Вечером в пятницу их наконец разбирали по домам. Забираемый ребенок быстро, не оглядываясь, бежал впереди мамы, которая должна была еще улыбнуться искательно и виновато воспитательнице Марье Васильевне. И только мама Королевича – Эльвира Бруновна Королевич (ах, как он гордился неземным ее именем!) на воспитательницу Марью Васильевну даже не глядела. Не потому ли ему позволялось одеться пораньше и ждать самостоятельно на крыльце? И вот однажды стоит так Королевич в шапке, в тяжелой шубе и смотрит, как папа повел домой ребенка, совсем маленького.
– Не пойду! – врос в землю ребенок.
Папа удивился. Королевич тоже.
– Как так, Тема, – суетился папа, – нас мама ждет!
– Не пойду! – опять сказал, чуть не плача, сын.
– Артем! А ну пойдем немедленно!
– Не пойду! Я дальше – без валенок – не пойду!
Ахнул папа: ребенок стоял на снегу в одних носочках! – рванулся обратно, за валенками, опомнился, подхватил сына на руки – и с ним побежал. Королевич смотрел им вслед.
Сам бы он и без валенок ушел.
– Мама, забери меня отсюда! Почему я хожу в этот садик? – спрашивал Королевич, облапив маму варежками и надеясь, что тут есть какое-то недоразумение, чей-то недочет, и сейчас, обсудивши, они его обнаружат и поправят.
– Ну я же не могу с тобой сидеть…
– А зачем ты тогда меня родила? – Королевич обижался, а мама жалела его и шептала:
– Для счастья, маленький, для счастья… А счастье не бывает сразу, его надо подождать, потерпеть, – уговаривала мама, Эльвира Бруновна Королевич, и приходилось кивать, соглашаться, глотая слезы, и в понедельник снова являться в садик – ненавистный и нестерпимый, как бывают нестерпимы только сильная боль, или страх, или стыд.
В шесть лет Королевич запросился в школу, до того запросился, что мама пошла к директору, старому, странному, круглому, как шар: его уважали. Уже потом, к середине школы, Королевич понял, что директор был вовсе не так стар – около сорока; понял он также, почему мама взяла тогда с собой для разговора что-то тихо звякнувшее в пакете с нарисованной золотой осенью.
Настоящая осень посвящения в первоклассники тоже была золотая. Такой золотой Королевич в жизни больше не видел.
После школы он вяло и мучительно учился в техникуме, зачем-то переименованном в колледж. В армию, куда ушел старший двоюродный брат сразу после колонии (за грабеж он туда попал ровно в восемнадцать лет, а в двадцать четыре вышел – как раз в объятия военкома), Королевича не взяли, чему он не огорчился и не обрадовался. Все же забавно было бы послужить вместе с братом.
Вечера Королевич проводил в местном любительском театре, куда неожиданно как-то затесался. Ролей ему не давали, но он мог таскать декорации и бегать в буфет за коньяком. Один раз режиссер Римма Васильевна Фомина поручила ему эпизод, где он сопровождал молча значительного одного героя, таращил от усердия глаза. Для этого ему пошили даже костюм; Королевич отутюживал его перед спектаклями лично, не доверяя быстрым девушкам из костюмерной.
Работу по специальности, освоенной в колледже, Королевич не нашел. Пошел сторожем. Тихая, невидная власть над спящим зданием показалась ему по душе. Тем более что все тут, забытое вроде бы, осталось известно до последних мелочей – охранять Королевичу выпало бывший свой детский сад. Он уже не был круглосуточным: перевелись в городе занятые родители? – а скорее нет, думал Королевич, они никогда не переведутся, это просто воспитателей и нянечек не хватает, вот и некому сидеть с детьми по ночам.
Королевич впервые ощутил тут свободу. В знакомой комнате на шкафу с замиранием сердца увидел он пожарную машину: все такую же яркую, все такую же сверкающую – видимо, новым детям тоже запрещали с ней играть. И теперь с ней играл по ночам один Королевич, он купил на всякий случай много батареек и играл. А еще рисовал на доске цветными мелками, и никто не мешал, не отпихивал локтем, не сопел в затылок; а еще кормил рыб в аквариуме, и они его узнавали, приплывали сразу к мутному стеклу, смотрели, виляя хвостами.
Потом шел в обход. Заглядывал во все двери, что не запирались на ночь, брал метлу, выходил во двор. На детских верандах сидели к тому времени взрослые с пивом, гитарами – Королевич их выгонял, и они ничего, уходили. Главное дело было – убрать их ночные следы, чтобы дети, найдя, не играли пустыми бутылками или еще чем похуже. Как-то раз Королевич застиг на веранде парочку – они целовались! – и ушел тихо, не потревожив, и долго потом беспокоился: что там эти двое? Не замерзнут? Ах, боже мой, ведь любовь… Не выдержав, пошел смотреть.
Но на том месте осталась уже одна только девушка.
Плакала и ругалась такими словами, каких Королевич не мог себе даже представить.
Однажды среди сидящих на веранде узнал Королевич Свириденко, и тот тоже его узнал и обрадовался. Они подружились. Свириденко, который в это время зачем-то сменил фамилию и стал Гусевым, в странной своей жизни иногда не имел места, где бы переночевать, – и приходил к Королевичу, и разделял с ним дежурство. В жизни он занимался разными вещами, в основном стремясь устроиться так, чтобы побольше времени оставить для музыки. Музыка называлась панк-роком. Королевич ее добросовестно слушал, но понять и полюбить никак не мог.
