– Ничего… – говорит гордая Лидка, – ничего! Журналисты – они всегда страдают за свою активную гражданскую позицию…
Мы все стоим во дворе, ожидая машину, которая довезет нас до картофельного поля, когда к Павлу подходит невысокий темноволосый парень.
– Из кого ты бригаду собрал? – Парень обидно смеется. – Какие-то псих-олухи царя небесного! С этим народом думаешь победить?
Павел тоже усмехается, и они начинают, видимо, оскорблять друг друга, используя при этом непонятные нам слова – кажется, математические термины. Что-то вроде: «Ах ты, такой-разэтакий, щас вот как приведу тебя к виду, удобному для логарифмирования!»
– Это Санька, – нехотя поясняет Павел, когда тот уходит. – Бригадир третьей бригады. Тоже с матмеха, как мы. – Он хлопает по плечу Синюшку, и Синюшка вздыхает в знак того, что Санька ему действительно хорошо и давно знаком. – Он тоже три года на картошку ездит. Вот мы третий год и соревнуемся. Сначала победила его команда. – Тут Павла передернуло. – А в прошлом году – мы! Надеюсь, в этом году – тоже мы!
Кудимов качает головой.
– Это так важно? – спрашивает. – Победить?
Павел улыбается.
– Может, и не важно. Может, и важно…
Картофелеуборочная машина – журналистки прозвали ее гравицапой – оставляет ровные рядки с вывороченными из земли красными и желтыми клубнями. Вовочка отмеряет участки для каждой бригады, и мы принимаемся за работу. На каждом рядке нас по двое – один собирает крупную картошку, другой мелкую. Жарко. Низкорослый ветер поднимает пыль, она скрипит на зубах, забивается в нос, в глаза, проникает сквозь одежду, оседает под глазами. Мы ползем по своим рядкам. Пыльные, угрюмые тролли.
Вечером в актовом зале дискотека. Зачем я туда пошла, я и сама не знаю – вообще-то терпеть этих дискотек не могу и танцую плохо.
Темно: свет только от уличного фонаря. Медленный танец, и танцующие почти неподвижны, как рыбы в ночном аквариуме – еле-еле шевелят плавниками. А я сижу у стены на стуле, и ободранный край фанерного сиденья больно впивается под коленки. Вот чей-то силуэт движется в мою сторону, я пытаюсь улыбнуться подруге по несчастью, но в улыбке моей заминка: девушка с прямыми светлыми волосами одета в мужскую рубашку и еще – у нее такой подбородок… Не такой какой-то подбородок.
Я так и не успеваю понять, что у нее там не в порядке с нижней частью лица – «девушка» наклоняется, подает руку и приглашает:
– Пошли?
Блестит зрачок, второй глаз накрывает упавшая челка.
– Как тебя зовут? – Помня о том, что плохо танцую, я стараюсь компенсировать этот недостаток беседой.
– Толя. А тебя?
– Юля.
– А ты на каком курсе?
– На втором.
– Здорово!
– А если бы, – говорю, – на пятом?
– Все равно – здорово!
Музыка замерла, прекратилась; потом взревела – все закрутилось, заплясало. И мне вдруг стало… не весело, нет; но энергия какая-то сумасшедшая вдруг появилась – кажется, никогда еще я так на танцах не дергалась. Волосы то падают мне на лицо, то отлетают; жарко очень – то и дело приходится вытаскивать из заднего кармана джинсов платок и вытирать лоб. Очень скоро я вконец выматываюсь и перехожу на простые движения утренней гимнастики.
Но вот опять медляк. Я уже не спешу к своему стулу. Смотрю на Толю – он пробирается ко мне.
– Пойдем потанцуем… – вдруг раздается где-то высоко над правым ухом.
Танцевать с Павлом было проклятием девчонок исключительно нашей бригады. Больше он никого за весь вечер не приглашал. Жалел, вероятно. Еще бы. Твоя голова находится где-то на уровне его живота; рука, закинутая в бесполезной попытке дотянуться до его плеча, затекает… Так что неудивительно, что после танца с ним сразу хочется с дискотеки уйти. Не дай бог, еще раз пригласит.
Наутро спина как деревянная. Ноги, руки – все словно набито скрипучими опилками. И все в нашей комнате в таком же состоянии, кроме разве только Лидки с журфака. Шипя, охая и чертыхаясь, кое-как одеваюсь, а ведь нужно еще слезть по лестнице! Я уж молчу про туалет, который во дворе, – зависнуть над дырой в неэстетичной позе, поддерживая штаны… на непослушных дрожащих ногах… акробатический трюк… не хватало еще туда свалиться… в глазах тоска, на шее – доска, а дверь – на крючке…
На крыльце общаги стоит вчерашний Толик.
При свете дня он меньше похож на девушку. Глаза голубые? – ну и что, подумаешь. Ростом с меня. Волосы до плеч… мало ли у кого до плеч. А сами-то плечи? А подбородок? – скульптурный, другого слова не подберешь. На клетчатой рубахе, возле ворота, сидит бабочка. Ее крылья еле заметно вздрагивают.
– Крапивница, – определяю, подойдя.
Толик улыбается. И говорит:
– Пошли? В столовую?
В столовой столы стоят рядами – пять рядов, по числу бригад.
– Ты что, Толян? Не мог другую девушку найти? – спрашивает при виде нас уже известный мне Саня.
Я спотыкаюсь о собственную ногу и падаю на пол. Саня подает мне руку, помогает подняться, но глядит при этом на Толика.
– Она же в бригаде у Пашки! – говорит с таким видом, как будто это все объясняет, включая мой обычай падать на ровном месте.
