Интересно, думал он иногда, знает ли Лаванда об этом. Если да, то у него не укладывалось в голове, пусть он и посчитал с какого-то момента Лаванду сволочью и собирался даже прекратить вовсе о ней думать. Если же нет, и эти стаи бродят здесь без её ведома… То что же тогда творится в Ринордийске.
Что же, спрашивало невнятное, незнакомое прежде.
И ворошилось, не знало покоя.
Что же.
Это пришло не сразу, незаметно поначалу. Будто бы постоянная лёгкая недостача — чего-то неявного, за чем не протянешь руку по первому желанию. Слегка похоже на зуд в пальцах от невозможности открыть отсутствующий ноутбук, но интернетовая ломка прошла, не начавшись, он сам не ожидал. Это же, странное, стало иногда прорываться коротко и резко, будто окатывало волной и вытягивало воздух, предназначенный для следующего вдоха.
То вспоминались книги с полки в ринордийской квартире, читанные им в детстве или на первых курсах (Феликс уже много лет не читал для себя, разве что пролистывал урывками самые любимые места). И казалось — непременно, обязательно перечитать теперь от корки до корки, будь они только в доступе.
То вдруг хотелось миндального печенья — того, особенного, что бывало иногда в университетской кафешке, в небольших квадратных коробках, со странноватым, немного техническим привкусом, словно что-то получилось не так по ходу производства. И как хотелось — будто подохнешь, если не получишь его вот прям сейчас.
В одной из книг, кстати (думать о печенье было бы уж совсем мелочно), говорилось, что у Ринордийска есть двойники среди людей, как будто бы его младшие братья и сёстры. С городом их связывают особые узы, какое-то внутреннее родство: они радуются и живут вместе с ним, и если городу плохо, плохо и им тоже. В отрыве же от него они просто гибнут.
Феликс никогда не задумывался всерьёз, так это или нет — хотя роль маленького ринордийского двойника ему всегда льстила. Но это, конечно, только сказки.
Да, это ведь там же, где Ринордийск представал прекрасной девушкой с колдовским фонариком — в повести-фантасмагории автора по фамилии Стель. Фонарик светился разными цветами, и с каждой переменой фигурки на его гранях складывались то в одну, то в другую историю. Фиолетовый — про чудо и праздник жизни, красный — про опасности и борьбу, белый… Впрочем, там было много цветов.
«Есть в Ринордийске маленькие улочки, свернув в которые подумаешь, что не иначе, попал в другое время. Позади разгуливает нарядная толпа, и над столиками кафе проносится летний ветерок — здесь же молчание веков и затаившаяся, никому не подвластная тайна».
Это уже Корлетов, «На улицах и площадях». Книга воспоминаний.
«Лишь с минуту постой здесь, вдохни эту пыль — дух времён, что никогда не исчезает — а потом возвращайся обратно: к людям, к блестящим на солнце тротуарам, где на каждом углу торгуют цветами…»
У него тогда для бутоньерки был… красный тюльпан, да? Это ведь был тюльпан.
О Господи, нет, хватит. Хватит, или он рехнётся к чёртовой матери.
Лучше уж, если о книгах, думать о «Бунефицио» — об этом смелом и несгибаемом революционере, которого даже смерть не остановила…
Ладно, не надо, пожалуй, и этого. Где Бунефицио, и где он сам. (Любитель миндального печенья).
Мимо Китти всё это, похоже, проходило, не затронув. Всё время, если только не была в вылазке или не варила на примусе подобие супа из тушёнки и овощных консервов, она сидела над распечатками, полностью погружённая в записи. Будто в них была скрыта ей одной ведомая цель — единственная и самая главная.
— Какие планы? — спросил Феликс. — Что будем теперь делать?
— Пока ждать. Неделю или две. Пока всё успокоится.
— А потом?
— Там посмотрим.
И она продолжала молча всматриваться в буквы и цифры, изредка делая рядом мелкие пометки карандашом.
Она-то прождёт, понимал Феликс. Что-то странное было в голове у этого человека, и это что-то позволило бы ему ждать до бесконечности. Будто чёрные нездешние крылья осеняли её, закрывая от мёртвого города, холода в помещении, мерзкой на вкус еды и полного отсутствия смысла во всём, что они делали.
36
Он спустился вниз, чтоб поискать человека, назвавшего себя Яковом Бобровым («потомком того самого Боброва»). Хотелось говорить, слышать человеческую речь, хотелось знать, что к тебе обращаются — с почтением или презирая, уже не так важно. Но каждый мог быть врагом здесь, да, пожалуй, и во всём мире — разве что проскочи по клеточкам между теми и другими и надейся до конца, что никто вас не выдаст и на этот раз повезёт.
На этот везло: они сами мельком скользили взглядами и не успевали его заметить. Тот же, кого искал Феликс, помещался за огромным и неровным столом, заставленным разной тарой. Феликс опознал его преимущественно по всклокоченным рыжим вихрам. Но и Бобров, что странно, узнал его.
— А, — довольно чавкнул он. — Так и знал, что вернёшься.
Из-под стола выплыла вскрытая, но почти не начатая бутылка. Бобров торжественно водрузил её посередине.
— Будешь? Или типа интеллигент?
Феликс неожиданно для себя тряхнул головой:
— Наливай, чего.
В конце концов, последний раз он пил спиртное… нет, даже вспомнить не смог.
— Вот это правильно, — обрадовался Бобров. — Что здесь ещё делать…
Он разлил по стаканам мутную жидкость, подождал, когда Феликс присядет напротив.
