Компьютер тихонько гудит, монитор его светится, в квартире тихо. Начинаю набрасывать план завтрашнего занятия. Под запись: «топос» – модель организации мышления и речи.
Первый из топосов – «имя». Слово не просто так прикрепляется к понятию, оно отражает суть названного. Возьмем для примера… да хоть что возьмем, что ближе лежит, хотя бы «школу». Лезу в этимологический словарь. Ага, пришло из греческого. Исконное значение – «время неги и безделья». Хм. Нет, ну понятно: это ж заимствование. Может, еще и не прямое, вот и получилась такая межнациональная игра в глухой телефон. Надо что-нибудь исконное поискать. «Год». Посмотрим «год». Так… «Годом в старославянском языке называлось хорошее время, праздник».
С нелепым чувством обиды – все эти слова сговорились насмехаться надо мной! – иду подогреть остывший чайник. Ночь коротка, а мне надо разобраться еще как минимум с девятью топосами.
– Матвей, как бы вы объяснили, что такое год?
– Ну… Проще всего через топос «целое – части». Триста шестьдесят пять дней.
– А как вам такое: «Триста шестьдесят пять разочарований»? Это Амброз Бирс, – прохаживаюсь между рядами. – Он написал книгу под названием «Словарь дьявола». Вот еще оттуда: «Орган, посредством которого мы думаем, будто мы думаем». Какой здесь использован топос, видите?
Они видят. И сарказм автора им по душе. Хорошо. В качестве практики будем продолжать дело Бирса. Подумайте, говорю, что написать про школу, колледж, сессию, студента, педагога, книгу, айфон… спохватившись, что даю слишком предсказуемый список, добавляю несколько абстрактных концептов: судьба, мечта… Да топосы, говорю им, топосы применяйте! «Сравнение», «цель», «свойства»…
Вызов принят.
«Сессия – время показывать знания, которых у тебя нет».
«Айфон знает о тебе больше, чем родная мать».
«Книга делает умнее только уже умных людей».
«Педагог – человек, который решает, в каком настроении будут твои родители».
«Школа – место, где дети борются за цифры».
«Судьба человека как стол – много ножек, и постоянно бьешься мизинцем».
– Ну, это они не сами придумали! – Людмила Васильевна перекладывает винегрет из кастрюльки в салатницу. – Хотя… стол-многоножка…
Мы с ней отмечаем окончание зимней сессии. Собственно, мне отмечать нечего: экзамен по русскому только летом. Однако отказаться от приглашения показалось неудобным. Да и не хотелось, честно-то говоря.
Людмила Васильевна чем-то напоминает Фомину. Странно, что с тех пор, как я ушла из театра, мы ни разу не виделись, даже случайно. Вообще после развода я перестала встречать на улицах знакомых людей. Как будто провалилась в другой слой реальности или стала для них невидимкой.
Финальный штрих: на горку винегрета водружается розочка из морковки.
– Красиво!
– Последнее время, что бы я ни готовила, получается закуска.
Чокаемся. Выпиваем. Я пришла с бутылкой красного, но Людмила Васильевна – «Ирина, ты уж прости, не пью я этого компота. Домой отнесешь» – достала из шкафчика коньяк.
Обсуждаем, конечно, экзамены.
– Попался тут одному билет по Пастернаку. Не знает. Ну, думаю, надо как-то вытягивать. «За что, – говорю, – Пастернак получил Нобелевскую премию?» Понимаю сразу, что не надо было этого спрашивать – где ему вспомнить название романа, он же его не читал. Ладно… Пусть, думаю, хоть предмет назовет, который пришел сдавать. – Она смеется хрипло и отрывисто, будто каркает. – Спрашиваю: «В какой области Пастернак получил Нобелевскую премию?» И уже ручку заношу над зачеткой, чтобы поставить ему его тройку. А он мне так неуверенно: «В Московской?»
Она опять наполняет рюмки.
– Я, Ира, всякие видела времена. И девяностые, когда есть было нечего: картошкой друг с другом делились, банки с солеными огурцами на работу таскали. Восемь месяцев без зарплаты! Шахтеры давно на рельсах сидят, а учителя – терпят. Нельзя: дети же… Но в конце концов и мы тоже… Создали забастовочный комитет, честь по чести, оформили требования. И как раз девочка пришла на работу, первого сентября. Старшекурсница из пединститута. Глаза такие… Видно, что хочет нести детям разумное, доброе, вечное. Ее на забастовку не взяли: только что устроилась, трудового спора с работодателем нет. И три недели у нас шел только ее предмет – уже не помню, что она там такое вела, историю, кажется. Сейчас бы я ей сказала: беги отсюда, ребенок! Беги, пока у тебя выбор есть, пока еще хоть где-то нужна. Но тогда я была уверена, что учитель – профессия благородная.
– А сейчас вы разве так не думаете?
– А сейчас нет такой профессии. В обществе потребления в принципе не может быть учителей. Заметила, сейчас везде в вакансиях пишут «преподаватель»? Язык не обмануть… У нас и образования уже нет, есть образовательная услуга. Вот мне тут родительница говорит: вы должны замотивировать моего сына, чтоб он хотел у вас учиться! А сын айфон из рук не выпускает, он дофаминовый наркоман давно.
– В игры играет?