– Так это же очень романтично! – Толик встает в позу, простирает руку и начинает с подвыванием декламировать: – В колхозе, где встречают нас событья, имелось две враждующих бригады… Э-э… Как там дальше, помнит кто-нибудь?
«Так, значит, мы Ромео и Джульетта!
Нам, значит, не вернуться из колхоза —
в одной могиле будем мы лежать,
засыпанной неубранной картошкой…» —
тут же складывается в моей голове, но вслух я ничего не произношу, не решаюсь, и тихо отхожу к окошку раздачи.
С работы мы возвращаемся вместе. Через деревню. Идем, качаем пустыми ведрами. Ведра звенят, стукаясь одно о другое.
Деревенские собаки поворачивают головы нам вслед, но молчат, не лают. Бабки смотрят:
– Ай, девчонки, как запылились-то в борозде!
– Какие девчонки, дура! Это парень с девушкой.
– Па-арень? – Толстая седая старуха удивляется очень громко и, я чувствую, вот-вот спросит, которая из нас парень.
– Тощие-то какие! – говорит другая, высокая, в блеклом застиранном фартуке. – Не кормят вас, что ли? Айда ко мне! Чайком хоть угощу. Крепкий чаек-то, – подмигивает она.
Мы прикидываем: ужин часа через полтора.
– Спасибо, бабушка! – говорит вежливый Толик, и мы входим вслед за бабкой в ее калитку.
Перед нами по тарелке борща, хлеб, сало, чеснок – приходится употребить всю свою волю, чтобы есть не торопясь и культурно. От «чайка» мы отказываемся.
– Ну и ладно… – вздыхает бабка. – А я вот выпью слегка…
– Вы здесь давно живете? – Толик натирает зубчиком чеснока хлебную корку.
– Дак я и родилась в этой самой деревне. В этом самом колхозе с двенадцати лет робила – на сорок человек варила еду. Ну конечно, варить-то че тогда было? Суп какой-нибудь: то горошница, то шти… Ты, девка, что так плохо ешь?
– Я не плохо… Спасибо, борщ очень вкусный…
– Ну и на здоровье… Тут ведь раньше не как сейчас – весело было. Да молодым-то все весело… Вечерами собирались, наши парни с гармошками: и песни, и пляски – все было.
– Расскажите, – просит Толик.
– Вы ешьте, ешьте… Сейчас чай будем пить – с ватрушками. Если уж не хотите ничего другого-то… – Бабка смотрит непонятно: не то виновато, не то, наоборот, с укором. Выпивает.
– Дак че, – говорит, – рассказывать? Был у меня тоже парень. Такой парень… Видный был парень… И вот такой внимательный был, очень внимательный… За вечер если сто раз меня не поцелует – ни за что не уйдет! Петром звали.
Она ставит на стол две большие чашки.
– Два года мы дружили с ним. Он все говорил: «Вот только отцу станет полегче – у него отец болел сильно, – и мы поженимся с тобой».
Такое начало мне не нравится. По закону развития сюжета ничего хорошего не предвещает такое начало. Я начинаю ждать от этого внимательного Петра какого-то подвоха. И точно.
– А потом я зимой на лесозаготовки уехала… – Бабка вздыхает. – Сахар в чай кладите вот… И он к другой девчонке ходить стал. Ну как девчонке – женщине… Ему че было – двадцать лет, а мне семнадцать. Двадцать лет было ему, и женщины его интересовали как мужчину уже. И вот мы поссорились. Поссорились, а тут как раз Василь Егорыч в наш колхоз переехал. Понравилась я ему тоже, я ведь бойкенькая такая была, веселая… Как говорят: «Красавицей я не была, да ведь молодой-то я была!» Вот, это про меня. Девчонки наши прибегают и говорят: «Ирка, Петко с Василь Егорычем спорят в клубе на сцене!» Петко говорит: «Ты сватать, говорят, Ирку хочешь?» – «Да, хочу». Быстрый какой! – и не ходили мы с ним ничего, а тоже – сватать… «Да, хочу». – «Не пойдет она за тебя». – «Как не пойдет?» – «А вот так, не пойдет – и все!» – «Пойдет!» – «Не пойдет!» Петко возьми и высуни язык: «Пол-литру ставлю, что не пойдет!» Я говорю: «Как, так и сказал?» – «Так и сказал». Я говорю: «Ну с ума сойти! Два года продружить и свою девчонку продать за бутылку! Это вообще, – говорю, – где это он взял?» Заходим в клуб – они, точно, на сцене. Ну, меня пошел провожать Василь. И на другой же вечер приехали, просватали меня. Ты – как звать-то? Толя? Бери, Толюшка, еще ватрушку-то.
– Как, – не поверил Толик, – вы замуж вышли за Василия? А Петр, он что, так и отступился?
– Как отступиться… Два года все-таки. На следующий день приезжали они с братом уговаривать. Оба зашли… вот тожно мне его жалко стало, Петра… Все-таки: два года! Но я говорю: «Нет. Счастье мое иль несчастье мое… Если, – говорю, – я за тебя пойду, все скажут: ой, она с ним спала!» А тогда с этим ух как строго было у нас в деревне! «Ой, – скажут, – она с ним спала: что за бутылку продавал, а она вернулась обратно!» Он аж плакал сидел. Ой, как он плакал сидел за свой язычок! А я говорю: «Нет и нет!» Не хотела опозорить сама себя… Вот так, ребятушки, наша жись… А ведь грех сказать: идет он с утра, Василь, на работу-то, так думаешь: сосной бы тебя, что ли, придавило…