Оказалось, что можно покинуть Землю! А город покинуть было нельзя. По крайней мере, Андрей не слышал, чтобы отсюда уезжал хоть кто-то.
Шахтеры ходили черные, усталые, хмурые – настоящие подземные жители. Отец говорил ему:
– Учись! Давай учись как следует на этой своей трубе.
– Тромбоне…
– Будешь играть на похоронах!
Они хорошо зарабатывали, эти музыканты. Ну и главное, все-таки не в шахте. Так что Андрей жил с целью окончить школу и начать играть на похоронах. Но в седьмом классе он влюбился в Лариску Скуфейкину и тромбон забросил.
Лариска родилась в День Советской армии и Военно-морского флота. Двадцать третьего февраля, когда по всей стране поздравляли мужчин, мальчиков и младенцев мужского пола, в седьмом классе «Б» средней школы номер четыре чествовали одну Лариску. Она была королевой класса. И, как настоящая королева, отделена от толпы: сидела одна за первой партой.
Андрей хорошо помнил день, когда их, тогда еще пятиклассников, собрали в актовом зале на урок ритмики, выстроили друг напротив друга. Шеренга девочек и шеренга мальчиков. По сигналу мальчики должны были пойти вперед и пригласить на танец каждый свою визави. Но едва пожилая спортивная Римма Вафовна подала сигнал – по-физкультурному дунув в свисток, – как, сломав ряды, все мальчишки двинулись к Лариске. Валеев, черноглазый и чернобровый, с очень красными губами; маленький Гомза, такой вертлявый, что всегда казалось, будто его два; спокойный уверенный в себе Дрончик… Лариска стояла с прямой спиной, подняв голову и вытянувшись, будто собиралась прыгать в воду «солдатиком».
У Андрея не было сдержанного достоинства Дрончика и он не мог, как Валеев, одним взглядом заставить девчонок хихикать и отворачиваться. Ничего такого не было, что выделяло бы его среди остальных.
Зато он жил с Лариской в одном доме.
Иногда вечером, надев мягкие мамины тапочки, поднимался на ее пятый этаж, прислушивался у двери. Порой удавалось уловить обрывки бесед.
– Ларка, у тебя хвост еще не отрос? – Шутливый мужской голос. Видимо, отец.
Потом Ларискин вопль, хохот, опять тот же голос:
– Чего сразу набрасываешься? – Андрей вообразил их веселый бой: может быть, на подушках. – Ты словами ответь!
Донесся голос Лариски; но тут Андрей ничего не мог понять. В школе тоже, когда Лариска что-то говорила, смысл сказанного проскакивал мимо. Так уж она на него действовала – начинали сбоить системы организма.
Вдруг – шорох, стук упавшего на пол предмета – Андрею кажется, кто-то собирается выйти из соседней квартиры: он убегает, поджав пальцы ног, чтоб не потерять тапочки.
«Хвост еще не отрос». Ну понятно: типа, русалка. Пловчиха. Каждый день по две тренировки в бассейне – одна после школы, а другая до, в шесть утра. На первых уроках Ларискины волосы все еще оставались влажными и просыхали только к обеду. Но и с растрепанной мокрой косой – все равно лучше всех! Как перекинет эту самую косу через плечо… Андрей понимал: надо действовать. И чем скорее, тем лучше.
Наталью Ивановну он подкараулил возле учительской. В узком коридоре гудели под потолком люминесцентные лампы, освещая прошлогодние стенгазеты.
– Наталь-Ванна! Пересадите меня к Скуфейкиной!
Классная посмотрела с любопытством.
– Может, не надо, Звягин?
– Надо.
– Будешь с ней сидеть – совсем на тройки скатишься.
– А не пересадите – на двойки скачусь.
– Шантаж, Звягин. Грубо.
– Ну Наталья Ивановна!
И вот наступает то самое утро. Раздевалка щетинится длинными гардеробными вешалками, темно, пусто – он пришел раньше всех.
Снял куртку, вытряхнул из мешка сменку. Правый ботинок сделал попытку ускакать в угол. Ботинкам порой удавался подобный фокус, и к летним каникулам в раздевалке набиралась целая куча непарной обуви: техничка баба Дуся перебирала ее, пытаясь наколдовать два башмака, более-менее подходящие друг другу. Иногда получалось.
Андрей пригладил волосы и двинулся в класс, думая о том, что, может быть, сегодня пойдет домой вместе с Лариской – это ж нормально для соседа по парте? Надо ей рассказать что-нибудь. Такое, пострашнее. Про гроб на колесиках.
Школа без учеников была огромной, будто во сне. Шаги отдавались от стен глуховатым эхом.
Лариска вошла в класс самой последней. Глянула мельком, села, достала учебники. Перекинула косу через плечо – влажный хвостик почти задел Андрея по щеке.
– Скуфейкина! – сердито сказала математичка. – Готовиться к уроку надо заранее! Тем более что сегодня контрольная. Кто дежурный? Раздайте тетради.
Андрей сидел, уткнувшись в тетрадь, но все равно как будто видел Лариску – рукой видел, рядом с которой была ее рука: плечом, локтем, кистью. Кисть чесалась. То и дело кидало в жар, а во рту так пересохло, что он еле дождался звонка – сразу побежал в рекреацию, где у дальней стены журчал питьевой фонтанчик. Припал к металлическому рожку и долго пил тепловатую, отдающую железом воду.
Следующим уроком был русский – предмет Натальи Ивановны. Там Андрею стало хуже. Находясь близко к Лариске, он буквально не мог дышать.
