Лишь потом рассказали мне ребята со «Львова», что на этом месте два госпитальных судна подверглись налету немецкой авиации. Судно нашего капитана и его друга. У них не было никакого оружия, только красные кресты. А каюты и палубы были полны ранеными, которых везли из осажден него Севастополя.
Немецкие бомбы и снаряды кромсали тела кораблей. Когда подоспела помощь, один из них уже находился на дне, а второй, дырявый, как решето, медленно полз вперед, наклонившись на один борт.
Теперь, говорят, старый капитан «Львова» ушел на пенсию и никто не салютует морской могиле, где покоятся сотни неизвестных матросов и неизвестных солдат. Над этой могилой не поставишь обелиск, с годами она совсем сотрется в человеческой памяти…
Гудок — это голос корабля, это его душа. Я встречал моряков, которые не любят бывать в Одессе, называют одесский порт «глухим», потому что там, в городе-курорте, запрещены отходные и напутственные гудки.
При встрече в море корабли, как правило, обмениваются приветствиями. Иногда это короткие, равнодушные сигналы, иногда приятельские, долгие, даже игривые.
Да, всякие бывают гудки, и совсем по-особому звучали они в сентябре 1966 года на Диксоне, в Карском, Баренцевом и Белом морях, когда там появлялся старый орденоносный ледокол «Георгий Седов». Все встречные суда, и большие и малые, и советские и иностранные, приветствовали ветерана долгим прощальным гудком, все суда поднимали на своих мачтах прощальный флажный сигнал. Ветеран Арктики совершал свой последний рейс.
За полвека полярной службы износился его корпус, ослабели его некогда могучие машины. Он уже не мог колоть и давить тяжелый паковый лед. Но он еще оставался ледоколом, он не утратил своей гордости. Через Карское море оп шел напрямик, не огибая многочисленные ледяные поля. Он мог обойти их, но он никогда не отступал перед ними и теперь не изменил своего курса. Последний раз его форштевень врезался в подтаявший голубой лед, последний раз ползли вдоль борта, царапая и шурша, ледяные глыбы.
Пятьдесят два года назад почти этим же путем и в это же время из высоких широт возвращалось в Архангельск другое судно — деревянный корабль «Святой Фока», на котором первая русская экспедиция под руководством Георгия Яковлевича Седова пыталась пробиться к Северному полюсу.
Правительственные чиновники и бюрократы из морского министерства не верили в успех этого похода. Не только не верили, но и мешали. Седову было отказано в средствах, во всякой другой помощи. Он вынужден был взять отпуск на военной службе, обратиться за средствами к частным лицам. С трудом удалось ему снарядить старую парусно-моторную шхуну, собрать энтузиастов. Денег не хватило даже на то, чтобы приобрести достаточно продовольствия.
Над Седовым смеялись, называя его прожектером и авантюристом. А он мечтал только об одном: поднять на Северном полюсе русский флаг. Он уже не первый раз отправлялся в дальнее странствие и знал, что людская косность часто бывает самым большим препятствием на пути к новым открытиям.
Покидая Архангельск, Седов сказал: «Не достигнув полюса, не возвращусь». Он не любил говорить много и никогда не бросал слов на ветер.
Перезимовав у северной оконечности Новой Земли, составив ее подробное описание, Седов в сентябре 1913 года достиг Земли Франца-Иосифа, но там опять был остановлен льдами. Снова началась беспросветная полярная ночь. И сам Седов, и его спутники заболели цингой. И все же отважный путешественник не отступил от своей цели. Поняв, что на судне до полюса не добраться, он с двумя матросами отправился на север по льду. Однако здоровье Седова было уже настолько слабым, что он скончался в пути возле острова Рудольфа. Там, на мысе Аук, похоронили его матросы.
Полюса Седов не достиг, и в Архангельск «Фока» действительно возвратился без него. Страшный вид имело это героическое судно. Борта изрезаны, измочалены льдами, мачты и надстройки срублены: их использовали на дрова во время зимовки. Истощенные, измученные болезнями люди едва передвигались по палубе.
Не было тогда в Архангельске торжественной встречи, никто не воздал должного героям Арктики, больше того, они остались без денег, без средств к существованию. Морской министр Григорович, когда ему доложили о гибели Седова, сказал, не скрывая цинизма: «Досадно, что я лишен теперь удовольствия отдать его под суд за опоздание из отпуска».
«Святой Фока» был отбуксирован на один из островов в устье Двины и сгнил там в полной безвестности. Это тем более обидно, что норвежский «Фрам» Фритьофа Нансена до сих пор стоит как памятник покорителям Арктики, как музей, как национальная гордость.
И вот теперь в Архангельск возвращался старейший русский ледокол, полвека носивший имя Георгия Седова. Он шел вверх по Двине, этот ветеран, сопровождаемый шелестом флагов расцвечивания и торжественным хором гудков. Звуки их неслись и от причалов, и с рейда, его приветствовали великаны-лесовозы и портовые катера, и даже береговые заводы отдавали ему последнюю честь. Тысячи лодок вышли из Со-ломбалы и из города навстречу «Седову». В сопровождении почетного эскорта судов медленно приблизился он к причалу. Репродукторы разносили над Двиной звуки гимна.
