Александр Касьяныч заметил это и сказал Пете:
? Плохо дам развлекаете-с. И Оскар Карлыч тоже. Это непорядки.
Но от Нолькена вообще мало чего можно было ждать. Пожив в деревне неделю, он стал тих, боязлив. Не надевал уже белых штанов, покорно ходил за Александром Касьянычем по саду; с Петей был вежлив, а с Ольгой Александровной разговаривал мало, только смотрел на нее с обожанием.
? Бедный Нолькен, ? сказала раз она, вися в гамаке, среди белых берез. ? Он совсем придавленный, несчастный.
? По–моему, ? ответил Петя: ? он вас любит. И, конечно, вы правы ? он очень, очень жалкий.
Ольга Александровна улыбнулась.
? Так, по–вашему, ? меня любит?
Усмешка ее приняла горькую складку.
? Любит, не любит, ? мне безразлично, Петя. ? Она привстала, облокотясь, и вздохнула. ? Да, конечно, он меня любит. Но это ничего не значит, ничего не значит…
Она довольно долго сидела так, молча, недвижно, потом свернулась, легла в гамак лицом вниз и заплакала.
Петя растерялся, придвинулся к ней, хотел что–то сказать, но бормотал лишь ее имя. Не подымая головы, она зашептала: «идите… не надо». Потом немного успокоилась, мокрыми, блестящими глазами взглянула на него.
? Я знаю, ? сказала она тихо. ? Все знаю. Вам надо уезжать, Петя, конечно, да… Простите, что говорю так… право, надо так сделать… для меня, что ли. А то мне… очень тяжело.
Она взяла его за руку.
? Хорошо? Да вам и учиться надо, работать. А здесь вы ничего не делаете.
Петя хотел сказать, какое счастье быть с ней рядом, как она прекрасна ? но почему–то не сказал.
В тот же вечер он понял, что пора ему, в самом деле удалиться.
Александр Касьяныч был удивлен ? он рассчитывал, что Петя пробудет еще с месяц ? и не одобрил его намерения.
? Отсутствие твердого плана, я чувствую, чувствую–с. Славянская черта. Сегодня мне кажется одно, завтра другое, и все так… от Господа Бога. Оттого у нас и культуры нет, изволите ли видеть. Культура есть планомерность.
Весь ужин Александр Касьяныч философствовал. Петя и Ольга Александровна молчали. Нолькен выпил вина и стал горячиться.
? Культура, по–вашему? Планомерность? А по–моему ? чепуха. Важны религия и искусство, а не планомерность. Ваши суды, железные дороги, социализм ? чушь.
Нолькен вдруг схватил тарелку и хлопнул оземь. Она разлетелась вдребезги.
? Такова и современная культура, ? сказал он спокойно, с задумчивостью глядя на осколки.
Ольга Александровна чуть побледнела. Александр Касьяныч взглянул серьезно и сразу стал молчаливей. Что–то сжимало сердце Пети. «Неужели начинается?» подумал он ? и, верно, эта мысль мелькнула у всех. А Нолькен продолжал смотреть на разбитую тарелку, с прежним глубокомыслием.
? Разбитая культура, ? сказал он тихо, будто про себя. ? Разбитая тарелко–культуро–жизнь.
Он встал, улыбнулся, точно нечто нашел.
? Вот именно, ? произнес он твердо: ? жизнь.
И, опять указав на тарелку, вышел.
Ужин кончился сумрачно. Александр Касьяныч не философствовал, а только оглядывался, как бы ища глазами Нолькена.
? В пруд еще, пожалуй, прыгнет, ? бормотал он. ? Вот она, Россия, имею честь доложить.
Он прибавил это наставительно, будто в том, что Нолькен психически болен, виновата именно Россия.
Ольга Александровна скоро ушла, а Александр Касьяныч был взволнован и шагал взад–вперед.
? Пропал, пропал человек, ? повторял он: ? сбился с линии в ранней молодости. А для жизни надо линию, обязательно, без линии невозможно.
? А разве легко ее найти, Александр Касьяныч? ? спросил Петя.
? Не легко–с, я не говорю, но надо.
Он засеменил ногами, заходил еще быстрей.
? Я скажу вам о себе. Я сам таким был, как вы, там, и прочие. Я не обер–прокурором родился. В молодости чуть пулю себе в лоб однажды не пустил, ? однако, удержался: порядок взял верх. Несчастная любовь, ? хорошо–с, переломил. Работе отдался, женился. Все делал, как полагается. Работал до одурения, и ничего. Встал на ноги, вошел в колею, и теперь не выбьете, никакой силой–с. Жена умерла, ? претерпел. Олечку растил. Садами занимаюсь. Вот это, молодой человек, и жизнь. Когда о заоблачностях думал, то чуть на тот свет не отправился, а теперь благополучен, здравствую. Замечаете? И буду жить ? крикнул он почти резко: ? я Олечку люблю больше садов, и пускай я судейская крыса, ну да, я все же для нее живу, и счастлив я или несчастлив, это другой вопрос, но в пруды прыгать не собираюсь.
Он долго еще рассуждал, и незаметно жалость и сочувствие к нему вошло в Петино сердце. Как ни был красноречив Александр Касьяныч, как ни острил, ни высмеивал ? все же видно было, что собственная его жизнь прошла сурово, тяжело, в труде, почти беспросветном.
Около двенадцати Петя ушел к себе. В темноватой гостиной он встретил Нолькена. Указывая рукой вверх, тот спросил коротко:
? Туда?
Петя кивнул утвердительно.
Нолькен сказал:
? Туда, наверх. Там живет инокиня Мария.
Петя не сразу понял.
