На видео это получилось крупным планом: рука в крови.
Да, Ира. Представь, брать угощение с ладони дикие животные не умеют! А что вообще дикие животные делают на дороге? И почему они не боятся людей?
– Они и меня облизали, – изменившись в лице, говорит Денис.
Мы вскакиваем в машину и мчимся – домой, в скорую помощь.
Здание скорой старое. Холодный коридор, высокие потолки. Мне кажется, все будут смотреть на нас как на идиотов, но работников скорой ничем не удивишь. Лисы так лисы. Нас ведут в процедурную – белый кафельный блеск, шершавые дерматиновые кушетки – велят лечь, делают укол: какой-то особый, я не понимаю, но им надо посмотреть, не будет ли с нами от прививок против бешенства чего-то плохого.
– На прошлой неделе, – говорит медсестра, – собака укусила пенсионера. Не у нас, в Каменске. Он пошел, сделал прививку и умер. Анафилактический шок.
Меня начинает бить дрожь. Если нас заподозрят в возможном ан… фф… этом шоке, то прививку ставить не будут. И тогда… что?
Хватаю телефон – медсестра уже ушла, сказав «теперь ждите», – набираю в интернете симптомы бешенства.
Первая стадия. Температура, головная боль, слабость, тошнота. Психические отклонения, как то: депрессия, апатия, раздражительность и тревожность. На второй стадии – целых четыре дня! – спазмы глотательной мускулатуры: человек не может пить и даже не может выносить звука льющейся воды. При ярком свете, резком звуке, ветре или сквозняке – судороги лица.
– Денис…
Он смотрит на меня: зрачки расширены, лоб мокрый. Да, вот же пишут: обильное потоотделение. Страшные галлюцинации. Приступы агрессии.
– Покажи, где они тебя облизали?
Хватаю его руку – ох, это все я виновата! – и тут возвращается медсестра. Мы замираем. Но ее кто-то зовет из коридора, она исчезает опять.
Последняя стадия. Два варианта: либо кидаешься на всех зверем, либо тебя парализует. Итог один – смерть. Мучительная смерть потерявшего человеческий облик существа.
– Все нормально. Можно приступать к курсу инъекций. – Этот спокойный голос звучит не иначе как с неба: Ира, ты дура, конечно, но вдруг еще на что-то сгодишься. Живи, так уж и быть.
– Интересно… – задумчиво говорит Денис, – а кто у твоей бабушки могилу прибирает? Ты же рассказывала, родных там уже нет?
Нынешнее лето – первое от нашего развода.
Конец зимы и весну я помню плохо. Вроде постоянно набирала ванну и сидела в воде, то и дело доливая горячей, когда вода остывала. А он был с этой своей новой.
Мы наконец-то должны были начать жить вместе! Денис получил пост начальника геолого-разведочной экспедиции: никакой больше тундры по восемь месяцев в году – кабинетная должность. Кабинет, правда, в другом городе… Но что за ерунда, переедем!
Я уволилась с работы, сдала пропуск. Когда сотрудник службы безопасности аннулировал мой табельный номер, стало не по себе, словно меня вычеркнули из списка живых… Домашние цветы раздала соседям. Ушла из театра – Фомина, конечно, позеленела, но ничего не сказала. Попрощалась с друзьями. «Тебе обязательно уезжать?» – «А как еще-то?»
Оставалось только купить билет в наш новый город – холодный, северный: старушки там собираются посплетничать не на лавочках у подъезда, а на табуретках возле лифта. И тут услышала: «Я поеду один».
И ведь были же, были сигналы! Однажды зазвонил лежащий на столе мобильник. Я чужой телефон не беру никогда, но он лежал экраном кверху, и на этом экране высветилось: «Елена Прекрасная». Я, дура дурой, давай смеяться:
– Что? У тебя какая-то левая баба записана как «Прекрасная»? А я – просто «Ира»?
После развода ни с того ни с сего отнялась правая рука. Пришлось долго и мучительно восстанавливать ее подвижность.
Помню это скрипучее и больное время, когда рука двигалась только в одной плоскости – вверх и вниз. Ни в бок упереть, ни завести за спину. Я была словно кукла, советский целлулоидный пупс: у них так же ходили руки на резиночке, продернутой сквозь дыры в верхней части туловища.
Таких пупсов у меня в детстве было штук восемь, как-то одновременно надарили на день рождения. Я любила, усадив их попарно, изображать школьный урок. Читала им стихи. Как мама! У нее было правило: все, что задавала учить школьникам, должна была знать наизусть сама. По вечерам она вслух повторяла Есенина, Пушкина, своего любимого Лермонтова, а я, конечно, слушала и запоминала.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Оборачиваюсь – мама стоит в дверях: сапоги в осенней грязи, две сумки тетрадей…
– Ты что творишь!
Никогда раньше она на меня не кричала. Сгребла пупсов, свалила в кучу – я, не в силах понять, что происходит, разревелась от страха и от обиды. Мама упала на диван и тоже заплакала.
– Ирка! Почему ты не играешь, как все дети, в дочки-матери?
Перед моим поступлением в университет тоже был скандал, второй в нашей жизни.
– Ты не понимаешь, на что идешь!
