бельной переправой.
Из газет я знал, что с 5 января 1965 года пассажирские поезда начали приходить на правый берег, непосредственно в Архангельск. Поэтому едва осталась позади станция Исакогорка, прижался к оконному стеклу: не пропустить бы!
Потянулась вдоль насыпи бревенчатая дорога — лежневка с колеей для автомашин. Замелькали маленькие домики при городов, и вот впереди заблестела река, широченная и спокойная, с белыми пароходиками, с грузными темными лесовозами, отдыхающими на рейде.
Поезд замедлил ход. Гулко застучали колеса: начался мост. Я не знаю, какова его ширина, но это уникальное сооружение принимает на свою могучую спину одновременно и поезда, и грузовики, и пешеходов. Автомашины обгоняли наш вагон, мы в свою очередь обгоняли шагавших людей, а внизу, под нами, оставляя пенистый след, бороздили воду речные суда.
С высоты моста я узнавал очертания улиц, набережной, большие постройки города. Ба! Это же мой институт, только теперь уже не отдельное здание, а целый ансамбль!
Раньше за институтом были болотистые пустыри, гиблые места, архангельские «мхи», известные тем, что здесь вовремя гражданской войны англо-американские интервенты расстреливали большевиков. А теперь посреди этих гиблых мест вырос огромный сверкающий куб вокзала. От него начинается новая улица.
Широкая красивая улица ровной полосой прорезала болотистую равнину. Человек, попавший сюда впервые, наверно, и не догадается, что она проложена через топи, что вокруг трясина и гнилая вода.
Хороша улица, но все же «мхи» еще дают знать о себе. Крытый грузовик впереди нашего автобуса пошел на обгон самосвала. Левое ведущее колесо грузовика соскользнуло с дороги на зеленую траву, из-под колеса брызнула грязь, грузовик рванулся влево, пропахал глубокую черную колею и замер на взвизгнувших тормозах.
Мы проскочили мимо, а крытая машина осталась сидеть в болоте: без тягача ей не обойтись.
Еще несколько минут — и с обеих сторон улицы появились фундаменты, потом стены, затем готовые пятиэтажные дома с занавесками на окнах, с большими витринами магазинов. А за домами виднелась все та же ядовито-зеленая болотная трава: вон куда, прямо в середину «мхов», выдвинулась эта улица, носящая имя Энгельса. Шофер пояснил, что она дойдет до вокзала и станет одной из основных магистралей города.
За поворотом новая улица кончилась, потянулся дощатый тротуар, облезлый, когда-то зеленый забор, красные крыши домов, скрытых черемухой и березами. Вот сейчас будет дом, где когда-то жила Светлана с сестрой: ворота с навесом, массивная калитка с железным кольцом…
Но что это? Ни ворот, ни забора, только невысокий палисадник, цветы, обыкновенный архангельский дом: деревянный, потемневший от времени, с высоко поднятыми окнами, чтобы не заливало при наводнении. Или я не узнал место, или и тут теперь стало все по-другому!
…По переписи 1959 года, в Архангельске значилось четверть миллиона жителей. Для областного города не так уж много. Зато территорию он занимает большую. Вместе с примыкающими к нему поселками, лесобиржами, лесозаводами, раскинулся он по берегу реки и по островам километров, наверно, на пятьдесят. Это потому, что вытянулся город узкой полосой: вдоль и за день не одолеешь, а поперек за десять минут пройдешь. И еще потому, что больших домов в нем мало: раньше строили деревянные избушки, бревенчатые полудома-полубараки на несколько семей. Так было проще. Не надо думать о строительном материале: лес под рукой. Да вроде бы и рискованней возводить на зыбкой болотистой почве тяжелые каменные громады. Только в последние годы нашлись решительные люди, которые сказали — хватит! Отныне будем строить лишь современные здания со всеми удобствами!
Еще недавно новых построек было так мало, что каждая из них получала в народе особое название. Вот, например, три длинных-предлинных дома на проспекте Павлина Виноградова, соединенные между собой арками. Не всякий житель знает номер этого дома, но если спросишь, где находится «горизонтальный небоскреб», сразу покажут. Есть еще «шоколадный квартал», где дома выкрашены в коричневый цвет.
Но то время, когда появление нового квартала считалось из ряда вон выходящим событием, уже отодвинулось в прошлое. Теперь без всякой шумихи возникают целые жилые массивы. Совершенно неузнаваемой сделалась, например, Кузнечиха. Я хорошо помню эту окраину. Да и как не помнить! Чтобы попасть из порта или из флотского полуэкипажа в город, обязательно нужно было переправиться через реку, отделяющую Соломбалу от Кузнечихи: зимой — по льду, летом — по шаткому понтонному мосту, всегда усеянному рыбаками.
Сойдешь на кузнечихинский берег, поднимешься на пригорок— и вот перед тобой картина: одноэтажные развалюхи, осевшие крыши, сарайчики из старых досок, пеналы сортиров, торчащие меж построек. Ни водопровода, ни канализации не было там, зато удивительно много было пивных, они стояли одна за другой. Торговали в них толстощекие, бойкие на язык бабы. Ну, как тут удержаться матросской душе, не пропустить стакан да еще и с прицепом, для более сильного воздействия! Пьяных в Кузнечихе хватало всегда: и в праздник, и в будни, и утром, и вечером.
