Я пожала плечами. Вернее, сделала вид, что пожала: руки оттягивали пакеты.
– А, ладно! – утешилась Галошева. – В конце концов, мы еще не старые. Вся жизнь впереди!
Жизнь была впереди, конечно. Простиралась, как Таховский бульвар. И я шла к своему тридцати–, а потом сорока–, а потом семидесятилетию, волоча пакеты с картошкой, мороженой курицей и пельменями.
Иногда звонил отец. Говорил: «Привет, тунеядец! Что делаешь? Суп варишь? Ну-ну». А один раз спросил прямо: «Я так и не понял: почему ты все-таки уволилась из редакции?»
Эх, папа…
– Анька, ты с ума сошла! – сказал Марк. – Я это не подпишу, убери немедленно. Все понимаю, трудности в семье.
При слове «трудности» я отвела глаза, было невыносимо стыдно за тот скандал, который устроил Игорь, за то, что он мне – при Марке! – наговорил.
– Но ведь это пройдет, он у тебя успокоится.
Я смотрела в пол, на то место, где ползала на коленях, собирая осколки диктофона. Молчала. Что тут было говорить.
Работа не хотела отпускать: постоянно кто-то звонил, писал на электронную почту, и надо было опять и опять рассказывать, что я уже не… С каждым рассказом факт укреплялся, тяжелел, становился ношей, которая пригибает к земле. Для такой ноши в языке есть отдельное слово – «бремя».
Пакеты оттягивают руки. От запаха сирени начинает болеть голова.
– Слу-ушай! – вдруг выдает Галошева. – А давай магазин откроем! Цветочный.
Иногда просто не знаешь, что ей сказать.
– Галя… Ты ведь даже не разбираешься в цветах.
– Как это не разбираюсь? – обижается она. – У меня дома фикус есть. Ты думаешь, это так, тьфу? Между прочим, в тропиках растет целая роща из одного фикуса. Ему три тысячи лет. Христа еще не было! А фикус был.
Повертеть пальцем у виска мне мешают пакеты.
– Ничего не получится, – говорю. – Мы с Игорем уезжаем послезавтра.
– Куда еще? – подозрительно спрашивает Галошева.
– В Башкирию, на майские.
Вот говорят: русское гостеприимство. Это те говорят, кто башкирского не испытал. На столах горячий шашлык. Маринованные помидоры обмякли в желтоватом рассоле, а от свежих лепешек такой сытный дух, что раз вдохнешь – и будто уже поел. Столы вынесены прямо во двор, и мы сидим под солнцем, под цветущими яблонями. Когда налетает ветер, нам в тарелки сыплются их белые лепестки.
– Тимерхан! – кричит мужчина рядом со мной. – Тимерха-ан! Беги, конфетку дам.
Подбегает пухлощекий малыш. Пытаясь затормозить, хватается за мое колено – бездумно, будто это дерево или стул. Худенькая черноволосая девушка, сидящая напротив, смотрит на малыша с улыбкой.
Игорь наливает кумыс.
– Кумыса выпьешь, – комментирует отец маленького Тимерхана, – так можешь ведро водки в себя влить, и не опьянеешь. Ну или в туалете весь вечер просидишь, это как повезет.
Мы переглядываемся с черноволосой и одновременно фыркаем.
За дальним столом кто-то играет на курае. Откуда берется мелодия, непонятно: это ведь самая простая дудка, курай. Его вырезают из стеблей растений – кажется, тех самых, с белыми зонтиками, что и у нас растут вдоль реки.
– Башкиры – народ кочевой. В любом месте срезал новую дудку – и веселись. – Отец Тимерхана, видимо, знает все на свете.
А сам Тимерхан, умяв конфету, не убежал, запросился остаться: пухлощекий, важный – сидит на отцовских руках, поглядывает на нас с превосходством.
Черноволосая девушка слушает мелодию курая, опустив голову, и водит вилкой по пустой тарелке.
– Ты ешь, ешь, Динка! Тебе теперь много надо есть! – пихает ее в бок соседка-старушка. – Вот, возьми мяска-то кусок пожирнее…
Распахиваются глаза, тонкая рука прикрывает рот – девушка вскакивает из-за стола и убегает. И тут Игорь… мой Игорь встает и идет за ней.
– «Оазис»! – Галошева, звоня по телефону, сроду не здоровалась. – Анька, слышишь? «Оазис»! Я название для нашего магазина придумала!
– Да ну… что за слово… Как будто кто-то зевнул… И вообще… Знаешь, сколько таких… «Оазисов»…
– Аня? Аня, ты что? Плачешь, что ли? Из-за названия? Да боже мой, я другое сочиню!
Мама Игоря не плакала. Сказала, отводя от меня сухие глаза:
– Не надо было зимой его одного отпускать. Приехал бешеный, дома не ночевал. Ну, думаю, к друзьям ходит, пусть. Кто ж знал, что не к друзьям. А эта Динара за ним еще в школе бегала.
Я смотрю в ее лицо, вдруг ставшее совершенно чужим, и в голове крутится, что Игорь совсем на мать не похож.
В семейном альбоме есть фотография, где мы с ним на море. В кадре я, он и здоровенный богомол у него на плече. Помню, Игорь скосил глаза, ахнул, взял его на ладонь.
– Надо же! Я про них передачу смотрел…
И долго потом вспоминал эту встречу с настоящим богомолом, которого не чаял когда-нибудь увидеть.
– Это, – говорил, – прямо событие в моей жизни!