Я долго доказывала, что филолог не приговорен к преподаванию литературы, что много есть других мест, где нужны филологи…
Мама была уверена, что Денис обязательно ко мне вернется.
– Смотри, он ведь звонит все время! Это что-то да значит.
Это не значило ничего. Однако маминой уверенности я не нарушала: ей так было легче, она ведь не привыкла к подобному – в русской литературе никто ни от кого не уходил. В крайнем случае могли отравить мороженым.
Телефонный звонок застает меня в ванной.
– Ирина Георгиевна? Это Роман Олегович Крылов.
Звонивший нисколько не сомневается, что его имя о чем-то мне говорит.
– Хочу предложить вам работу в моем колледже. – Так и сказал: «в моем».
Колледже! Раньше это был Баженовский энергетический техникум. Там обучали электриков, автоматчиков, дефектоскопистов. Ходила поговорка: «Ума нет – иди в БЭТ». Почему, интересно, этот Крылов решил позвать меня?
– Не отказывайтесь сразу, приходите, поговорим.
Голому человеку трудно спорить.
Я промычала «угу» и пошла обратно в ванную по своим же мокрым следам.
Техникум переименовали в девяностых, тогда вообще все переименовывали. Институты стали академиями, город Свердловск – Екатеринбургом, Ленинград – Питером. Отчаянное решение – поменять имя! Вокруг имени, словно вокруг песчинки, попавшей под панцирь моллюска, нарастает особый и драгоценный слой – собственный миф. И он, конечно, влияет на жизнь, как же иначе? И когда имя меняют, то пропорции смещаются, что-то сдвигается, рушится; а что-то, вклинившись, происходит… Что? И что от этого будет, добро или худо? Неизвестно.
В директорском кабинете в деревянной кадушке рядом с рабочим столом – шипастый молочай, Еuphorbia milii. Я когда-то именно такой хотела себе. Этот цветок за гранью и красоты, и уродства: толстые зубастые ветки, редкие листья и неожиданно нежные красные цветы с праздничными желтыми серединками. Здесь он сильно перерос: того гляди опрокинет кадушку.
– У меня нет педагогического опыта, – говорю, не в состоянии оторвать взгляд от молочая. А шипы, шипы какие! Не зря этот сорт еще называют «терновый венец».
Крылов, худой, невысокий, в болтающемся на нем сером костюме, откатился от стола – проскрипели по полу колесики офисного кресла.
– У нас острый дефицит педагогов, Ирина Георгиевна. Готовы брать – да что там, уже берем – наших же вчерашних выпускников. Учебный год на носу, – он почесал нос, – а до сих пор нет химика, нет физрука. Преподаватель ядерной физики – он раньше работал на станции – ушел на пенсию. Проводили, что делать? – ему восемьдесят три года. Подарили часы. Говорит: «Спасибо большое! Мне уже пятнадцать лет каждый год часы дарят. Я их теперь коллекционирую». Вы не беспокойтесь! Такой глупости, как ЕГЭ, у меня в колледже нет: принимаем обычные экзамены, до тотальной слежки за студентами через видеокамеры тоже не докатились пока.
– Но я ничего не понимаю в учебном процессе…
– Поможем.
– А документация…
– Тут вообще не беспокойтесь, вам нужно только вести журнал.
Молчу, соображая, что еще сказать. Молчит и Крылов. Молочай, естественно, молчит тоже.
– Литературу, – сообщаю угрюмо, – преподавать не буду.
– И не надо! – поспешно подхватывает Крылов. – У нас есть преподаватель. Она, правда… – Он морщится, не договаривает. – Поручим вам только русский. И у вас будет полный карт-бланш. Делайте что хотите, Ирина Георгиевна! Главное, чтоб никто эти занятия не прогуливал.
Уговорив меня, Крылов заметно повеселел.
– Вы же пойдете на карнавал? Там их и увидите, наших студентов.
Карнавал! Давняя традиция Баженова. Собраться в команды, пошить костюмы, нарядиться-загримироваться – и вперед. С музыкой по Ленина, по Курчатова – веселой многоцветной колонной, незаконно подогретой алкоголем. Конечный пункт – стадион. Каждой команде надо в свой черед выскочить и пять минут выступать перед зрителями. Тут – кто во что горазд: танец, песня, акробатика… Ребята из городского велоклуба как-то раз, изображая конных витязей, выдернули несколько человек из толпы, уложили на гаревую дорожку и, подняв велоконей на дыбы, стали прыгать через лежащих – тынц-тынц на задних колесах.
Рядом со мной на трибуне оказывается та самая литераторша. От нее сильно пахнет духами.
– Вы же дочка Анны Иванны? Помню ее.
Глаза у литераторши в красных прожилках, на щеках капиллярная сетка.
– Очень красивая женщина. И отец у тебя – интересный мужчина… Но ты на них не похожа.
В первых рядах поднимается визг, с треском и хлопаньем раскрываются зонтики – это команда пожарных выступает со своей ежегодной шуткой.
– Как у них дела?
– У мамы нормально. Отец умер. Давно.
До нас тоже долетают брызги – я чувствую их на щеках. Отворачиваюсь, достаю платок, чтобы вытереть лицо.
Ведущий праздника тем временем объявляет следующее выступление: