– А у тебя с Андреем как, серьезно?
– Вот, Оля! – Полина поерзала, устраиваясь. – Я давно с тобой хотела поговорить. Понимаешь…
– Ты не кроши давай на покрывало!
– Да не крошу я… Какой-то он… Не могу объяснить. Ты взгляд его видела? Вот Костя твой – хороший, простой…
– Он что, к тебе пристает? – Ольга, с тряпкой в руке, подняла голову посмотреть на сестру.
– Да нет, знаешь. Даже поцеловать не пытался ни разу. – Полина покраснела. – Не могу объяснить… Так-то вроде нормально все. И даже помогает, с соседом тогда договорился – помнишь, я рассказывала, который денег хотел?
– С первого этажа? Я его у дома встретила… – задумчиво сказала Ольга.
Сосед поздоровался, придержал перед Ольгой дверь (чего, кстати, сроду не делал); но в глаза при этом не смотрел, и вообще что-то в нем было странное.
Ладно, не про него речь:
– Слушай, если не нравится, так скажи, чтоб не приходил больше!
Полина рассеянно отломила от булки кусочек.
– Он же обидится…
– Может, ты и замуж за него выйдешь, чтобы не обидеть?
Андрей пришел на следующий день вечером.
– Собирайся! – сказал с порога. – Сюрприз.
– Андрей, я, ты знаешь…
– Там театр приехал! Настоящий, из Москвы! В ДК всего два спектакля показывают, ну! Я уже такси вызвал, у подъезда стоит!
Полина отступила на шаг, пропуская Андрея в прихожую.
Три года назад или, кажется, четыре они с классом ездили в Ленинград – Петербург еще носил свое временное имя. Там их водили в знаменитый драматический театр, где шел спектакль по Достоевскому. Полина смотрела-смотрела… Кресло еще такое жесткое, неудобное…
– Тебе как? – осторожно спросила потом подругу Наташку.
– Да как? – легко ответила та. – Второй акт я спала, а первый смотрела на лысину какого-то дядьки и думала, что, может быть, это Розенбаум.
А в позапрошлом году их повезли в областной центр – два часа на автобусе. Ехать совсем не хотелось, но сказали: нельзя отрываться от коллектива. Коллектив, усаживаясь на свои места в зале, так шумел и пихался локтями, что к ним вышла женщина в белой блузке и наорала.
Свет погас. На сцене загорелся маленький огонек. Вышел человек в гимнастерке – он казался очень большим, крупнее всех, кто сидел в зале. Закурил. Полина удивилась: разве на сцене можно курить по-настоящему? Но тот человек курил и потом стал еще что-то делать, тоже простое и тоже по-настоящему, и она вдруг почувствовала, что он пришел сюда для того, чтобы рассказать ей, Полине, какую-то правду. И не просто рассказать, а пережить эту правду вместе с ней. Вот он живой, он ходит, у него на лбу пот, а она смотрит, как он ходит и как говорит… А потом его убили, прямо на сцене, и он просто упал, безо всего – ни жеста, ни последнего слова. У Полины от этого прямо слезы потекли.
В тот день она ощущала себя не такой, как обычно, – весь вечер потом ходила чинно, разговаривала тихо и смотрела на все вокруг спокойными, ясными глазами.
– Что у нас с Полькой-то? Не заболела? – услышала, как Оля спрашивает маму на кухне. Шевельнулось раздражение, но тут же утихло под влиянием того, ясного.
Полина пошла одеваться. Интересно, как Андрей догадался, что она любит театр?
«Ф-фух, по ходу, ей нравится», – Андрей откинулся на спинку кресла и тоже стал смотреть на сцену. Там негр в красных шароварах женился на блондинке. Крутой, кстати, негр, военный. Генерал, типа. И блондинка ниче так, красивая.
Незаметно он втянулся в историю. Негр оказался полным дебилом! Поверил козлу-помощнику, собственную бабу своими руками задушил. Как ты вообще генералом-то стал? – веришь кому ни попадя…
Домой шли пешком, через парк. Пахло землей, с которой уже сошел снег, прелой прошлогодней травой и еще чем-то – знакомым, но непонятным. Наверное, такой запах у весны.
Ненадежное это время – весна! Особенно здесь, на Урале. Может быть, солнце брызнет во все стороны, и под каждый откос ринется бурный ручей. А может, наоборот: набухнут в небе тучи, потемнеют, обложат со всех сторон – и ручьи будут ползти скрытно, бесшумно, словно лазутчики врага. Ветер станет нагонять промозглый, хуже зимнего, холод.
Но сейчас было тепло. Тепло и тихо. И Полина была тихая. Взяла – сама взяла! – Андрея под руку.
Он растерялся. Ни хрена себе… Театр этот – реально искусство. Вспомнил про цветы. Спросить бы: понравились? А то, может, она не догадалась, что букет от него.
– Тебе понравился?.. – начал он, и Полина – в ту же секунду, те же слова:
– Тебе понравился?..
Оба рассмеялись.
– Давай ты, – Андрей уступил.
– Тебе понравился спектакль?
Он нахмурился.
– Ну… – усмехнулся криво. – Тетка рядом сидела ревела. Да я и сам почти заревел. Когда, ну… ты знаешь.
Ольга с Костей валялись в кровати, болтая. Окно в съемной квартире было без штор, и темноту временами прорезали световые лучи – от фар проезжавших с шумом машин.
– Слышь, Ольк! А клево, да, что мы с Андрюхой оба женимся? Клево, что на сестрах, ага?