? Ольга?
? Да, ну… все равно. Нет лучше; инокиня Мария. Это лучше.
Он улыбнулся, почти кротко.
? Высший свет, небесный свет. Инокиня Мария. Я люблю ее, ? прибавил он просто. ? Неземное создание ? бросает свой отблеск на бедные дни.
Он повернулся и вышел.
Петя медленно поднялся по лестнице, разделся, лег. В балконную дверь ровным, могучим светом сиял Юпитер. Во флигеле наигрывали на рояле, ? видимо, Нолькен. Инокиня Мария была за стеной, и ему казалось, что он слышит ее шепот: плачет она, молится? Дорогое светило, приблизившееся из неизвестной дали, сиявшее кротко ? и, силой рока, уносившееся теперь дальше.
Петя много думал в ту ночь о себе и о ней. Сердце его трепетало, слезы стояли в горле, и над всем этим было ясное чувство: нет, она ему не суждена.
Когда он устал и его начала одолевать дремота, он мысленно перекрестил ее: «Прощай, мой сон», подумал он, сам уходя в мир сновидений. «Нежный друг, инокиня Мария». Вся его любовь к ней, все это время, давшее ему столько поэзии, показалось туманным видением, уплывавшим в страны былого.
ХIV
В августе, в четыре часа дня, Алеша прогуливался по перрону Курского вокзала. Он ждал Петю, должен был везти его к себе на Кисловку.
Алеша был в шляпе ? он уже не числился студентом, но из–под пиджака виднелась та же голубенькая рубашка, так же мягки черты лица, веселы глаза. Он прохаживался взад и вперед, щурился на солнце, заливавшее сбоку его светлые глаза, и посматривал на часы.
Наконец, затрубили в рожок. Вокзал оживился. Рысцой затрусили по платформе носильщики в белых фартуках, навстречу поезду.
Через несколько минут поток пассажиров валил к выходу. Среди дам, мужиков с инструментами, поддевок, котелков, Алеша с трудом заметил товарища: Петя брел растерянно, едва поспевая за носильщиком. Он возвращался от дедушки, где пробыл вторую часть лета.
? А, ? крикнул Алеша: ? вот он, стоп!
И не успел Петя опомниться, он ловко обнял его, поцеловал.
— Это называется по–московски. Здесь у нас не что–нибудь!
Петя засмеялся. От Алеши, его глаз, поцелуя, вечернего солнца пахнуло чем–то славным, полузабытым.
? Мы вас ждем, ? говорил Алеша, когда выходили к извозчикам. ? Едем к нам; если понравится, у нас же будете жить, ? есть комната. Кисловка, ? закричал он зычно: ? полтинник!
Нынче Алеша торговался, доказывал извозчикам, что следует ехать за полтинник; наконец, убедил одного старика.
? Ну, конечно, ? говорил он. ? Вези, вези, дядя. Тульский? Вон и барин приезжий тоже тульский.
Пролетка загромыхала. Потянулась Москва — все эти Садовые, Покровки, Никитские. Петя давно не был в Москве, с ранних детских лет, когда живы были еще родители. И теперь, немного обросший и загорелый за лето, но, как раньше, худой, он с сочувствием смотрел на этот палладиум России ? старую, милую и нелепую Москву.
? Так вы теперь в Живопись и Ваяние? ? спросил Петя. ? Вот какие перемены.
? А Степана не видите тут? Он, ведь, здесь, кажется. Писал мне, да очень коротко.
? Степан, пожалуй, у нас уже сидит. Извещен о вашем приезде, придет повидаться. Вы знаете, он чуть не помер на голоде. Тиф, едва выскочил. Дядя, направо! Нет, нет, направо к воротам!
Дядя остановил кобылку у ворот довольно большого дома. Расплатились, стащили вещи и, пройдя двором, поднялись в третий этаж. С лестницы был слышен рояль, его веселый, сбивающийся темп; почему–то Петя вспомнил о Лизавете и улыбнулся.
? Это Лизка жарит, ? сказал Алеша, звоня. ? Танцы у них, что ли?
Музыка прекратилась, за стеной зашумели, точно сорвалась с мест целая ватага, и через минуту дверь распахнулась.
Первое, что увидел Петя ? рыжеватое, смеющееся лицо Лизаветы, потом две студенческие тужурки, барышень и дальше всех большую стриженую голову ? он едва узнал его: ? это был Степан.
? Прие–ха–ли, приехали, ? завопила Лизавета, и от воодушевления вскочила на сундук. ? Браво–во! Бра–во!
Она захлопала в ладоши и, как бы по уговору, на рояли заиграли какую–то чепуху, молодой человек загудел трубой, барышни завизжали, поднялся такой гвалт, что Петя, смеясь и немного смущаясь, не знал, что с собою делать, с кем здороваться.
? Сюда! ? кричала Лизавета, таща его из передней. ? Сюда! Федюка, туш!
Петя очутился в довольно большой комнате, где докипал самовар, и у пианино заседал огромный лысый Федюка. При появлении Лизаветы он удвоил рвение, и туча звуков наполнила комнату.
Студенты заиграли на гребешках, Алеша заблеял, Лизавета схватила Петю за руки, и с хохотом они кружились, как дети. Потом она вдруг вырвалась и, довольно высоко вскидывая ноги в тоненьких чулках, прошлась канканом.
Мачич прекрасный танец танцую я–а,
Учил американец, в нем жизнь моя!
Окружающие прихлопывали в ладоши.
Когда Лизавета устала и, последний раз брыкнув ногами, хлопнулась на диван, Федюка прекратил музыку, встал, и, обращаясь к Пете, серьезно произнес: