– Студенты Баженовского энергетического колледжа – команда «Ходячие мертвецы»! Встречайте!
И вот они выбегают. Выбеленные лица, всклокоченные волосы, черные тени под глазами, жуткая грохочущая музыка, неровные движения, открытые рты, вой, мрак, тлен…
– Это, – кричит ведущий, надрывая голос, чтобы перекричать весь этот хаос и будто бы ставя после каждого слова восклицательный знак, – наше! с вами! будущее!
Сентябрьское солнце мягко светит в окна. Бросает на экран проектора тени растущих во дворе берез, заглядывает в лица студентов. Первый ряд: пухлый парень с кошачьими ушками на голове, девушка с кольцом в носу. Предплечье ее соседа обвивает красно-черный дракон. Еще кто-то – пальцы в серебре, длинные черные ногти; и еще: подведенные глаза, «шторки», «тоннели». У двери молодой человек с волосами такого цвета, который раньше явно заставлял тетушек-бабушек восхищаться им как златокудрым ангелочком, – но теперь что-то в выражении его лица наводило на мысль, что гораздо чаще его аттестуют рыжим чертом.
– Поднимите руки, кто в школе любил русский язык.
Поднимается одинокая рука.
– Ого! Как у вас получилось? – Мои собственные руки сцеплены за спиной.
– У нас учительница была хорошая!
– У нас тоже хорошая, – возражает парень с ушками. – А правила зубрить все равно тупо.
– Правила, – обещаю, – зубрить не будем. Правила – это частности. Главное же в том, что язык – это инструмент. Для того, чтобы читать, писать, говорить; понимать, что говорят тебе. Кажется, просто?
Включаю проектор, и во весь экран разворачивается августовский пост баженовского новостного паблика: «Молния на озере убила рыбака». И комментарий: «Какой ужас! Он хоть жив?»
Переждав не очень дружное хихиканье, задаю второй вопрос:
– Как вы думаете, сколько выпускников колледжа работает по специальности?
У студентов, чья предполагаемая специальность «атомная энергетика: станции и установки», иллюзий на этот счет нет.
– Поэтому, – заявляю нахально, – ядерная физика может вам и не пригодиться. А уверенная речь пригодится в любом случае. Позвать девушку на свидание, пройти собеседование на работу… Потише, пожалуйста, я о важных вещах говорю! Все, чего мы хотим от жизни, находится у других людей, поэтому…
Тут со своего места поднимается златокудрый.
– Это очень интересно, Ирина Георгиевна, – новые, свежие мысли. – Он, оглянувшись на группу, ухмыляется. – Но мне, к сожалению, пора.
Студенты затихли и слушают с большим интересом.
– Я, в сущности, заходил познакомиться. – Златокудрый наклоняет голову. – Меня зовут Иван Петрович. Куратор этой группы, которую до сих пор считал будущими атомщиками.
И, подмигнув студентам, скрывается за дверью.
Не дожидаясь, пока стихнет шум, поднятый рыжим Иваном Петровичем, я беру маркер и начинаю рисовать на доске схему коммуникативной ситуации. Палка-палка, огуречик, получился субъект речи. Это, говорю, тыча маркером в его кривую рожицу, это он начинает общение.
– Кто, – спрашиваю, – субъект речи в нашей ситуации?
– Вы.
– А каждый из вас – адресат. Почему субъект решил общаться? У него есть цель…
Вообще говоря, целей у субъекта две. Основная и базовая. Основная цель может быть любой, но она всегда личная, всегда конкретная и всегда зависит от адресата. Я, субъект, хочу, чтоб адресат что-то для меня сделал. Например, прямо сейчас, не сходя с места, полюбил русский язык!
И если основные цели всегда разные, то базовая цель – общая для всех коммуникативных ситуаций мира.
Чтобы лучше понять разницу между ними, можно воспользоваться аналогией. Представьте, что вы торопитесь в аэропорт. Вы за рулем автомобиля. Ваша основная цель – успеть на самолет. Для достижения этой цели вы будете обгонять другие машины, превышать скорость. Но поедете ли вы на красный? Будете ли нестись по встречке? Вряд ли. Потому что ваша базовая цель – остаться в живых. Тогда, даже если вы опоздаете на этот конкретный рейс, вам будут доступны любые другие. Так вот: базовая цель коммуникативной ситуации состоит в том…
Договорить я не успеваю. Гремит резкий механический звон. Забивает уши, дребезжит в лобной доле мозга, и мерзкий голос, доносящийся непонятно откуда, объявляет: «Внимание-внимание! Пожарная тревога!» Черт бы их побрал. Нашли когда учения устраивать.
Согласно инструкции, беру журнал и веду студентов через пожарный выход во двор.
Двор – это, в сущности, островок леса. Маленькая березовая роща, по опушке обсаженная кустами шиповника. Тепло почти как в августе. Все еще цветут клевер, тысячелистник. В небе разбегаются, как дети на перемене, шустрые облачка. С берез срываются гладкие желтые листья, летят, вертятся в воздухе. Сейчас бы гулять в лесу! Чувствую себя неудачницей.
Стоим долго. Начинает брызгать дождем. Наконец появляется Крылов:
– Пришло сообщение, что в колледже заложена мина. Заходить в здание нельзя. Идите все по домам.
