По праздникам на столе появлялась бутылка «Мартеля».
«Мартель» приносил Пучков. Егор всегда удивлялся, что они с отцом вроде как дружат: у Пучкова, как у любого диктатора, не могло быть друзей. Вдобавок он обладал непредсказуемым характером, въедливой памятью и замашками, к которым невозможно привыкнуть. Как-то, рассказывал со смехом отец, взял и объявил войну семечкам. Чем ему мешало, что люди подсолнушки лузгают? Не на работе же – в перерыв! А вот поди ж ты – за это можно было и премии лишиться.
– Ты, Миша, пупист, – говорил Пучкову отец после третьей рюмки. – Думаешь, ты пуп земли и все вокруг тебя вертится.
Пучков сиял, сверкал очками, светился лысиной, вокруг которой кудрявился венчик седых волос. Конечно, все вертелось вокруг него! В этом он был убежден железно. По происхождению коми-пермяк, не раз подчеркивал, что его народ не породил никого, кто добился бы в жизни более заметных успехов.
О немногочисленности коми-пермяцкого народа Пучков при этом неизменно умалчивал.
Надо, надо к отцу. Сколько я у него не был? Недели две уже.
– Коньяк вот принес, – сказал Егор, садясь. – Плечо, понимаешь. Болит, как сволочь. Сухожилие надорвал, что ли, не знаю… Щас мы его!
Хрупнула откручиваемая крышечка, потянуло медом, миндалем: сейчас, сейчас глотнем и расслабимся…
Он стал рассказывать новости: сын уехал вчера в летний лагерь… Маринка в отпуске, зовет на море, но, ты ж понимаешь, на работе сейчас самая жара…
На этой проклятой работе всегда была самая жара. С того момента, как Егор принял пост директора БМУ, он не имел и минуты покоя.
Началось с того, что через месяц после его назначения у предприятия закончились деньги. Полгода все сидели без зарплаты, и надо было здорово повертеться, чтобы автобус просто вышел на линию, чтобы люди приехали на объект. Они приезжали: хмурые, с одним и тем же упреком – иногда невысказанным, а иногда высказанным громко и зло:
– Папа уж нашел бы выход!
А какой тут можно было найти выход? По всей стране монтажные управления схлопывались одно за другим. Сначала шла стадия укрупнения. Наемные менеджеры, не нюхавшие производства, так и рвались это производство «оптимизировать» – лукавое чиновничье слово означало «быстрая прибыль важнее отдаленного будущего». Уверяли, что никто ничего не потеряет: вы, уважаемые, получите статус филиала, просто другая вывеска, а работать будете, как раньше. Хрен там – как раньше. Все понимали: лишают тебя самостоятельности – все, трындец. Нет ничего проще, чем закрыть филиал. Егор крутился как мог, лез во все тендеры, посылал своих парней повсюду, даже под Магадан, если там находился выгодный заказ. Так ведь и не хотели ехать еще! Конечно, каждому приятнее работать дома. А что дома делать – пол в цеху подметать? Если б в это время строительство четвертого энергоблока БАЭС не дошло наконец до стадии монтажа – не миновать им закрытия.
Очень хотелось пожаловаться отцу, как он задолбался. Сказать: «Знаешь, меня жизнь к такому не готовила». Не готовила, что крупный заказчик объявит себя банкротом. Что завод-изготовитель, поставщик важнейшего оборудования, не пройдет через сито обязательных конкурсных процедур. Что прокатится волна увольнений – и, поскольку кадровики уволятся первыми, он, Егор, будет набирать новый персонал буквально на «Авито». Что миляевский отпрыск прямо к нему в кабинет приведет беременную жену: смотри, сукин сын, кому ты денег не платишь!
Витька тогда орал, наскакивал на Егора, брызгал слюной. А тихая его Света, с большим животом и ненормально огромными сиськами, мостилась на стуле – как-то неловко, боком, вцепившись в края сиденья. Когда Егор оторвал от ее сисек упорно магнитившийся к ним взгляд, то увидел, что под стулом этим мокро. Остолбенел, конечно. А потом – очень, очень спокойно – сказал Витьке: «Заткнись и звони в скорую. Я, конечно, понимаю, что сын у тебя тоже будет монтажник, но это не значит, что рожать его надо прямо тут».
Зарплаты он и сам не видел полгода. С Маринкой тогда чуть не развелись. Не потому, что она какая-то там стерва и ей только деньги подавай, просто любая баба осатанеет, если ей придется штопать капроновые колготки.
Хотелось, хотелось выговориться. Но он не мог. Жаловаться в их семье было не принято. Орать, руками махать, занавески задергивать, из дома, хлопнув дверью, уходить – это да, это пожалуйста, это сколько угодно. Нервы на катушку наматывать, жилы рвать… Но не жаловаться.
Он опять поднял бутылку – не «Мартель», конечно, но тоже хороший коньяк. Заходящее солнце разбухло, порыжело, и воздух стал тоже рыжим, грустным. Потянуло наконец прохладой. Тонко запели комары. Слышно было, как шелестят березы и служитель ширкает метлой по и без того чистым дорожкам кладбища.
Отцовское лицо на памятнике было безмятежным, каким Егор никогда не видел его при жизни.
– Знаешь, что меня бесит? – сказал он, глядя в это лицо. – Меня бесит, что ты все всегда решал за меня.
Нет, никто не нависал над ним, не качал перед носом указательным пальцем: «Папа сказал – значит, надо». Просто папа говорил, было надо. Поэтому и будущее перед Егором развернулось таким, каким хотелось отцу. «Новости, очерки, репортажи – все это, сын, преходяще. Вечен только монтаж».
– Может, стоило дать мне чуть-чуть свободы? Ладно, журналистом я не стал. – Егор опять глотнул из бутылки. – Мог ведь хотя бы работу найти в другом месте. Помнишь, я на станцию думал устроиться? Как раз шел набор в турбинный цех. Был бы сейчас маслопупом – престижно, почетно. Но нет, ты затащил меня в свое драгоценное БМУ!
Павел Егорович заметно выделял сына среди остальных подчиненных. Если им он не давал спокойной жизни, то сыну не давал жизни никакой. Как-то раз, во время визита начальства, заметил, что Егор перед этим начальством робеет. И уж как он начал его посылать в разные кабинеты! «Главное, не оправдывайся. Никогда и ни в чем. Бери ответственность. Жизнь – твоя, и либо ты сам отвечаешь за все, что в ней происходит, либо ты не мужик».
Егор потянулся, ухватил стебель вылезшего прямо на могиле шиповника. Он оказался жестким, колючим, но Егор все-таки вытащил его с корнем. Этому шиповнику дай только шанс – все тут затянет.
Две недели назад отмечали юбилей Управления. Кучу денег вбухали, хотя последствия кризиса еще давали о себе знать. Однако Егор понимал: праздник нужен людям. Арендовал на вечер Дворец культуры. Его парни, как короли, расселись в бархатно-красных креслах, а сам он, стоя на сцене, принимал гостей. Их было много: думцы, спортсмены, учителя из подшефной школы, мэр города. Даже Пучков прибыл – собственной, обросшей толстым слоем легенд, слухов и домыслов персоной. Речи, подарки, поздравления. Когда гости отговорили, на сцену начали подниматься свои. Гончаренко, конечно, вылез, как всегда, со стихами. Как и Миляев, он был одним из тех, кто начинал работать с отцом. «Интересно, уже тогда стишки кропал или это я его так вдохновляю?» – думал Егор, приветственно скалясь Гончаренке, который старательно читал, нагнувшись к микрофону и глядя в зрительный зал:
– На монтажников – напасти,
Норовят сразить под дых,
А при той, советской, власти
Нас любили как родных.
Хоть и «с краю чья-то хата»,
Все поймут, когда припрет:
Без монтажников, ребята,
Энергетика помрет[2].
Тут Гончаренко оглянулся, подмигнул Егору:
Пусть начальник матереет
И за нас стоит горой,
Он не все пока умеет,
Но, как Папа, боевой!
В зале засмеялись, захлопали. Егор, дернув плечом, шагнул к микрофону – но там уже оказался Миляев с огромным портретом Быкова-старшего. Повернул его к залу и объявил, напрягая голос:
– Этот портрет! должен висеть! над креслом! которое Павел Егорович занимал больше тридцати лет!
Зал засвистел, еще больше захлопал и закричал.
Егор переждал шум, принял портрет отца из рук его многолетнего верного соратника и сказал:
– Спасибо, Валентин Леонидович. Но, я надеюсь, вы позволите мне самому решать, что будет висеть в моем кабинете.
– На самом-то деле я хочу его повесить, – признался Егор сейчас, потирая исколотую шиповником руку. – Хороший портрет. Да и стена, знаешь, просто кричит об этом. Но ведь они тогда еще и рожи наши будут сравнивать! Похож я на тебя или нет?
Он знал, что не похож. В мать пошел: внешность легкомысленная… Встал, слегка покачнувшись, сунул пустую бутылку в карман. Домой. Пора домой. Вот, как всегда, не поговорили толком…
Маринка сердито зыркнула, увернулась от поцелуя. Чаю, однако, налила – хотя кружку бухнула на стол с таким видом, будто в морду плеснула.
– До ревматолога, как я понимаю, ты так и не дошел.
Егор помотал головой.
– Знаешь, ты вылитый отец.
От удара по столу кипяток расплескался, попал на колени.
– Я – не он! Слышишь? Я – это я!
Маринка, словно тоже ошпаренная, тут же заорала в ответ:
– А вместо врача на работу уезжать – это как? Никого не напоминает?
Егор встал и вышел из кухни – она помчалась за ним, крича:
– Год! Уже год, как его нет! Может, пора о себе подумать? Я уж не говорю – обо мне! Когда мы последний раз были где-то вместе? Тебе же твоя работа всего дороже! Да ладно бы – твоя! Так ведь его! Его работа!
– Что ты понимаешь! – развернулся Егор. – Я эту работу хоть завтра брошу!
– И брось! Давай, брось! Я на тебя посмотрю!
Так они кричали друг на друга, а потом Егор выдал что-то – он не помнил, что именно, видимо, что-то совсем обидное – Маринка кинулась в ванную, и закрылась там, и ревела, пустив воду, а Егор сидел под дверью и просил прощения, а потом она вышла с распухшими глазами и покрасневшим носом, такая красивая и такая родная, что он бросился ее целовать, и она сначала отворачивалась, а потом перестала, а еще потом они пошли на кухню и стоя ели прямо со сковороды холодные котлеты, враз оголодав.