– Стой, Ирка! Стой, догоню!
Убегает, хохочет.
А у колодца-то, где воды наплескало, катушка! И вот Ирка-то скользит да и летит в сугроб, только ведра врозь! И Петр за ней летит. Накрывает ее своим телом-то, рот ее смеющийся губами своими накрывает: не могу без тебя, Ирка! Ни минутки без тебя не могу!
Счастливый пельмень
Домой на Новый год никого не отпустили – от графика отставали заметно.
– Ниче, мужики, – решил Егорыч. – Тут отпразднуем. Завтра наш механик в город едет, я ему уже велел фарша взять, ну, еще там… Верку попросим, она теста замесит. Пару вечеров посидим, сотни три пельмешков налепим, заморозим. А в Новый год после бани кастрюльку на печку – ух!
Он зажмурился, представив эту булькающую кастрюльку, и пар от нее, и запах: мясо, перец, лавровый лист.
– Пельмени – это вещь, – согласился Савик.
Егорыч засмеялся, хлопнул Савика по спине. «Вещь!»
В его, Егорычевом, детстве первого января всегда ели пельмени. «Прошлогодние», – называла их баба Маня. Это было смешно и странно: как же прошлогодние, когда лепили вот только вчера?
Сначала баба Маня заводила тесто, тугое, неподатливое, совсем не похожее на то, из которого она пекла воздушные картофельные шаньги и сладкие тающие ватрушки с творогом. Из этого тугого теста полагалось накатать тощих колбасок, которые баба Маня ловко нарезала на маленькие одинаковые кругляши, уминала каждый кругляш большим пальцем – получались толстенькие лепешечки, которые раскатывали потом в сочни. На середину сочня щедро выкладывался фарш, который тоже крутили, конечно, сами: свинина с говядиной и луком. И обязательно – обязательно! – на каждую сотню пельменей был один «счастливый», набитый клюквой.
Пели куранты, менялся порядковый номер года – но именно пельмени, за ночь становящиеся прошлогодними, показывали всего наглядней: время-то и правда бежит… Наварит их баба Маня, вывалит на тарелку – горячие, соленые, сочные, – и ты давай наворачивать: со сметаной, с горчицей. И вдруг во рту горько, кисло! – это попался он, клюквенный. Проти-ивный! Зато на счастье.
На следующий вечер, вернувшись с профиля и перекусив, Егорыч и Савка сели за стол лепить пельмени. Стол помещался у единственного в балке окна, затянутого льдом. От окна заметно сквозило, и если ветер дул с запада, то они, садясь ужинать, не снимали шапок.
Вообще-то ужинать полагалось в столовой, но успеть в столовую удавалось не всегда. «Что, поварихи не люди, вас до полуночи дожидаться? Мы в три утра встаем!» – орала Раиса, пустоглазая и косопузая баба. В три утра она встает… В тепле весь день, в чистоте! Кобра. Небось если Камыш будет в дверь скрестись, она и среди ночи поднимется, кобель драный ей дороже человека… Вот поэтому за тестом Егорыч пошел не к Раисе, а к тихой и покладистой Верочке. И сейчас на столе были расстелены газеты, тонко присыпанные мукой, стояла миска с фаршем, а тесто Егорыч прикрыл полотенцем, чтоб не заветрилось.
Савик пустой пивной бутылкой раскатывал круглые сочни. Егорыч лепил. Пельмени у него выходили одинаковые, как с конвейера, он выкладывал их ровными рядами на лист фанеры, подцепленный вчера возле бани.
– Как-то ты не по-нашему лепишь, – пригляделся Савик. – Я думал: пельмень – он везде пельмень… А ты их будто фигушкой заворачиваешь.
– Щас – «везде пельмень»! Где, говоришь, твоя деревня-то? Под Челябинском? – Егорыч прищурил глаз и завернул еще одну «фигушку». – Едал я ваши пельмени. Не пельмени это – вареники с мясом.
Дверь в балок отворилась – с белыми клубами морозного воздуха вошел Севостьянов.
– Пельмешки лепите, – уличил он и адресовался к Егорычу: – Неправильно лепишь. Разойдутся, когда варить станете. А ты, – повернулся к Савику, – скалишь неправильно!
Савик скрипнул зубами.
Севостьянов был злостный угрюмый зануда. С людьми незнакомыми он обычно мрачно молчал и только губы складывал брюзгливой скобкой – мол, знаю я вас всех. А знакомым рассказывал в подробностях, что именно они не так делают и какое безобразие может из этого получиться. Каждое утро, только проснувшись и видя, как Севостьянов вяло садится на кровати, почесывается, позевывает и наконец поднимается, шумно вздохнув, – Савик испытывал сильное желание дать ему в морду. Уж такой это был непроходимо мерзкий вздох, столько в нем было вечного севостьяновского недовольства работой, погодой и белым светом – уж так он, гад, вздыхал однозначно и так глядел тусклыми своими глазками!
– Слышь, Севыч, – подал голос Егорыч, защипывая очередной пельмень, – а чего это ты нашей кладовщице голову вскружил?
Севостьянов моргнул.
– Как это?
Егорыч, притворяясь, что занят пельменем, лихорадочно соображал, что сказать. Ляпнул он первое, что пришло в голову, – уж больно нехорошее было у Савки лицо. Но теперь приходилось, сделавши морду лопатой, гнуть свое дальше.
– Знал бы как – я б тут с вами-то не сидел! – заявил он. – Тоже бы пошел охмурил кого… Иду сегодня, она мне: где, мол, этот ваш, не видать давно? Позавчера, мол, целый вечер у меня проторчал, а теперь и носа не кажет!
