льную территорию опоясал высоченный забор из металлических прутьев – вот тогда она не выдержала. Сказала, что не совершила никакого преступления, чтобы сидеть за решеткой.
«Поехали, мам! Посмотрим место дуэли Лермонтова…» – «Чему тебя только учили. Место дуэли Лермонтова точно не известно». Однако поехала. А у Дениса только что закончился полевой сезон, и он был счастлив рвануть вообще куда угодно, лишь бы подальше от тундры, где вырубленные профили уже на второй год затягиваются рядками худосочных сосенок, – равнодушного, чужого пространства, которому любая деятельность человека как с гуся вода. То ли дело предгорья Кавказа! Они податливы к преображениям, отзывчивы на любую инициативу: задумают люди посадить виноградники – вырастут виноградники; захотят самшитовые рощи – будут рощи. Да хоть чайные плантации!
Еще в тех краях много форелевых ферм. И мы, конечно, захотели форели. Свернули с дороги в кафе с одиозным названием «Елена»: деревянный двухэтажный дом, скрипучая веранда, фасоль густо оплетает балясины. Пруд в солнечных бликах, в нем вьются золотые и черные рыбы. Золотые – форель, черные – стерлядь.
Нам выдали удочки, куски белого хлеба: мы с Денисом сразу наметили одного особенно толстого и красивого фореля – почему-то было решено, что это мужик, – и азартно принялись за ним охотиться.
Форель был быстр, хитер, увертлив. Он мчал против общего движения, оставляя в воде прозрачный, заплетающийся косичкой след. Аська с мамой уже поймали по две увесистые рыбины; их даже успели запечь в лаваше с помидорами, перцами, розмарином – а мы все носились, ругаясь, за форелем, который сожрал полбатона, но никак не ловился. Наплававшись вдоволь и, видимо, наевшись, он залег на дно и плевать хотел на всех оттуда. Однако стоило нам сесть за стол, и поднять бокалы с золотистым виноградным соком, и раскрыть лаваш над распаренными горячими кусками (Аська, охнув, попросила меня убрать белый, словно вареное яйцо, рыбий глаз) – стоило только нам сделать это, как форель тут же начал энергично, как бы демонстративно, плавать, рассекая водную гладь верхним плавником.
– Акула, – в восторге закричала Аська – он плавает, будто акула, смотри, мам!
Отодвинув тарелку, Денис встал и пошел к прудику, подхватив сачок.
Вскоре раздался его триумфальный вопль: форель все-таки попался. Аська отвернулась – горестное выражение лопаток – и я торопливо предлагаю не есть, а отпустить восвояси эту достойную рыбу.
– Нет. Пусть приготовят. С собой возьмем! – говорит Денис. – Надо его именно съесть. Тогда мы станем такими же хитрыми и умными, как он.
Этому плану не суждено было сбыться.
На жаре форель протух, провонял и изгадил нам весь багажник с лежавшими в нем вещами.
– Мама, ты ведь не обидишься, что я поеду? – Голос у Аськи виноватый. – Папа сказал, что ему очень важно, чтоб я была рядом в этот день. Ты чего? Мам? Мам? Он разве не сказал тебе? Они с Леной решили расписаться. Он говорил, что скажет…
Дура. Просто дура глухая!
Я хватаю со стола лист бумаги, комкаю и кидаю в свадебную фотографию, метя ему в лоб. Но попадаю в себя.
В городе ходит история про одну учительницу, которая позвонила завучу: уберите мои уроки из расписания, у меня личная драма, я переживаю и не могу работать. Это передают как анекдот, и многие смеются. Да чего там: все смеются. Такую роскошь, как дыра в груди, учитель позволить себе не может.
Под постом Гусевой все больше комментариев.
– Что вы на нее набросились? Она же не на занятия в таком виде ходит!
– Учитель – профессия особая. С него и спрашивается много.
– Вы даже не представляете сколько! Составил ли он ФОС, РП, УМКД, КТП? Отчет по качеству образования написал? ВПР провел?
– Да-да, и уберите из школы детей! Они мешают работать!
– Ладно бы хоть платили. В школе ставка – двенадцать тысяч рублей. Дворники и то больше получают.
– Вы имеете что-то против дворников?
– При чем тут?.. Я говорю, им хотя бы не надо пять лет учиться в институте.
– Ну на фиг, учиться в институте! У меня брат телефоны продает, зарплата – полтинник. Без напряга вообще.
– Ну на фиг, телефоны продавать. В ютубе постишь любую фигню и живешь как король.
– По факту.
– А зачем учителям хорошие зарплаты? Они свое получают, поверьте. Самоутверждаются за счет детей. А некоторые вообще… Помните, в прошлом году педофила из седьмой школы посадили?
– Это не в прошлом. Это 2018-й был.
– Так это и есть прошлый!
– Вообще-то уже два месяца как 2020-й идет.
– Кто-нибудь откройте форточку, что-то душно стало.
– Да за что им платить, что они могут? Я ползарплаты репетиторам отдаю! В школе не учат вообще!
– Точно. Часов нахватают себе, лишь бы денег побольше. И не делают ни хера.
– В учителя двойной отбор по серости, чего вы хотите? В пединституты идут те, кто больше никуда не смог поступить, а после институтов преподавать идут те, кто больше никуда не устроился.
– Разведенки идут. Мужики их не любят, так они идут, чтоб хотя бы дети любили.
Свадьба была в начале марта. Аська мне ее описала.