Вечер был свежим и ветреным, мы сидели у моря на холодной и твердой гальке. Море дышало и двигалось, раскачивалось, словно готовясь выплеснуться – вечно готовясь, но никуда не деваясь. Пахло водорослями, йодом; в небе висел шар луны. Явный шар – небесное тело. И мы сидели на небесном теле тоже. На планете. Мы сидели на планете, и с шумом ходило туда-сюда вечное море.
На той фотографии у нас такие счастливые лица – даже, кажется, у богомола.
Вернувшись домой, я могла разорвать этот снимок, сжечь, могла написать на нем что-нибудь злое. Но разве прошлое можно испортить?
Это только будущее можно.
Все время хочется спать. Нет, «хочется» тут не подходит. Не хочется вообще ничего. Сон ловит меня, набегая цветными бликами, солнечными пятнами – солнце светит, как от него ни закрывайся, проникает сквозь штору, которая надувается от ветра из открытой форточки. Со двора доносятся летние голоса детей.
Являются первые вестники сновидения: Игорь с пауком Иннокентием на плече… Я еще сознаю: это снится… А потом – раз! – и накрыло, и я внутри сна, и нашлось там занятие: запихивать в самолет средних размеров Змея Горыныча. Змей упирается, пыхтит, дышит огнем, я тащу его за мускулистый чешуйчатый хвост. Спровадив чудище в индийский город Тривандрум – почему-то подумалось, что там ему самое место, – встаю, лезу в ванну и долго сижу на дне, глядя, как из крана с шумом вырывается вода.
Она должна быть источником энергии, силы. Но откуда взяться силе у воды, замученной хлором, загнанной под землю, запертой в трубы?
И неизвестно, что теперь делать.
– Как что? – Галошева говорит. – Работать. Давай работать, Ань! Цветы нужны людям.
Да, цветы нужны людям. Это прекрасно, когда в кадушке распускается, например, олеандр. Узнаешь, что муж своей однокласснице сделал ребенка, – возьмешь и добавишь ему в суп ядовитого растительного сока. Или диффенбахия вот. В старину преступникам давали жевать ее листья: язык с глоткой у них распухали, наступала смерть от удушья. Золотые времена человечества!
Но для цветочного магазина мы не нашли помещения.
То, что нашли, оказалось совсем крошечным: если расставить горшки и вазы, то покупатели не войдут. Прежний хозяин торговал здесь леской, крючками, блеснами, немножко – удочками, а еще мотылем, мормышем и малинкой.
Рыбак шел, должно быть, с утра. Неторопливый, крупный, с плотным запахом реки, сырости, тяжелого прорезиненного плаща. Втискивался со своим рюкзаком, разворачивался, выбирал в коробочке красный праздничный поплавок. Кашлял, отсчитывал мокрую мелочь. А потом переселялся на берег, и уж до самого вечера никого не было, хоть магазин закрывай. Вот хозяин и закрыл его совсем, оставив нам узкие полки по стенам да клубок спутанной лески в углу.
– Зря мы, наверное, все это затеяли… – сказала Галка.
– Ну давай не будем продавать цветы. – Я пожала плечами. – Давай будем продавать что-нибудь другое.
– Что?
– Не знаю. Сувениры. Для них не надо много места.
Галошева скривилась.
– Давай уж сразу гвозди тогда. Для них еще меньше места надо. И учти, я название передумывать не буду! А оно ни про какие твои сувениры дурацкие. Оно про любовь, молодость и цветок.
Так появилась сувенирная лавка «Белый шиповник».
– Тоже мне, дело, – реагировал отец. – Вот в редакции ты была человек. Профессионал. А теперь что?
Кажется, упихав Горыныча в самолет, я так и не проснулась.
Вот мы приезжаем на склад за товаром. Видимо, раньше это была церковь – склады любят размещать в бывших церквях. Окон здесь нет, освещения тоже. Под высокими сводами гулко отдаются Галкины каблуки. Служитель идет впереди, светит фонариком. Бледный электрический зайчик выхватывает из темноты чугунные фигуры. Прямо перед нами возникает огромный черный ворон, и Галка больно вцепляется мне в плечо. За вороном виднеется уродливая голова с маленькими кривыми рогами. Так вот ты какое, знаменитое каслинское литье…
И вдруг сверкнуло что-то: веселое, яркое, золотое. Мы бросились, протянули руки… «Это вам не надо, – служитель говорит. – Это – ручки гроба».
Конечно, сон. В реальности я мчу к Игорю со свежей газетой – как вкусно пахнет она типографской краской! – а вовсе не стою за прилавком, глядя на входящую к нам старушку в ситцевом платье, детских сандаликах и белых носках.
– Я так только, посмотреть, – говорит старушка.
– Да, в наш магазин многие ходят, как в музей.
– А я в любые магазины теперь хожу, как в музей. – Старушка улыбается малозубо, по ее маленькому личику расходятся морщины. – Иногда хочется колбасы, рыбы. К сыну приду, поем. Самой не купить… Корова-то – это копилка, что ли? – Корявый сморщенный палец осторожно гладит глиняный коровий бок. – А как оттуда денежки доставать потом? Ее разбивать придется? Жалко же – разбивать…
Старушка глядит доверчиво. Хочет, чтоб я сказала: нет, конечно, нет, совсем не придется разбивать эту прекрасную корову.
Однажды зашел Звягин.
– А, вы здесь теперь… – сказал неловко. – Да-а-а… Ну ничего, бывает, мало ли. В газете у вас неплохо получалось.