Злоумышленника потом нашли: им оказался пацан из четвертой школы. В тот день он «заминировал» двадцать учебных заведений области.
У нас, помню, был лозунг «Школа – твой второй дом!». Мы оттуда и правда не вылезали. Продленка, буфет; прямо в школе работали спортивные секции, разные клубы по интересам.
Особой любовью пользовался кружок мягкой игрушки. Причем не только у девчонок, но и у пацанов. На каждом уроке нам говорили: «Учите, это вам в жизни пригодится!» Наверное, действительно пригодится, думали мы, – и математика, и даже ботаника (только с историей было неясно), – но это когда-а еще! А тут из наших рук прямо сейчас выходило что-то реальное: большеухие толстенькие щенки, серо-рыжие лисы – теперь, встретившись с ними воочию, я могу свидетельствовать, что цвет этот самый что ни на есть настоящий. Мы плели из капельниц золотых рыб, клеили туфельки-карандашницы из какого-то особенного, с блестками, розового картона. Позже стали популярны бабочки с белыми капроновыми крыльями на проволочном каркасе: их можно было носить как броши или укреплять на подхватах для штор. Мария Иосифовна, с подколотой к лацкану черного плюшевого жакета вечной иглой, могла вдохнуть жизнь в любую, самую безнадежную нашу поделку. Ну и как-то уютно там было – среди ниток, разноцветных лоскутьев, блескучего бисера, белых облаков синтетической ваты. Никому из нас не пришло бы в голову все это взрывать даже понарошку.
На следующий день, перед тем как начать занятие, интересуюсь у студентов:
– Вы почему решили поступать именно сюда?
Пожимают плечами. Брат здесь учился… Специальность престижная… Просто хотел свалить из школы… Родители записали… Здесь легче, чем в Ебурге… Дома сказали, что в Ебурге я сопьюсь.
Чувствую острый позыв треснуть указкой по столу. Да разве так можно! Разве можно так обращаться с жизнью – будто тебе дали ее напрокат! Указкой, указкой, в лучших традициях Раисы Поликарповны, долбать по столу, пока не полетят щепки… Но приходится сдерживаться. Ведь базовая цель в любой коммуникативной ситуации – не испортить отношений.
Да и указки у меня нет.
В столовой очередь. Витают запахи. Компот, тушеная капуста, жареный лук.
– Мне, пожалуйста, – щурюсь на листочек меню, – суп гороховый с гренками.
– Кончился.
– Тогда салат и курицу с пюре.
– Курицы тоже нет. Возьмите сосиску. А салат какой? У нас только винегрет остался.
С тарелками на ярко-желтом подносе усаживаюсь за стол, помеченный табличкой «для сотрудников». Напротив меня литераторша Людмила Васильевна – от нее, как всегда, резко пахнет духами. Рядом златокудрый Иван Петрович ест курицу.
– Ну что, как вам студенты?
– Они почти все здесь случайно! – говорю с праведным негодованием человека, который сам-то, уж конечно, всю жизнь мечтал оказаться именно в этом учебном заведении.
Иван, с полным ртом курицы, смотрит на меня. Глаза его блестят – будто у ребенка, который задумал или уже сотворил какую-нибудь шалость.
– У них цели нет, понимаете? Чему их учить, когда у них цели – нет?
– Может быть, просто не хотят рассказывать? – предполагает Людмила Васильевна. – Для них учитель – это же так, функция. Что учитель, что кассир в магазине, что буфетчица. Вы замечали, что с нашими столовскими никто даже не здоровается? – Она кивает в сторону раздачи. – А уж как их зовут… Вот и в учителе тоже человека не видят. Ну зудит чего-то там и зудит, как комар над ухом… Вам, Ирина Георгиевна, еще в детстве довелось узнать, что учителя тоже люди, а кому-то и не довелось.
Иван смотрит на меня с сочувствием.
– Мама педагог?
– Была. И бабушка тоже.
Обе они оканчивали один и тот же Свердловский пединститут.
Бабушка училась во время войны. Так странно думать об этом… Ледяные дожди, в окопах вода по пояс. Минометные обстрелы: упасть на землю, вжаться, молиться. Грохот, свист, взрывы, крики, вой сирен ПВО. А кто-то учится! – совсем как в мирное время. Бабушка подрабатывала в детском саду, поздно вечером уходила туда мыть полы. Ей давали еды, которая осталась от малышей, и когда она возвращалась в общежитие, в комнате никто не спал: ждали. Ждали жидкую кашу, которая, как молоко, лилась из банки; ждали сухарики-самосушки: хлеб почти никогда не оставался, но бывало, что дети болели, не приходили, и тогда их паек резали на кубики, раскладывали высыхать на выключенной, остывающей плите. В семейном альбоме есть фотография: бабушка тех времен – светлолицая, тоненькая как тростинка.
После института стала преподавать в Верхотурской средней школе. Вернувшиеся фронтовики, из тех, кому ранение не позволяло работать по прежней специальности, тоже учительствовали. Физик, у которого при минометном обстреле оторвало ногу, математик с черной повязкой на лице. Никто из них не лупил указкой по столу, они все были родные друг другу: горе стало их общим членом семьи.
Жизнь постепенно входила в свою колею. Пленных немцев, строивших гидроэлектростанцию на реке Туре, отправили домой в Германию. Голод понем