Он в черном костюме с бабочкой, она в белом платье. Штатная распорядительница судеб в тугой блузе с лентой через плечо. «Мы с вами сегодня свидетели чуда – наконец-то двое нашли друг друга!»
Наконец-то.
Я представляю нашу дочь, которая стоит в первом ряду гостей, и понимаю, что не буду разговаривать с ним никогда. Просто не возьму трубку.
Всю ночь бил озноб. Под двумя одеялами не могла заснуть, а под утро выключилась и чуть не проспала. Голова гудит, горло скребет. Уйти на больничный? Эта мысль катается, как шарик в пластиковом лабиринте-головоломке. Мысль… Мысль… А потом наверстывать. Но куда я пойду такая… Ладно, не пойду. Просто почищу зубы.
Не пойду. Вот только чаю себе сделаю, а потом позвоню в учебную часть, что не приду…
Чай горячий. Просто горячий, его вкус я не чувствую. О чем тут думать? Останусь дома. Сделаю клюквенный морс, насыплю в носки горчичного порошка, залягу в кровать с какой-нибудь книжкой… Надо позвонить в учебную часть. Сейчас причешусь и позвоню. А клюква где-то была, с прошлого года еще…
Причесавшись, смотрю на себя в зеркало.
Отражение тихонько качает головой.
Когда поднимаюсь на крыльцо колледжа, двери распахиваются, и навстречу мне вылетают оживленные, радостные студенты.
– Здрасте!
– Здрассьте, Ирина Георгиевна!
– Пары отменили! Каникулы!
– Карантикулы, – с досадой говорит Крылов. Он стоит в холле под расписанием. – Ковид, черт бы его взял. Уже почти десять тысяч заболевших.
Студенты пробегают мимо:
– До свиданья!
– До свиданья, Роман Олегович!
– Ирина Георгиевна! А я Чехова прочитал!
В своем кабинете прохожу вдоль окон, открываю их, впуская запах влажного мартовского снега. Потом присаживаюсь за один из столов, опускаю голову на вытянутые руки, прикрываю глаза. Вот я и снова за партой. Тут совсем не так, как было в моей школе, – но все-таки немного так. Ряды столов; стулья, на которых мы сидим, приходя за знаниями, за дипломами, провести время с друзьями, просто провести время… Что-то блеснуло: очки Раисы Поликарповны? В коридоре пробежали, простучали ногами по лестнице, а вот и еще, еще – Раиса Поликарповна уже ждет, кидает им цифры, как дрессировщица в цирке кидает собачкам разноцветные пластиковые обручи. Тройка… Четверка… Не берите! Не берите, вам это не надо! Но они хватают и хвастаются друг перед другом: у меня пять! У меня две таких, как у тебя! И вдруг начинают исчезать, сами превращаются в цифры, запертые в клетках журнала, маленькие, синие… Раиса Поликарповна, сунув журнал под мышку, поворачивается ко мне.
– Каримова! Не знаю, что из тебя выйдет. А еще дочь учительницы! Такая умная мама! И отец – интересный мужчина. Но ты на них – не похожа.
Раиса Поликарповна, у вас очки улетели…
Очки кружатся над головой. Полукарповна, неловко подпрыгивая, пытается их схватить – и хватает, но очки взрываются в ее скрюченных пальцах, брызнув сотнями белых бабочек. Бабочки устремляются к окнам – стекла вываливаются, рассыпаются на осколки. Снаружи в пустые рамы заглядывают лисы. Улыбаются, шутят. Кыш! Кыш!
– Не бойся, они не укусят, – говорит Денис. Он в черном жениховском костюме.
Не буду разговаривать с тобой, предатель. А лисы уже лезут внутрь. Они повсюду. Хотят пирожков. Есть у меня пирожки? Надо поискать, может, и есть. Вот тут, в ящике стола. Одна лиса вылитый Иван Петрович. Вам какой пирожок, Иван Петрович? С курицей будете? Мама проходит мимо, не глядя на меня. Мама, стой, подожди, мама, я давно хотела сказать, я теперь тоже учитель! Что ж, отвечает мама, ты не виновата. Видимо, это рок. Судьба. От судьбы не сбежишь, да и как понять, что пора бежать, что она уже тут? Рок не предупреждает, не дает намеков. Все буднично, просто. Звонит некто: я, говорит, Роман Олегович Крылов…
В открытую дверь всеми своими колючками просовывается молочай.
– Вот, – пыхтит Крылов, ставя кадушку на пол возле окна. – Пусть у вас растет. Я видел, как вы на него смотрели… Ирина Георгиевна! Ирина Георгиевна! Ирина!
Поднимаю тяжелую голову. Что-то там, за лобной костью, жжет. И переливается. Как северное сияние, только без цвета.
– Роман Олегович…
Молочай расшеперил колючки.
– Ирина Георгиевна, с вами все в порядке?
Провожу рукой по лбу. И, глядя на шипастые ветки, отчетливо понимаю: нельзя. Нельзя не общаться с Денисом. Иначе получится, что это я – предатель. Это я – тот человек, который обесценивает прошлое, тот, кто считает, что наша дочь появилась на свет в результате ошибки.
Понимание заставляет вскочить, северное сияние вспыхивает – еще секунда, и я бы свалилась в колючий куст, но Крылов, шагнув, удерживает меня жесткой рукой.
– Добрый день! – В дверях, как всегда с ухмылкой и как всегда злокозненный, появляется Иван Петрович. – Извините, что помешал.