Но были, видимо, люди, которые музыку Свириденко, ставшего Гусевым, понимали прекрасно. И вот как-то раз они все приехали в Королевичев город на никем не объявленный панк-фестиваль. И Свириденко-Гусев привел их к Королевичу в детский сад.
Королевич засуетился. Стал объяснять, что еще до рассвета придут повара, а там потянутся и воспитатели, а за ними – дети…
– Нормально, – убеждающе смотрел Гусев, – мы тут впишемся только на ночь, утром уйдем.
Они ушли, правда, а Королевич бегал, как полоумный, пряча следы пребывания панков. А как их спрячешь, те следы, если одну кровать неведомо когда (он же следил, всю ночь!) сломали, на доске для занятий нарисовали некоторый предмет, а чтоб не дай бог не возникло сомнений по поводу замысла художника – еще и снабдили краткой выразительной подписью (стереть быстрее!); а уж пустые бутылки, а бычки в цветочных горшках…
И, казалось бы, все успел, все прибрал, вымыл, выскоблил, отчистил Королевич – смахнул пот с озабоченного чела. Вот только что: уснувшего в расхристанном виде Свириденко, превратившегося в Гусева по некоей загадочной причине, – проглядел он, и Гусев остался спать в физкультурном зале за свернутыми канатами.
Когда потянулись туда дети… Тонконогие в пупырышках, разноцветные, тихие, послушные дети… И физкультурный работник – все та же постаревшая Светлана Гуговна – дала первый свисток… Восстал бывший Свириденко, а ныне Гусев, от снов своих алкогольных и беспокойных.
Детский визг достиг самой крыши. Полетел ввысь, иглой пронзил небо.
На проспект Ленина упала мертвая птица.
Королевича, конечно, уволили.
«Вышибли с треском», – думал он, переживая.
А Гусев-Свириденко сказал ему так:
– Не парься. Тебе давно пора расстаться с детским садом! – и похлопал по плечу, а потом вдруг фыркнул и расхохотался. – А скажи, круто я… там, в канатах…
– Да уж, – печально подтвердил Королевич. – Вот уж не знал, кто на самом деле тот пьяница-физкультурник.
Гусев выпятил грудь, напружинил ноги, походил картинно перед Королевичем туда и сюда. Потом сел, задумался.
– А ведь это значит, что время идет по кругу, – сказал он.
Королевич кивнул.
– Я думал об этом… Но только не так, как ты, – что совсем по кругу, я думал: только у нас. Еще когда тебя на веранде увидел. Опять, думаю, Свириденко на веранде сидит… А я по вечерам на ковре играю…
Гусев смотрел круглыми, блестящими, как пуговицы, глазами.
– Надо разорвать к чертям этот круг!
А тут грянул опять фестиваль – но уже не для панков, а для любительских театров, и вполне, конечно, законный. Поскольку на работу ходить теперь было не нужно, Королевич все свое время проводил во Дворце культуры. И вот уже пошутил кто-то над его редкой фамилией:
– Где и жить ему, как не во дворце, ведь он Королевич!
И Королевич улыбался, и помогал расставлять декорации чужим приехавшим артистам, и бегал в буфет за коньяком. Счастливый – не думал, что фестиваль закончится, а тогда вся нужность его усилий тоже, конечно, закончится и уйдет. Совсем не думал и не печалился об этом Королевич! Имелась на то одна светлая причина: директор Дворца культуры, пожилой живой мужчина, нашел случай сказать ему однажды такое:
– Дорогой мой! А почему бы вам не пойти ко мне на полставки рабочим сцены?
И Королевич, посланный за коньяком, или за хлебом, или в костюмерную за париками, – улыбался.
А на следующий день к нему, разыскав, подошла строгая воспитательница Марья Васильевна. То есть, конечно, уже не воспитательница: заведующая детским садом.
– Вот что, Королевич, – приказала она. – Возвращайся-ка к нам. Я тебе объявила выговор.
Королевич понял, что там не нашли никого, кто стал бы за него работать.
Вздохнул, улыбнулся виновато. Ответил:
– Я вернуться не могу…
– Я вернуться не могу, – сказал Королевич, и опешила Марья Васильевна, вздернула брови до самой прически:
– Эт-то еще почему?
– Устраиваюсь во дворец.
– Какой еще дворец! Что ты там мямлишь, Королевич? Мямлит и мямлит. Уговаривать мне тебя, что ли? – и тут Королевичу вдруг послышалось, то есть он был уверен, что она произнесла отчетливо и ненавистно:
– Оставлю без ужина! И – голым перед девочками будешь у меня стоять!
Так Королевич снова начал сторожить детский сад.
И теперь стоял у забора, обойдя уже все дорожки и на этот раз ничего непорядочного не заметив, – стоял, вспоминал, думал. Было тихо, лунно – пусто. Что-то вдруг случилось с Королевичем, луна нырнула ему в глаза, раздвоившись; губы шевельнулись:
– Мама, забери меня отсюда…
– Мама!
И страшно стало ему, страшно-страшно, и тоска – такая, ч