– Звягин…
Он увидел у самого лица темно-серые Ларискины глаза и, кажется, потерял сознание.
Когда очнулся, перед ним была белая ткань, сквозь которую просвечивало солнце; ладони ощущали кожаную прохладу кушетки. «Это я за ширмой, в медпункте», – догадался Андрей. Ширма была знакома, поскольку здесь в начале года им всем делали прививки.
– Отпустите его сегодня домой, – незнакомый женский голос.
– Да, я уже позвонила матери, – голос Натальи Ивановны.
– Это хорошо, пусть последит. Укол я поставила, но мало ли…
Коротко простучали каблуки – рядом с ним оказалась женщина в белом халате и белой шапочке. Лицо, каких он никогда не видел: веки зеленого цвета и ресницы такие, будто не сами выросли, а их кто-то приклеил.
– Ну что, как себя чувствуешь? Получше?
Он кивнул.
– Скажи, что ты сегодня ел? Что-то необычное, может? Не как всегда? Апельсины?
– Ну что вы. – Наталья Ивановна тоже зашла за ширму, глядела обеспокоенно. – Какие у нас апельсины…
– Откуда мне знать. – Фельдшерица смутилась. – Может, привез кто… Но такого на пустом месте не бывает! Что-то точно изменилось. Вспоминай!
– Вспоминай, Андрей, – попросила и классная.
Андрей молчал. Он не собирался им говорить, от чего погибает.
На большой перемене в учительской обсуждали странное состояние Звягина.
– А где он сидит? – вдруг спросила учительница начальных классов Клавдия Терентьевна. И когда услышала, что как раз сегодня пересел к Скуфейкиной, начала кивать и все рассказала.
Оказалось, Лариска, чье гордое одиночество было для всех привычным и не вызывало вопросов, сидела одна не просто так. Когда в третьем классе она стала ходить на плавание, ее сосед по парте начал беспокоиться, вертеться и чесаться. Клавдия Терентьевна – у нее в семье были аллергики – быстро догадалась, в чем дело. Лариска со своей косой источала едкий запах хлорки, которой дезинфицировали воду в бассейне.
– Говорю ей: суши как следует волосы после тренировки! Нет, куда там… – Клавдия Терентьевна развела руками. – У них то фен сломался, то к этому фену очередь: а ей, девочке-то, на уроки надо бежать…
Вот и пришлось изолировать пловчиху от остальных, строго-настрого запретив занимать место рядом.
Тот мальчишка с аллергией потом перешел в другую школу, а все остальные – просто в четвертый класс, где сразу стало много преподавателей. История постепенно забылась. Осталась только традиция: Лариска сидит за партой одна.
– Так что пусть Звягин к ней даже не приближается!
Что ж, он не приближался. Лариска сама следила за этим, не хотела, чтоб из-за нее кто-то лишался воздуха. Подниматься по вечерам на пятый этаж Андрей перестал, оставался дома, доставал тромбон и наполнял пространство звуками, которые очень радовали его усталого хмурого отца: сын шел нужным путем к нужной цели.
В сорока километрах от города взлетали самолеты. Старший Звягин давно не замечал их.
Любой поступок жителей городка, особенно тех, кто еще не вырос, определялся тремя словами: «пора», «нельзя» и «надо». Пора в школу! Надо уважать старших! Нельзя смотреть на похороны из окна! Андрей слышал такое все время. Тон, которым это произносилось, подразумевал, что он, Звягин-младший, должен быть ответственней: не для себя ведь живет. А для кого? Непонятно. Может быть, для отца? Но ведь не отец придумал все эти правила!
Кто их придумал, Андрей не знал. Этот непонятный «кто» представлялся похожим на соседа с верхнего этажа: не зря же он так поглядывает бдительно, когда идет выносить мусор в трениках и майке, мятое брюхо засыпано подсолнечной лузгой… Сядь прямо, надо следить за осанкой! В школу нельзя с этим значком! Где твой тромбон? – пора играть! – сказано: по два часа в день.
Он играл по четыре. Надо же было чем-то занять время.
Звягин-старший (не желая, впрочем, в этом признаться) начинал ненавидеть проклятый инструмент. Ничего не зная ни о «Реквиеме», ни о «Дон Жуане», он самостоятельно пришел к убеждению, что именно тромбон является глубинным голосом ада. Нет-нет да и возникала мысль: может, пусть бы сын работал, как все, в шахте?
– Что за дрянь ты играешь?
– Моцарт… «Похищение из сераля».
– Откуда-откуда? Из тубзика, что ли?
Измученный Моцартом, старший Звягин повадился дезертировать с места акустических атак. Возвращался с блестящими глазами, с обновленной готовностью все претерпеть. Трепал сына по плечу нетвердой рукой:
– Игр-рай! Игр-ррай! Покажи отцу, что ты можешь!
Андрей играл Шопена – «Траурный марш», и на глазах Звягина-старшего выступали слезы счастья.
Звягина-мать, закрывшись в кухне, стрекотала на швейной машинке, радуясь, что мужчины при деле.
Постепенно что-то изменилось, стронулось в мире. С ростом мастерства исполнителя музыка обретала самостоятельную ценность. Нет, даже не ценность, а просто самостоятельность. Она была как живое существо на пути к свету и большому миру – птенец жар-птицы, высунувший глянцевый клюв из скорлупы, смешного временного жилища. Все чаще с Андреем случались моменты ошеломления: неужели это я выпустил тебя, позволил быть?