Толик закашлялся.
– Пора нам, – говорит.
– Ах, да что ж ты будешь делать! – Бабка зашарила по карманам. – Конверт ведь опять забыла купить – дай, думаю, попрошу вас письмишко в ящик бросить, письмо я вот написала, сыну, да конверт не могу купить никак. Как приду в магазин – забываю… Ну давайте, идите, а я вот вам, – мы выходим во двор, – цветочек подарю на дорожку.
На клумбе у нее одиноко торчит лиловый гладиолус, словно обвисший без ветра лиловый флаг.
На дискотеку мы больше не ходим. Вместо этого шляемся по окраине леса, где попадаются яблони с мелкими кислыми яблочками, или по окутанной туманом речке, с метровыми кустами репейника на берегу – устраиваем там бои, от которых потом все в колючках, как бродячие собаки. А то просто бредем прочь от общаги, куда глаза глядят.
Как-то на нас обрушился ливень, холодный и злой. И вот – мчимся по дороге, струи воды бьют по плечам, прямо вбивают в землю. Ну и сила! Толька летит впереди, я – за ним, из-под ног вырывается жирными кляксами грязь. Колет в боку, хватаю воздух большими глотками, но вот наконец крыша – автобусная остановка. Можно спрятаться и переждать.
– Люблю дождь! – радостно поделился Толька. – И чай с лимоном. И мандарины. А ты?
Я вспомнила жару, бабушку, окрошку…
– Редьку, – говорю, – люблю и квас.
– Нет, правда? Ха-ха-ха! Редьку? И квас?
– Ну редьку, редьку! Чего ты?
– А мы, слушай, еще с Кирюхой любим в институт приходить раньше всех! И если аудитория большая – носимся там по партам!
В другой раз невесть откуда выскакивает стог сена, огромный и лохматый. Это просто невозможно себе представить, сколько там было сена. Мы лезем наверх, пляшем и кувыркаемся, катаемся со стога, как с горки, потом забираемся внутрь – роем норы, как мыши.
Стог укрывает полностью – ни щелочки, ни волоска света. Вольная, безраздельная тьма. Даже собственной руки не увидишь. И такая же полная, неотразимая тишь. Что-то сдвигается в привычном восприятии мира: где земля, где небо, где зло, где добро… Где я, кто я… Ноги протянулись за тридевять земель, а вот – исчезли, и рук тоже нет, и головы – одно чистое, свободное сознание. Навсегда – свободное и чистое, как будто ты уже умер… или даже не знаю, с чем такое вообще можно сравнить.
Я бы закричала, наверное, от ужаса, потому что тащило меня уже куда-то, и быстро тащило так, но тут Толик протягивает руку, спрашивает – шепотом почему-то:
– Юлька… Ты здесь?
Я здесь. Здесь. Ура.
Когда толпа бороздюков возвращается с поля – она не спешит.
Движется медленно, шевелясь и переговариваясь, волоча пустые ведра. А я бегу, тороплюсь и далеко всех обгоняю – очень хочется скорее умыться: после дня в борозде я, конечно, похожа на черта.
– Как у тебя настроение? Ну ты вчесала, еле догнал… По двенадцатибалльной шкале?
– Н-ну… шесть-семь где-то, Толь… – говорю, отворачивая от него лицо. – А у тебя как?
– Четырнадцать! Уравняем?
– По чьей отметке?
– По моей, конечно! Знаешь, я вчера, как пришел, ведра пнул!
Я кручу головой: что-то колет шею. Так и не смогла вытрясти из свитера всю до конца сенную труху. Вчера, стянув у порога сапоги, я тихо-тихо – не дай бог, кого разбужу – кралась к своей кровати. Хотелось скорее лечь – и думать. То есть про все тщательно подумать, закрыть глаза и думать без помех… И еще я боялась очень: вдруг кто-нибудь все-таки проснется и тут же спросит, конечно: ага, Смирнова! Где это тебя носило? И с кем это тебя где-то носило, Смирнова? Терпи потом их остроумие до конца уборки.
А Толик смеется:
– И ка-ак эти ведра загремели!
– Как же ты их не заметил? – Я кривлюсь, представляя, как ему от своих досталось, бедняге.
– Почему не заметил? – удивляется Толик. – Я – нарочно! Что, думаю, они все дрыхнут! Пнул ведра и спрятался под стол. В меня кидались ложками.
После ужина я малодушно подумываю остаться в комнате. А как? – просто выйти как ни в чем не бывало? Взять и выйти? – как это можно вообще… Одно дело днем: все-таки люди кругом. А одного его вдруг увидеть – и оба станем думать про вчерашний стог…
Но вбежала Илонка:
– Тебе не стыдно? Толик на крыльце стоит, ждет-ждет… Уже час стоит! А ну иди быстро!
– Толик? – поворачивается ко мне Лидка. – Это который Толик – с матмеха? У тебя с ним что – роман? А почему сюда не заходит? Сейчас пойду позову!
Выскакивая из комнаты, я так рванула с гвоздя куртку – что-то аж затрещало.
Толик и впрямь стоит на крыльце.
– А я хотел тебя гулять позвать. Тут поселок есть, мне рассказывали, Новый Быт – во название! Там, представляешь, качели! Цивилизация!
Качели. Вот это да.
– Но ведь, наверное, это далеко, Толь?
– А, ерунда, километров восемь! Я лет сто не качался на качелях! Прямо с детства не качался!