– На каких сестрах, что ты несешь?
– Ну, я на тебе, Андрюха на Польке…
– В смысле? – Ольга привстала на локте, посмотрела на Костю. По его лицу проплыл очередной луч. – Как женится? Полина твоего Андрюху терпеть не может! Боится его! С чего ты взял вообще эту чушь?
С улицы донесся рев пролетающего мотоцикла.
В ларьке гремела музыка. Мужской голос выдавал напористо:
Ален Делон, Ален Делон
Не пьет одеколон!
Ален Делон, Ален Делон
Пьет двойной бурбон!
Ален Делон…
Андрей спросил водки. При этом смотрел так, что продавщица от непонятного страха взяла с него меньше, чем надо, денег.
Бутылку откупорил тут же за углом. Плеснула мысль – скользкая безглазая рыба: боится? терпеть не может? Так сказала бы! Что – и слово потратить жалко?
Жгучая волна поднялась внутри.
Пойду к ней. Приду и спрошу. Ночь уже? – плевать. Пусть скажет. Пусть скажет!
Девятиэтажка почти вся спала. Окраина спала и подавно: в деревне вообще рано ложатся. Вера Петровна, как всегда, была на дежурстве, и Полина проводила вечер одна: сидела над математикой.
Шторы задернуты; слышно, как на улице свистит, то ослабевая, то опять усиливаясь, ветер. На столе тетрадь в клеточку – страницы ярко-белые под светом настольной лампы. Полина ничего не делает, просто сидит, рассеянно улыбаясь. Потом берет ручку. В тетради появляется: «Андрей». Полина смотрит на слово. Ей кажется, что-то в нем звенит, как струна.
Спать она пошла с чувством разочарования. И удивления, насколько сильным это разочарование оказалось: так она что, ждала его, что ли? Правда ждала? И тут в дверь позвонили.
Бухнуло сердце: он! Но почему так поздно? Господи! – еще раз бухнуло и забилось. Что-то случилось!
При виде ее испуганного лица у Андрея вырвался короткий хриплый смех.
– Боишься, значит, меня? Что – сильно страшный?
Он дернулся, будто кто-то невидимый ударил его в печень. Потом еще – под дых, в селезенку. Боль взрывалась внутри.
Андрей размахнулся – н-на! Потом еще, еще. Отбивался от того, невидимого, почти ослепнув, почти оглохнув, – глаза застилала пульсирующая пелена, а уши были забиты точно плотной ватой, только один раз сквозь эту преграду пробился чей-то крик: тонкий, пронзительный. Будто детский.
На пустыре было темно. Темно и ветрено. Ветрено, холодно и безлюдно: никто не видел, как бредет ссутулившийся человек, маленький для такого большого пространства. Бредет, словно не по своей воле, словно ветер несет его, старается сдуть с лица земли.
И ведь многих сдувает! – тех, кто на пути из одного места в другое: покинул привычное, а до нового не дошел. Путь – опасен… Когда ты ни здесь, где понятные законы тебя защищают, где знакомые боги охраняют тебя, – и ни там, где… что? Знать бы – что! Но есть, точно есть что-то: ведь позвало же, выманило в дорогу.
У Кости Андрей, не раздевшись, сел за стол. Сдернул крышку с новой бутылки. Разлил. Костя взял рюмку внезапно отяжелевшей рукой. Андрей, глядя ему в глаза, завел давний Ольгин тост:
– …И тогда он пришел к своему другу и сказал: «Я убил человека…» Ты же мне друг, Костя?
Он не отводил взгляда. А Костя хотел отвести свой, но не мог. Дернулся, сбил вилку на пол.
Андрей, помедлив, наклонился поднять.
– Баба придет. Ольку, что ли, ждешь? Или, – вдруг ухмыльнулся, – другую какую?
Костя с облегчением выпил.
– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие…
Он быстро опьянел, начал что-то говорить, смеялся. Взлетела фраза «регистрацию поставили на май, так она прям расстроилась: всю жизнь, говорит, с тобой маяться…»
Андрей машинально поддакивал.
«В армейке как? Замахнулся – бей, начал – договаривай. Аа-аа, не надо было в этот собачий Лог приезжать! И зачем только я мать послушал? – Он сжал кулаки. – Идти надо. Не смог рассказать, так хрена ли рассиживаться. Идти надо».
Но идти теперь было некуда.
Уже занимался бледный апрельский день, когда он опять оказался у блочки. Зашел в подъезд, поднялся на ее этаж. Прислонился к двери, поцарапал обивку. Всю жизнь служил бы тебе, как собака, у ног бы ползал… Боялась меня, глупая… Чего ты боялась?
Светало.
На улице чирикали воробьи. Между кроватями, между тумбочками, на которых было тесно от кружек, пакетов, лекарств, гулял легкий ветерок, проникший в открытые окна. Пахло тополиными почками – запах был острый и, как сами почки, липучий.
Вера Петровна бесшумно (до утреннего обхода как раз самый сон) взяла с тумбочки термос: пойти остатки из него выплеснуть да помыть…
В коридоре стояла и смотрела в окно женщина в домашнем фланелевом халате. При виде Веры Петровны повернула голову:
– Я-то у себя сейчас козу бы доила… будь она трижды проклята.
Сын этой женщины – ее звали Антонина Никитична, – попив козьего молока, заразился энцефалитом и теперь лежал в одной палате с Полиной. Нехорошо, конечно, что палата смешанная… Да что делать: люди, бывает, и в коридорах лежат.