— Я ведь, — продолжил он, — тоже интеллигент. Был. Или что думаешь, родился таким? Неет, было же всякое… Вирши, цветочки, хорошенькие девушки… Хрен с ними, всё одно.
Он злобно отмахнулся от чего-то, опрокинул в себя стакан. Феликс осторожно последовал его примеру.
Поняв, что может по-прежнему говорить, поинтересовался:
— А это правда, что ты родственник Клавдия Боброва?
— Не веришь? — с привычный, спокойной уже обидой проговорил Бобров. — Зря не веришь. И не просто родственник, а самый что ни на есть правнук по прямой линии. Правнук родоначальника словесного сюрреализма и абстрактности, — он патетически поднял руку. — И вот тоже… прозябаю в этой дыре.
Он облокотился о стол и по-кошачьи зеленоватыми глазами внимательно уставился на Феликса.
— Всё этот городишко, — негромко протянул Бобров. — Пьёт из тебя все соки. Сам помирает и тащит всё за собой. Хотя что городишко… — он пренебрежительно махнул рукой. — Вся страна такая. Гиблое место.
— Прям вся, — переспросил Феликс.
— Конечно, вся! Одна большая трясина. Чем больше рыпаешься, тем больше вязнешь. А выбраться — это вообще забудь. Некуда здесь выбираться, испокон веков так повелось. Если уж здесь родился, сиди тихонечко и не высовывайся — может, потонешь помедленнее, — он с усмешкой взглянул на Феликса. — Что так смотришь, как будто в ухо заехать хочешь? Всё равно же не решишься.
Он облокотился на другую руку, оценивающе окинул взглядом собеседника.
— А я тебя, между прочим, знаю. Ты ведь Шержень, да?
Феликс вздрогнул и чуть не опрокинул стакан. Давным-давно уже никто не именовал его так — кроме маленьких гордых подписей под статьями и его самого.
— Вы меня читали? — быстро спросил он.
Бобров недовольно скривился:
— Ну что ты выкаешь, что ты выкаешь, мы уже выпили, — он подлил ещё жидкости в оба стакана. — Читал я тебя. «Вольный парус», главред Видерицкий… Знаем таких.
Чёрт возьми, подумал Феликс. Ещё ничего не сказал, а о нём уже прекрасно осведомлены. Это было как-то… нечестно.
(А вообще, будучи в бегах, выпивать неизвестно что с едва знакомыми людьми… Продолжайте в том же духе, господин Шержведичев).
— От властей скрываешься? — Бобров довольно улыбался.
— Ну почему сразу скрываюсь? — он всеми силами попытался принять беззаботный вид. — Может, отпуск. Или командировка.
— В Истрицке? — рассмеялся Бобров. — Это пять, ты сделал мой день — как это пишут в Ленте.
Он замолчал. Заметив, что молчит и Феликс, заговорил спокойнее и тише:
— Что, думаешь, я тебя сдать собираюсь? Не собираюсь, нет. Я тебя уже не сдал. Слыхал, полицаи тут ходили, шарились везде?
— Слышал что-то, — кивнул Феликс.
— Во-от, — довольно протянул Бобров. — Я и не сдал вас обоих — я, лично. Хотя мог бы — знаю, где вы запрятались. Но нет, говорю, нет там никого. И дверь наверху закрыта, сто лет не открывалась. Поверили. Вот девчонки возле лестницы всё порывались что-то… С ними вы осторожнее, они ж дурочки, разболтают за просто так. Но я нет, — он помотал головой. — А знаешь, почему? Потому что я не стукач. К тому же, ты мне лично симпатичен.
Он ещё раз приложился к стакану, осушил до дна. Феликс не стал на это раз, решив, что с него хватит.
— Так вот, — продолжил Бобров, будто не прерывался. — Читал я тебя. Ты парень неплохой, местами умные вещи пишешь. Но есть в тебе вот эта… столичная такая интеллигентскость. Вроде всё хорошо, по делу, но вот раз — и отрывает тебя от земли. Всё в какие-то эмпиреи, в какой-то лучший мир, и чтоб лететь, лететь… Куда? Зачем? Оглянись вокруг: здесь все давно бескрылые. А если у кого и остались, — Бобров подсел ближе, доверительно и совсем разумно посмотрел в глаза, — то понимают, что погода нелётная.
Откуда он взялся, этот странный персонаж? Из какого чистилища выполз, чтоб озвучивать твои тайные, скрытые ото всех мысли?
— Но что тогда остаётся? — негромко и даже небрежно проговорил Феликс.
— А ничего, — Бобров мотнул головой. — Как есть — ничего. Знаешь, вот Клавдий Бобров… Он, кстати, тоже был не стукач, его просто самого заложили, ну и дальше… В общем, неважно. Так вот, он писал в своё время: «Есть то, что нам неподвластно — это дело судьбы. Есть то, чем мы можем управлять — это дело выбора».
— Это Редисов, — автоматически поправил Феликс и порадовался, что сказал это совсем тихо. Наверняка, тот не услышал.
— Да какая разница, — отмахнулся Бобров. — Главное, что с выбором — это он лажанулся. Нет никакого выбора. Весь твой выбор — это пройти лестницу до второго этажа бедлама или остановиться на первом, разливать самогон в фамильные рюмки или в жестяные стаканы. Побарахтаться в болоте баттерфляем или по-собачьи — вот и весь выбор. А дальше… все там будем.