Теперь от Кузнечихи не осталось ровным счетом ничего, абсолютно никаких следов. Новый мост, под высокими пролетами которого проходят суда, повис над рекой. От него начинается улица Гагарина, и еще новые улицы с новыми названиями.
Сотни пятиэтажных домов, асфальтированные проезды, газоны — все это совершенно изменило облик старой окраины. И люди здесь живут будто другие: аккуратные, красиво одетые. Я съездил в Кузнечиху два раза и не увидел ни одного пьяного. Они, конечно, бывают. Но им, наверно, стыдно появляться на улице и портить собой вид нового красивого района.
ВОРОТА В АРКТИКУ
Разбудили нас ни свет ни заря, часов в шесть. Судовая трансляция разнесла чуть игривый женский голос: «Говорит радиоузел теплохода «Вацлав Воровский». Товарищи туристы, доброе утро! В восемь часов от причала речного вокзала отойдет катер, на котором мы отправимся в Холмогоры, а оттуда — на родину замечательного ученого в село Ломоносово. Придется идти по сырому лугу, поэтому надо взять высокую резиновую обувь. Обед получим сухим пайком. Возвращение в двадцать ноль-ноль, за час до отхода «Воровского» в рейс. А теперь первая смена приглашается на завтрак!»
В каюте началась суматоха, трое моих соседей принялись одеваться, умываться, снаряжаться в дальний путь, изрядно мешая один другому. Я лежал на верхней койке, посматривая в открытый иллюминатор. Над водой висел плотный серый туман: едва можно было разглядеть чайку, сидевшую метрах в десяти от борта. Она казалась почему-то черной. Вода была гладкой, как стеклышко.
Этот туман без ветра рассеется только к полудню — так я решил, исходя из прошлого опыта. И когда самый старший сосед заметил не без иронии: «А молодой человек у нас не торопится», я и ему посоветовал не спешить, так как в Холмогоры мы сегодня не попадем. Сосед засмеялся и сказал, что Я, вероятно, лентяй. После этого мне ничего не захотелось объяснить. Встал позже всех, оделся не для дальней дороги, а по-городскому, легко.
К моему удивлению, посадку на катер не отменили. В восемь часов «Воровский» опустел, осталось на нем лишь несколько пассажиров. Теперь мне просто стыдно было тащиться вместе со всеми в речной порт. Если упрямиться, то до конца.
Было немного обидно, что ошибся. Но ведь раньше «макарки» никогда не ходили в такой туман, намертво стояли возле причалов. «Макарки» — это катера многочисленных пригородных линий. До революции мелкие пароходики, перевозившие пассажиров, принадлежали в Архангельске судовладельцу Макарову, отсюда и их название. С той поры прошло полвека, исчезли старые пароходы, появились удобные скоростные катера, но их все равно называют по-прежнему…
Я пробыл на «Воровском» часов до десяти, а потом отправился в город, немножко завидуя туристам, которые, судя по времени, преодолели уже половину пути до Холмогор. На всякий случай решил заглянуть попутно на речной вокзал. Там было полно ожидающих. А возле причала — батюшки мои! — стоял катер, на палубе которого толпились мужчины и женщины в спортивных брюках и куртках, в ботах и сапогах, обвешанные кино-, фотоаппаратами и сумками с продуктами.
Грешно смеяться над чужой неудачей, но тут я испытал некоторое злорадство, особенно когда увидел синие носы своих замерзших соседей.
Люди уже поволновались, понервничали и теперь безропотно ожидали решения судьбы. Шумели и бунтовали только представители прессы. Об этих представителях надо сказать особо. Мне кажется, что нам с ними не повезло, хотя бы потому, что с первых же часов они начали вести себя не совсем тактично. Ходили по палубе, громко обсуждая «на общество», Как лучше «освещать» рейс. «В моем органе предпочитают острую публицистику». «Думаю, что репортаж будет более приемлемой формой».
Девушки с любопытством оглядывались на молодых очкариков. Наверно, это были в общем-то неплохие ребята, просто они еще не перестали петушиться, не разучились переоценивать себя. Начинающие репортеры старались казаться опытными журналистами, совали носы куда не следует и пытались поучать самого капитана.
Особенно выделялся среди них фотокорреспондент — невысокого роста крепыш в вязаной шапочке и меховой куртке. С его круглого лица никогда не сходила улыбка, он был ужасно беззастенчив, категоричен, и ко всем, не взирая на пол и возраст, сразу обращался на ты. «Слушай, а ты кто по специальности?!»
Так вот, все эти ребята, скопившись возле капитанской рубки, очень нервничали и требовали немедленно вести катер в Холмогоры. Но даже и при благоприятных погодных условиях отправляться теперь было бесполезно. Катер не успел бы возвратиться к отходу «Воровского». Я сказал об этом своим соседям. На этот раз они поверили и пошли на берег.
— Да, — вздохнул один из них. — Первый блин комом.
Что поделаешь: тут север, а не Южный берег Крыма.
Ну вот, а причины чрезмерного волнения наших репортеров стали ясны в тот же вечер, когда радио сообщило в последних известиях буквально следующее: «Сегодня из Архангельска отправился в первый туристский рейс по северным морям комфортабельный теплоход «Вацлав Воровский». Днем туристы побывали на родине замечательного русского ученого Ломоносова, осмотрели музей, носящий его имя» и т. д. ит. п.