Мы держимся за руки и шагаем по обочине дороги, которая ведет в Новый Быт. Когда за руки берешься – сразу все друг про друга понятно становится. У нас даже на практике упражнение такое было: взяться за руки, и при этом один другому зрительный образ передает (ну, к примеру, представляет одуванчик или, наоборот, сосульку), а другой свои ощущения описывает. Сейчас мне казалось, что я, как шарик воздушный, вот-вот улечу – только Толик и держит.
– Смотри, – Толик вдруг останавливается. – Машина, что ли, едет?
И верно, машина. Проехав мимо нас, она резко тормозит, открываются и передняя, и задняя дверцы, и оттуда – «Эй, девчонки, не хотите покататься?» – выскакивают три приземистых аборигена.
– Стой здесь. – Толик одним прыжком оказывается рядом с ними, что-то говорит – парни забираются обратно и отъезжают.
– Знаешь, не понравились они мне. – Толик трет рукой лоб. – Про наших девчонок спрашивали. По-моему, в общагу собрались… Может… А, ладно!
Какое-то время шагаем молча.
– Толь… – нерешительно спрашиваю. – Как у тебя настроение? По двенадцатибалльной шкале?
– На троечку, – говорит он, хмурясь. – Вот блин! Что делать? С одной стороны – здорово, что ты не там. – Он сжимает мне руку. – С другой – я-то! Я-то как раз там должен быть!
– Н-ну… – неуверенно предлагаю я, – может, вернемся тогда?
Толик с сомнением смотрит на меня, потом все-таки кивает. Мы несемся обратно.
– Юль, не обижайся. Просто если будет драка… Я за наших боюсь.
– Что ты, разве я обижаюсь…
Когда мы примчались, местных уже нет – их прогнал Павел. Я сложилась пополам от хохота.
– Ты чего?
– Да нет… ха-ха-ха! Ты представь – Павел… И мы такие… ха-ха-ха! На помощь бежим – прямо команда спасения! Павлу – на помощь!
– Ну… – Толик опускает голову. – Всяко бывает… А если с ножом… а я ведь в карате хожу… все-таки… Нас тренер знаешь как в секцию набирал? «Бегите», – говорит. Мы бежим по кругу. А он неожиданно дубинкой хрясь – одного по спине! Хрясь – другого! Я тогда увернулся. Он меня и взял. Семь лет уже занимаюсь.
Вот ведь дура я! До меня только наутро дошло, как этот мой смех со стороны выглядел. И как Тольке, должно быть, стало обидно. Мол, самого за девчонку приняли – а туда же, заступаться побежал! Дура, дура… А тут еще: здрассьте! – новость. Сломалась «гравицапа», и делать нам нечего.
– Вот что, ребята, – Павел сказал. – Раз уж все равно не работаем, пошли всей бригадой на почту. Надо домой позвонить. У всех родители, у всех волнуются.
Тут он прав, это да. Не знаю, как у кого, а моя мама точно стоит на ушах. Пьет валерьянку и каждый день является в ректорат, не дает ректору спокойно работать.
Почта в соседнем поселке – том самом Новом Быте. Не знаю, как насчет качелей – ни одних по дороге не видела, а вот телефонная линия там оказалась неисправной, и мы решили дать телеграммы. Одинаковый для всех текст составил Кудимов – предельно коротко, но в то же время ясно. Смысл такой: не ждите, мол. На третьей телеграмме женщина в окошечке настораживается, начинает поглядывать на нас тревожно. На пятой она заметно нервничает, на восьмой – уже в панике, и когда мы уходим, то выбегает тоже: долго стоит в дверях почты, глядит вслед.
Мы выходим из поселка, идем по пыльной дороге – мимо разномастных заборов, за которыми чьи-то сады. В садах яблоки и сливы. Смотрю на своих:
– Залезем?
Честное слово, ни разу в жизни… Отец вообще говорил, что я преувеличенно послушна социальным нормам, что так нельзя. Это правда: я даже в трамвае не могу проехать без билета. А теперь вдруг настигло желание обворовать чужой сад.
Парни смотрят озадаченно, девчонки опускают глаза. Я одна лезу через забор и направляюсь к ближайшей яблоне с видом решительным и злодейским.
– Н-ну если уж девушки… – неуверенно говорит Кудимов и тоже лезет через забор.
Сад пуст, спокоен; яблоня глядит королевой. И яблочки почти неправдоподобны – то ли золотые, то ли молодильные. Мы с Кудимовым стоим возле королевской этой яблони, робея приступиться. Наконец я протягиваю руку – яблоко, словно этого только и ждало, ложится в ладонь.
– Ну если уж девушки… – повторяет Кудимов и берется за ветку.
В небе шныряют маленькие шустрые облачка. И где-то спрятано солнце.
Выяснилось, что, кроме нашей борозды, есть еще поле километрах в четырех, и колхозники попросили там помочь. Вовочка забрал и увел часть ребят, а нам, оставшимся, вместо себя назначил командиром другого парня, Олега.
Работа с ним пошла через пень-колоду. Почему-то все время не хватало пустых ящиков и мешков для картошки. Так что мы весь день болтались без дела, сидели на ведрах и пинали балду.
– Скажи, Олег, долго мы еще будем здесь сидеть?
Настроение у меня отвратительное: примерно на минус единицу. Толика я вчера так и не видела. Сегодня тоже – их бригада, видимо, ушла с Вовочкой.
– Сама видишь – ждем, пока тару подвезут.
– Да нет, я не про то! Почему мы вообще в колхозе так долго? Занятия-то в универе начались ведь уже…