Общественность нашей страны хотела, чтобы «Георгий Седов» был сохранен для истории, чтобы его поставили на вечную стоянку в Архангельске или в Москве как памятник мужеству советских людей, покоривших Арктику. Об этом писали газеты, на этом настаивали герои-полярники и старые капитаны. Возникла даже дискуссия: можно ли провести ледокол по каналам в Химкинское водохранилище? Но против того, чтобы сохранить судно, выступило Министерство морского флота. Оно заявило, что оставлять ледокол в качестве памятника не выгодно, так как потребуются расходы на ремонт и переоборудование.
Коллегия министерства приняла решение увековечить память «Седова», присвоив это название новому ледоколу и установив на нем мемориальную доску. Наиболее ценные и интересные судовые документы, приборы, инструменты, а также некоторые детали и предметы судового оборудования передать в морские и краеведческие музеи Архангельска, Мурманска, Ленинграда и Москвы.
Пока «Воровский» отходил от причала, пока тихим ходом выбрался на траверз Соломбалы, стало совсем темно, с моря подул резкий, холодный ветер. Палуба опустела. Днем туристы ездили катером на остров Мудьюгский в устье Двины, осматривали там концентрационный лагерь, созданный англо-американскими интервентами. Люди устали и разошлись на отдых. Возле борта маячило лишь несколько одиноких фигур.
Мы шли по реке час-полтора. Справа виднелись лесовозы, грузившиеся у причалов, или просто тянулись цепочки огней. Они убегали прямыми линиями от берега далеко в сырую темноту. Ветерок доносил оттуда смолистый запах сосновых досок, пресный горьковатый запах опилок.
— Господи, какой огромный город! — вздохнула какая-то женщина, видно, замерзшая, но терпеливая. — Когда же он кончится?
Кто-то монотонно принялся объяснять ей, что город давным-давно остался позади. Женщина не верила. Я поднялся на шлюпочную палубу, откуда лучше видны были цепочки электрических фонарей, пересекавшиеся строго под прямыми углами.
Архангельск действительно давно уже был за кормой. Мы проходили мимо лесных бирж, где сосредоточено огромное количество пиломатериалов. Тут они сушатся, ожидают своей очереди на погрузку. Биржи и правда похожи на города, даже днем. Доски сложены ровными большими штабелями высотой с двухэтажный дом. У любого «дома» есть свой помер. Между этими «постройками» пролегают «улицы», по которым ездят автопогрузчики. Улицы тоже имеют свои названия. У каждого «дома» и на каждом перекрестке горят фонари. Издалека — полная иллюзия города. Вот только население в нем довольно своеобразное — одни сторожа.
СЕВЕРНЫЙ ОАЗИС
Белое море в старину называли Студеным. У него какой-то холодный, неласковый вид: оно белесое, мрачноватое, равнодушное. Несколько раз мне довелось пересечь его, и всегда было как-то безрадостно, и хотелось скорей попасть либо на юг, к Двине, к населенным местам, либо в море Баренцево, хоть и штормовое, но более теплое, яркое. Это потому, что там в массы полярных вод врывается Гольфстрим, несущий издалека, от самой Кубы, многоцветные струи, нагретые экваториальным солнцем.
Берега Белого моря однообразны. Это либо болотистые низины, либо мрачноватые скалы со скудной растительностью. Тут, как и в глубине песчаной пустыни, трудно ждать каких-то резких перемен, каких-то чудес. Но ведь в любой пустыне есть зеленые уголки, полные жизни и красоты. Есть такое место и посреди Студеного моря, очень метко названное писателем Пришвиным «северный оазис» — так сказал он про Соловецкие острова.
Теплоход наш бросил якорь в заливе Благополучия, поодаль от берега: ближе подойти нельзя. Мелко, кое-где из воды торчат черные мокрые камни.
Серый холодный туман поднимался вверх, сгущаясь в низкие тучи. Все явственней проступали вдали очертания пологих холмов. Весь берег, поросший лесом, был темно-зеленый, и только в одном месте виднелся большой разрыв: там тянулась возле самой воды крепостная стена с мощными башнями по углам. Вот он, издревле известный на Руси Соловецкий монастырь, вот он, знаменитый клочок суши, окутанный дымкой легенд!
Пятьсот с лишним лет назад, когда русские княжества еще томились под татарским игом, к этому берегу привел свою лодку странствующий монах Зосима, намереваясь поставить на «краесветном» острове православную церковь. Так возник здесь первый скит. А в 1436 году между заливом Благополучия и Святым озером начали строить Преображенскую церковь и первые, еще деревянные постройки монастыря.
Летом 1702 года на Соловках были сконцентрированы войска, предназначенные для того, чтобы нанести по шведам удар с севера. В августе под руководством царя Петра пять гвардейских батальонов Семеновского и Преображенского полков переправились в поселок Нюхча, расположенный на материковом берегу. Отсюда и начался знамениты