Олег отбрасывает окурок и уточняет:
– Вас, психологов, сколько вообще учится? Ну, на курсе?
– Шестьдесят.
– А сюда приехало?
– Шестеро…
– Вот! А нормы-то нам нарезали исходя из общего числа студентов! Так что вы, дорогие, за всех тут отдуваетесь. И то же самое – на биофаке и у журналистов. Одни математики только сознательные. Вот за кого, – он подмигивает, – надо крепко держаться.
– Попрощались наскоро, улыбались лас-ко-во, пели, балагурили, пили и курили… День прошел – как не было, не погово-ри-и-ли… – Лидка с журфака поет под гитару.
– Ла-ла-лай-ла… ла-ла-ла-ла… – подпевают ей другие журналистки.
Рядом, заняв единственный в комнате стол, Нинка с Илонкой гадают на картах.
– Король пиковый тебе вредит сильно… Брюнет какой-то на руководящем посту.
– Это Вовочка, козел.
Наташка Палтусова при помощи хитрого устройства загибает ресницы, собирается на дискотеку.
– Виделись – не виделись, ни за что обиделись… – поет Лидка.
Мне хочется плакать. Надо ж петь такое.
– Слышь, Юлька – как у тебя с Толяном? – Наташка спрашивает. Глаза хитрые, зеленые. Любопытство в них так и горит. – Чего это его не видать два дня?
Журналистки, заразы, бросают свое и заводят на мотив Пугачевой:
– Толя еще будет, Толя еще будет, Толя еще будет – ой-ё-ёй! – и хохочут, чуть с кроватей не валятся.
Ах, вам, значит, хочется кому-нибудь кости перемыть?
Рассказываю им про бабу Иру. Все начинают кричать, спорить, забыв про Толика.
– Так она что – побоялась, что все решат, будто с Петькой спала?
– А она не спала?
– Как не спала – два года встречались!
– Да не было тогда такого!
– Ага, не было! Еще как было!
– А что за бабка, мы ее видели?
– Не важно, – говорю, – что за бабка. Главное – жизнь у нее какая…
– Да уж! – соглашается Лидка. – Полный абзац. Ни себе, ни людям.
– Точно. Всю жизнь парню испортила.
– И тому, Василию!
– Ну уж – Василию…
– Между прочим, она и не могла по-другому поступить, – вдруг говорит Илонка. – Вот представьте – Петр. Любовь там и все такое… Сказка. Мечта! Разве она может стать повседневностью? – Илонка требовательно смотрит на нас. – Не может!
– Да почему не может-то?
– Не знаю почему. Не может, и все!
– Слушайте, – спрашивает наутро Кудимов. – А что это, правда, третьей бригады давно не видно? С кем мы соревнуемся, вообще?
– Третья бригада, – Павел говорит, – вся уехала домой. Санька увез их – учиться, говорит, надо. А вот я, – он облизывает ложку, – останусь здесь до конца. Пусть даже своего!
– Я останусь здесь до конца уборки, – поддерживает его Синюшка. – Пусть даже трупов!
И они, довольные, ржут.
Наташка Палтусова тоже уехала. За ней примчались родители на машине. Как это их дочь торчит в колхозе уже второй месяц? Привезли дыню.
– Может, тоже поедете? – спрашивает Наташка.
Дыня сладкая, тает во рту. Поехать заманчиво… В машине тебя довезут до самого дома, и в этот же день – горячая ванна, и мамина картошка с грибами, и чистая постель. И можно лежать в ночной рубашке, книгу читать. И телевизор посмотреть можно. Новости. А то, может, уже давно война где-нибудь началась. В нашем городе, например. А мы и не знаем.
– Да нет, – отвечаем. – Ты уж поезжай…
Нельзя бросать начатое на полдороге: бросишь – сделаешь напрасным уже пройденный путь.
Девятнадцатого сентября выпал снег. Вот это спасибо. Работаем. На каждом сапоге налип огромный ком грязи. Мы прикованы к земле этими сапогами, мы выглядим как чудовищные растения. Каждую картофелину, перед тем как бросить в ведро, приходится долго отчищать. Иногда вместе с грязью сдирается тонкая шкурка. Когда-то нас мучила пыль, забиваясь в глаза, рот и нос, – какое это было счастье! Земля сухая – можно на ней сидеть, лежать; можно работать, опустившись на колени. Кое-кто падал на колени и сейчас, не выдерживая ломоты в постоянно согнутой спине. Меня останавливала мысль: ведь штаны-то не постираешь – сушить негде. Что ж мне потом, до конца уборки в грязных ходить? Рассуждение достойное. Тем более что мои штаны могли считаться чистыми лишь по сравнению со штанами пьющего маляра.
Есть хочется постоянно, а кормят все хуже. То ли у них запасы кончаются? Но завтра – вот она, чудесная новость! – день рождения Вовочки, по этому поводу полагается плов.
Вечером все сидим на кухне. Перебираем рис. То есть – выбираем его из сухого легкого мусора, которого больше, чем риса, раза в два. Кто-то здорово сэкономил при покупке продуктов. Тут является комиссия из универа – их беспокоит слегка судьба работающих студентов. Скоро ли они вернутся? Почему так долго собирают картошку? – вести с борозды говорят об ударном труде… Комиссия видит кучку тощих личностей, которые угрюмо роются в мусоре. Комиссия подходит и спрашивает:
– Ну как вы тут живете? Жалобы есть? Не хотите ли уехать с нами? На нашем автобусе? В университете давно идут занятия.
Тишина.
– Нет, спасибо… – наконец говорит кто-то.
Ну! – вот оно опять: нельзя бросать начатое на полдороге.
Работаем целыми днями, с семи утра и до темноты – до девяти, то есть, вечера, с перерывом, правда, на обед. Иногда к девяти вечера закончить не успеваем, а поскольку считается, что если картошка ночь пролежит на земле, она померзнет, то нам, чтобы убрать все вскопанное, приходится торчать на поле допоздна. Картошка смутно светлеет на черной земле, Вовочка пригоняет откуда-то кучу техники, и вот все эти грузовики и трактора, включив фары, освещают нам борозду. Фары слепят глаза, и не то что картошку – людей не видно. Бригады перепутались. Я стою на одном рядке с каким-то парнем, который швыряет клубни в ведро так ловко и лихо, что во мне вдруг просыпается соревновательный азарт. Какое-то время мы молча пыхтим рядом – картошка так и летит из-под наших рук, потом он вдруг говорит:
– Ну ты даешь!
Толик.
– Сам ты, – говорю, не понимая что, как на автопилоте, – сам ты «ну даешь»! Так работать! Прямо зверь…
– Зверь? – Толик разгибается. Я разгибаюсь тоже. – Просто я ни о чем не думаю. Знаешь, услышал звон, и в голове мысль: «Кто-то бросил мне картошку в ведро». Потом вторая: «Наверное, это я сам».
В свете фар я вижу блеснувший зрачок, падает челка. И внезапно чувствую, что могла бы сейчас убрать это поле все, до конца, в одиночку.
Пройдет сентябрь, я вернусь из колхоза. Закончу университет, выйду замуж. Рожу ребенка. Стану работать в школе. Всего-то семь лет мне понадобится, чтоб все это провернуть. Семь лет. А дальше как будто и делать-то нечего. И с мужем мы станем часто ссориться.
– Слушай, ну неужели посуду нельзя было вымыть? – это он.
А я:
– А нельзя понять, что я устала? Я на работе весь день! А у тебя, между прочим, отгулы!
– Я за эти отгулы два месяца пахал! Что, мне уже и отдохнуть нельзя? Я деньги зарабатываю! Ты, что ли, на свои гроши семью кормить будешь?
– Я не виновата, что в школе мало платят!
– А что квартира засрана – ты тоже не виновата?
– Не ори на меня!
– Я не ору!
– Хоть при ребенке не ори!
– Я не ору! Мне надоело, что в этом доме всегда нечего пожрать!
– Всегда?! А кто тебе делал твой любимый холодец?
– Неделю назад! Что, есть раз в неделю надо?
– Или ты перестаешь орать, или мы с ребенком уходим к маме!
– Катись куда хочешь! А ребенок останется здесь! В своем доме!
– Я с мамочкой…
Нет, Вася не злой. Он, что называется, нормальный. Для жизни, как ее принято понимать.
– Знаешь, я, когда сюда возвращался, так боялся, что ты уже уехала! – На рубашке Толика опять сидит бабочка. Откуда она взялась? Ведь снег… – Вот, держи. На случай, если разминемся опять как-нибудь.
Разворачиваю квадратик бумаги: его имя, фамилия, телефон. И адрес. Очень красивым чертежным шрифтом.
– Ты с родителями живешь? – спрашиваю зачем-то.
– С бабушкой. Вот, съездил домой, успокоил. Бабушка у меня классная! Она тебе понравится.
Понравится… Я начинаю побыстрее соображать, что бы спросить у него, как перевести разговор на другое. Есть темы, которые надо окружать стеной и ходить вокруг этой стены на цыпочках.
– А это что у тебя? – спрашиваю.
– Это? А, так я конверт купил. Той старушке, помнишь? Она, наверное, до сих пор забывает. А тут как дела?
– Ну как… Вовочка, знаешь…
– Козел!
– Да ну, не то чтобы… Просто он трудоголик.
– Да… А весь его труд – заставить работать нас. Ненавижу Вовочку! Он меня, по-моему, тоже. Такие чувства, как правило, взаимны.
– Любые чувства, как правило, взаимны… – предполагаю я.
– Да? Я рад…
На цыпочках, на цыпочках…
– А как мы познакомились? – вдруг задумался он.
– Ты пригласил меня танцевать.
– Да? – Он удивился. – Вообще-то я не к тебе шел. Но пока шел, ту девушку уже пригласили.
Через неделю мы уезжаем.
Павел шагает, неся на плечах мешок с картошкой. Мы идем на электричку блестящим от хрусткого инея полем, где колхозные коровы, козы и овцы щиплют траву. Поднимается солнце, малиновое, большое. Животные на его фоне кажутся силуэтами, вырезанными из черной бумаги. Мы идем на электричку, которая увезет нас домой. Толик держит меня за руку, ладонь у него горячая и сухая. Небо светлеет, обещая безветренную погоду. И все, что ждет впереди, кажется огромным и светлым. Как небо.
Вечный сад
Изольда Михайловна уставилась в глаза соседки тренированным взглядом педагога. Соседка переминалась на пороге, торопилась объяснить:
– Иду из магазина, а эти – так и орут друг на друга, так и орут! Потом, смотрю, мужик стал цветы из окна выбрасывать! Их-то за что? Вот, знаю, что цветочки любите, так подобрала вам! – Она пихнула Изольде горшок, из которого торчали вверх узкие, длинные и твердые, как пластмасса, листья. – Тещин язык это…