Хотя, что он мог сделать? Заготовить на зиму дров? Так у нее дров своих хватало… Во дворе стал перебирать поленницу, а дрова-то все сгнившие… А ведь еще Сашка их складывал… Сгноила старая…
— У ее каменка там жила… — прижав к губам уголок косынки, сказала моя мать. — Вот матерь твоя и не трогала поленницу-то…
— Вот и я говорю… — сказал Горшков. — Старая была, а жила тут без присмотру со своими птицами. И в Петрозаводск не ехала, хоть и звал ее.
Он вздохнул тяжело и принялся расспрашивать отца, не знает ли тот покупателя на дом, потому что Сашка не охоч до деревенской жизни, норовит ездить в отпуск на море, а ему тоже выбираться в поселок трудно, он уже так и решил, что увезет в город с собою бабкины иконы, а дом, дом хорошо бы продать…
Отец кивал, говорил, что это так, конечно, молодежь теперь на город глядит, а покупателя на дом найти трудно, никто теперь в поселке не хочет жить, уезжают отсюда…
— Да, это так! — соглашался Горшков. — Так… А что делать?
Покупателя Горшков так и не успел найти…
Дня через два он уехал, а после прилетели из леса дятлы, облепили дом и весело застучали клювами.
До самой темноты расклевывали они дом птичьей бабушки.
Было это, как потом объяснила мне мать, на девятый день…
С тех пор прошло много лет. Но иногда, под утро, снова слетаются птичьи сны, и снова возникает бабушка Горшкова.
Я пытаюсь разглядеть ее лицо.
Но напрасно — черты расплываются, а из зыбкого тумана сна выплывает дерево, наполненное светом и голосами птиц моего детства. Птиц, которые, кажется, навсегда исчезли после смерти птичьей бабушки…
Лесенки
Еще до войны взорвали у нас в поселке храм Вознесения Господня…
Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память, память о храме так и не сумели уничтожить…
Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».
Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.
Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.
«Лесенки» не просто ели. «Лесенками» можно было гадать.
Надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, все хорошо. Значит — безгрешный ты человек и живешь ты, как бабушка говорила, родителей радуешь…
Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло… Ну а коли вдребезги разлетится «лесенка» — беда. Всерьез надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.
Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.
— Дак это с печи так падают… — говорила бабушка. — В Остречинах-то, бывало, с колокольни бросали. С этакой вышини.
— И что, бабушка? — спрашивали мы. — Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?
— По-всякому бывало… — отвечала бабушка. — У некоторых робят и целыми иногда оставались.
— Так, наверно, и пекли тогда иначе… — заступалась за нас мать. — Мука-то была не теперешняя…
— Все тогда не теперешнее было… — отвечала бабушка. — Хоть и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься…
Неясны, туманны были ее слова о «нетеперешней» жизни…
А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.
Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» — бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! — и как-то не по-детски печально было на душе.
Деревянные сабли
Снова увидел во сне этих парней с перекрестка, и, проснувшись, долго лежал, слушая, как бухает в груди сердце, и все не мог понять, что меня напугало так, пока не догадался, что это не парни из детства были, а обыкновенные бесы…
И уже не смог заснуть.
Так и лежал с открытыми глазами, пока не начали светлеть окна…
Эти страхи начинаются с того летнего дня, когда родители ушли из дома и оставили меня на попечении старшего брата. Мне должно было исполниться тогда четыре года, а брат уже закончил девятый класс.
Мы не долго оставались вдвоем — пришел приятель брата Юра Клепиков. Он сразу зашептался с братом, поглядывая на меня.
Я видел это, и мне совершенно не нравились эти переговоры.
Конечно, я мог гулять и без брата, но на ребячьем пригорке собрались сегодня незнакомые ребята, которые уже давно ходили в школу и жили не на нашем краю улицы, а далеко отсюда, там, где улица Труда пересекается с переулком Водников.
С этими ребятами мой приятель Саша Горбунов, который хотя и жил рядом с нами в Самылкинском доме, но часто бывал у старшей сестры в переулке Водников.
Саша был своим среди этих незнакомых мне ребят, но это совершенно ничего не значило. Я уже подходил к нему, и он сказал, что собирается со своими приятелями идти в сабельный поход на заросли крапивы, что растут возле котлована, и меня они не смогут взять, потому что у меня нет сабли, чтобы рубиться там бесстрашно и насмерть.
Тогда в детстве я еще не знал ни обид, ни зависти, как не знают их деревья и трава, и так же не ощущал стремления хоть как-то выделиться, обозначиться.
Конечно, мне тоже хотелось идти в сабельный поход, чтобы рубиться там бесстрашно и насмерть, но никакой обиды на Сашу Горбунова не возникло. Он все объяснил мне, и перед приходом Юры Клепикова я как раз и уговаривал брата вырезать мне саблю, чтобы меня тоже взяли в Великий крапивный поход.
Однако брат увлеченно читал книгу и возиться с изготовлением сабли не собирался. И только когда появился Юра Клепиков, брату пришлось решать, что делать со мной.
— Ну что? — спросил он. — С ребятами поиграешь!
Я замотал головой.
— Почему?
— У меня сабли нет…
— Я вернусь и сделаю ее тебе…
— Не… Ты сейчас сделай…
Брат начал было осматриваться, из чего смастерить мне саблю, но тут Юра Клепиков отвлек его. Он что-то сказал брату, показывая на ребят, собирающихся на ребячьем пригорке в крапивный поход.
— Слушай! — сказал брат. — Ты пригласи-ка ребят сюда!
— Не… — сказал я. — Они не пойдут… Они в поход собираются, крапиву рубить…
— А ты скажи, что тебе глиссер заводной купили… Скажи, что покажешь его!
Я уже давно упрашивал родителей приобрести заводной глиссер, и сейчас, услышав, что можно пригласить ребят посмотреть на него, совершенно позабыл и о сабле, необходимой для участия в Великом крапивном походе, и о самом походе.
— Глиссер? — облизнув языком пересохшие губы, спросил я.
— Глиссер, глиссер! — подтвердил брат. — Иди.
Конечно же, посмотреть на заводной глиссер было интересно всем, и ребята гурьбой двинулись к нашему дому. Впереди шагали мы с Сашкой Горбуновым. Ему тоже хотелось посмотреть на заводной глиссер.
Еще больше хотелось посмотреть на этот глиссер мне.
Я не сразу и понял, что произошло во дворе.
Мой брат с Юрой Клепиковым, закрыв за ребятами калитку, начали разоружать их.
Не все отдавали сабли добровольно, и брату приходилось силой вырывать их. Некоторые ребята пытались перелезть через забор, но Юра Клепиков успевал поймать их.
Скоро сабли были отобраны и, вооружившись вилами, брат с Юрой Клепиковым погнали ребят за ребячий пригорок, а я остался один с целой кучей разномастных деревянных сабель на крыльце.
— Ну что? — спросил брат, вернувшись. — Доволен?
— А глиссер где? — спросил я.
— Какой еще глиссер?! — рассердился брат. — Ты просил саблю. Вот, целый арсенал теперь у тебя. Все. Мы пошли. Ты сиди дома и никуда не ходи. Играй со своими саблями.
Об этом брат мог бы и не предупреждать меня.
Глядя на сваленные на крыльце деревянные сабли, я все еще думал о том, куда исчез глиссер, который обещали показать мне, и так и не мог до конца уразуметь, что же произошло.
Только когда брат ушел с Юрой Клепиковым, я понял, что произошло что-то ужасное.
Стараясь не дотрагиваться до сабель, лежащих на крыльце, я ушел в дом и забрался под стол в комнате, потому что более надежного убежища у меня уже не оставалось.
Наверное, здесь и уснул, потому что ясно увидел сон: мчащийся по Свири глиссер останавливается и начинает разворачиваться, вот он застыл на мгновение в круглом нимбе стремительно вращающегося воздушного винта на корме, но, стремительно набирая скорость, он устремляется на наш дом, и я в страхе отшатываюсь, — вместо лопастей к винту глиссера приделаны деревянные сабли…
— Миколя! — разбудил меня голос тетушки. — Убери с крыльца свои палки!
Пришлось вылезать из-под стола и затаскивать сабли в дом.
Наверное, самое правильное было вытащить все это добро за калитку, но я не то чтобы не догадался об этом, а побоялся.
Мне казалось, что можно еще как-то исправить ситуацию и для этого следует только сохранить сабли в неприкосновенности. Еще держались в памяти остатки сна, где крутился пропеллер глиссера с лопастями из деревянных сабель, и я чувствовал, что сабли обязательно надо спрятать.
Только сейчас в комнате и разглядел я приобретение.
На улице, когда ими рубили крапиву или просто размахивали над головой, эти неловко обструганные палки не выглядели так уродливо, как в дому.
— О, Господи! — испугалась мать, заглянув в комнату. — А на улице эти палки нельзя оставить?
— Не, мама… — сказал я. — Я под кроватью их положу.
Через пару дней я встретил Сашку Горбунова.
Он не хотел разговаривать со мною из-за глиссера, но потом смилостивился и сказал, что мне будет плохо. Так велели ему передать мне ребята с перекрестка.
Как-то неуютно и холодно стало мне в теплом летнем вечере.
Я предложил Сашке выбрать себе любую саблю из моего арсенала, за его ходатайство в переговорах. Сашка повертел предложенные ему сабли, потом объявил, что у него свои лучше, и ушел.