– Откуда я знаю? Игры, соцсети… Я ему через плечо не заглядывала. Ведь это, Ира, в перспективе – конец нации. Ты посмотри новости, что творится – домашнее насилие, брошенные родители, девочка щенка молотком забила и выложила видео в интернет. И наши дураки: «Ах, молодежь сейчас не умеет сопереживать, что же делать?» Да тысячу лет рецепт известен: книжки надо читать. Это умение только литература дает. Только она! Другой человек – это другой человек, ты его никогда не поймешь. И только в книге ты можешь этим другим стать сам, влезть в чужую шкуру, посмотреть чужими глазами. Тот, кто «Белого Бима» читал, – собаку молотком не ударит!
Я подвигаю к ней рюмку. Выпиваю свою. Говорю, стараясь отогнать видение большеухого щенка с намокшей от крови шерстью, разбитой головой и вытекшим глазом:
– Ну… мы же работаем все-таки. Не все, значит, так плохо.
– Работаем… Вот, смотри, что мне из Иркутска пишут. – Она достает телефон и шарит по столу в поисках очков. – У меня там однокурсница. Мы ее звали «жена декабриста». За мужем уехала. На пенсию уже давно хочет, но не отпускают – преподавать некому. Помнишь, Медведев сказал, когда ему на зарплаты пожаловались: «Если учителя хотят денег, то пусть идут в бизнес!» Ну, видимо, и ушли. У тех, кто остался, по шестьдесят часов нагрузки.
Пытаюсь себе представить, каково это: шесть дней в неделю по десять часов подряд вести уроки. А готовиться? А проверить тетради? И сколько же это учеников у одного человека – четыреста? Их вообще можно запомнить хотя бы по именам?
Людмила Васильевна, не дожидаясь меня, резким и каким-то вороватым движением опрокидывает свою рюмку.
В первую же неделю нового семестра вызывает Крылов. Молочай возле его стола щетинится острыми шипами. Цветов нет: зима.
– Ирина Георгиевна, на вас пришла жалоба. Некая Гусева пишет, что вы, издеваясь над ее сыном, при всех смяли и выкинули его работу.
– Это не его работа. Она полностью списана с интернета.
– Но…
– Я вам говорила, что в пединститутах не обучалась!
Крылов смотрит на меня с непонятным выражением и протягивает через стол бумагу.
Настроившись читать жалобу Гусевой, какое-то время я ничего не могу понять. «Прошу освободить меня от занимаемой должности…» Он что, хочет, чтобы я уволилась? Из-за какой-то левой бабы?
– Честно скажу вам: другого человека я бы просто не отпустил. Постарался бы удержать, нашел слова. Но у Людмилы Васильевны… проблемы. И все труднее делать вид, будто их нет. Я вас очень прошу, Ирина Георгиевна: подхватите литературу. Хотя бы временно. В середине года мне не найти другого преподавателя.
– Это, наверное, не очень трудно? – предполагает Аська. – Ты ведь студентов знаешь уже…
– Ну… наверное. – Поудобнее сажусь перед компьютером, настраиваясь поболтать. – Да, наверное, не трудно. Один семестр как-нибудь продержусь.
– А бабушке так и не сказала, да? – Вид у дочери укоризненный. – Не боишься, что она сама узнает?
– Откуда?
– Из соцсетей, например.
– В смысле – соцсетей? Я ничего нигде не писала!
– И не читала, смотрю.
Аська отправляет ссылку. Передо мной снимок со спектакля «Самосвал» – мое эпичное появление на пляже. Гусева-мать снабдила его лаконичной подписью: «Наш педагог!» В комментариях – весь спектр от пространных рассуждений о нравственности до хамски-циничного «Я бы вдул».
Голову охватил жар, словно внезапно раскалились корни волос, перед глазами поплыли бесформенные темные пятна. Сквозь них я почти не вижу Аськино лицо на мониторе, но слышу голос:
– Тебе папа звонил уже? А то он хотел…
Денис разговаривает так, будто ничего не знает.
– Помнишь тех лис?
Смеюсь неловко.
– Не знаю, почему не примут закон об эвтаназии, – говорю. – Специально для идиотов.
– Знаешь… Лисы ко мне тогда вообще не приближались. Ни одна. Я нарочно сказал. У тебя кровь по руке течет, и я вижу, что тебе страшно, и… ну, в общем, хотел быть рядом.
Я молчу – не знаю, что на это ответить. Он тоже молчит. Тишина между нами наполняется светом, теплом, запахом травы – всем тем, что было тем летом, когда лисы, и другим летом, когда мы ехали на Кавказ, тоже на машине, и обочины были покрыты белыми бабочками, и мы думали, что они мертвые, а они вдруг вспорхнули и полетели.
Денис говорит тихо, почти неслышно, так, что я с трудом могу разобрать:
– Ир… Мы с Леной решили расстаться.
Бабочки кружатся, наполняют воздух. Белые-белые, живые.
Нам пришлось сбросить скорость – это было похоже на метель.
– Окно закрой, мам, а то они в машину налетят.
Маму я потащила с нами – после увольнения она стала вялой, заторможенной, почти не ела.
Появление ЕГЭ мама еще пережила, хотя и ругала все время новые правила: понимание заменили запоминанием! Но потом, когда перед этим самым ЕГЭ ввели личный досмотр; когда вход в школу стал как на режимное предприятие – по электронным пропускам через турникет; когда на лестницах и в коридорах появились видеокамеры, а шко