Севостьянов действительно позавчера заходил к Таисии, надеясь выпросить лишний ватник. Егорыч нащупал тему и вел уже вполне уверенно:
– Вот она и говорит мне: привет, мол, передай, да пусть заходит, когда хочет. А что? Ты – вдовец, она – разведенка. Лет вам на двоих сотня стукнет. Домик у нее. Сам подумай, как без мужика-то? Да и тебе без бабы тоже, знаешь… Кормила бы тебя, стирала бы…
«То-то бы ей счастье!» – подумал внимательно слушавший все это Савик.
– Так что, – велел Егорыч, – топай давай.
– Куда? – не понял Севостьянов.
– Вот, последние мозги пропил, – скорбно констатировал Егорыч. – К ней, куда же.
Савик не удержался, прыснул, и Егорыч показал ему украдкой кулак.
– Да как есть-то не ходи, оборванцем-то… Рубашку хоть погладь, что ли, – вон, возьми у Савки утюг!
Севостьянов задумался. Пошел за утюгом, включил его и принялся на табуретке – стол был занят пельменями – гладить единственную свою приличную рубашку, выкопав ее из кучи остального белья.
«А ведь и правда пойдет! – удивился Егорыч, и в груди его шевельнулось веселое озорное чувство. – Ага!» Он потер руки и задвигался, засуетился.
– Савка, кончай стряпню! Хватит на сегодня. Сейчас пузырь достану. Надо этому дуриле, – он нежно поглядел на Севостьянова, представляя, как Таська раскатает его в тонкий сочень, – налить для просветления ума. А то ведь на трезвую-то голову перепутает все…
«Пьяных-то она на дух не выносит!» – радостно представлял Егорыч.
Через два часа Севостьянов в отутюженной рубашке лежал поверх одеяла и храпел. Савика тоже сморило – он пробормотал что-то и полез на свою верхнюю койку. Егорыч, недовольно косясь на собутыльников и ворча, убирал со стола.
На следующий вечер Савик с Егорычем опять сидели за стряпней. Готовые пельмени Егорыч сложил в пакет и вывесил его снаружи возле окна, специально вбив для этой цели гвоздь. Можно было и у крыльца подвесить (где уже был, кстати, хороший прочный крюк), но там дорожка к столовой и вечно народ – туда-сюда. А береженого все-таки бог бережет. Вчера, вон, новеньких со станции привезли, вместо Равиля Зиганшина с братьями.
Зиганшины уехали еще в начале декабря.
– Меня начальник как нанимал? С одним выходным в неделю нанимал. Где мой выходной? – горячился Равиль. – Раз в месяц у меня выходной? Я работать нанимался. Я всю жизнь ему отдать не нанимался!
Сказал так, написал заявления за всех троих (младшие братья по-русски писали плохо), и они уехали.
Егорыч вздохнул: хороший мужик Равиль. А эти новенькие – еще неизвестно, что за люди. Ну, посмотрим…
Севостьянов, теперь по собственному почину, гладил рубашку. Видно было, что за прошедшую ночь и день в его мозгу совершилась какая-то работа. Объяснял Егорычу и Савику, кося куда-то вбок мутным голубым глазом:
– Таська, она…
Наморщил лоб, трудно задумался, очевидно, первый раз в жизни силясь сказать что-то хорошее в адрес другого человека.
– Таська, она… – повторил, закашлялся. – Она… это… Своя.
Он выключил утюг и начал бриться, встав возле умывальника и глядя в маленькое круглое зеркальце, подвешенное тут Савкой. В зеркальце прыгали то нос, то щеки.
Мысли тоже прыгали. Севостьянов представлял, как придет сейчас к Таисии, скажет: давай, мол, сойдемся, что ли, вместе поживем. Ведь даст, поди, тогда ватник-то? Отказать-то после такого неудобно уж будет… Ведь не чужие.
Не смыв пены, он крепко обтер лицо полотенцем и посмотрел на Егорыча.
– Я, это… непривычен с бабами-то… Мне бы это, ну… – Тут Севостьянов выдал слабый смешок.
Егорыч вышел за дверь, вернулся с бутылкой.
– Ну давай, – сказал, откупоривая, – для храбрости!
Строя планы на счастливую семейную жизнь Севостьянова, бутылку незаметно усидели. Жених, не балуя разнообразием программы, снова уснул, не раздевшись.
– Зря ты на него только водку переводишь, – сказал Егорычу Савик. – Не выйдет ничего.
– Не выйдет? Ну, мы посмотрим, как не выйдет! – Пьяный и оттого азартный Егорыч стукнул ладонью по столу. – Заколебал уже тут лежать и вонять! Переселить его к кладовщице!
Савик хмыкнул.
– На хрен он ей сдался.
– Ей-то? Ты баб не знаешь, молодой еще. Баба за сорок да одинокая – что ей, мужик лишний?
– Так смотря какой мужик.
– А где их, нормальных-то, взять? Мужика растить надо, воспитывать. Как кабанчика. Никогда кабанчика не держал? Ладно, я сам с ней поговорю.
На следующий день, только вернувшись с профиля, не умывшись и не поужинав, Егорыч постучал в дверь балка, где жила Таисия. Вошел, стянул шапку. От него, как от почтовой лошади, валил пар.
– Слышь, Тася… Любовник-то твой совсем одолел. Каждый вечер рубашку гладит – щас свататься, говорит, пойду…
– Какой еще там любовник! – отмахнулась Таисия. – Говори, чего надо, зачем пришел?