— Признаться, мне несколько непонятна техническая сторона вопроса, — заметил Гречаев.
— Что именно вам непонятно?
— Критерии, по которым вы думаете определить их готовность… Одним словом, как вам станет понятно, что время действительно пришло.
— Мне доложат, — Лаванда не отрывала взгляд от мела, легонько поглаживая пальцем гладкий ободок. — Они прилетят сюда.
«Кто прилетит?» — хотел спросить Гречаев, но не успел: в комнату со стуком влетел один из замов по силовым структурам (как раз из тех, кого назначала уже сама Лаванда и кого Гречаев знал весьма плохо).
— Госпожа Мондалева! Простите, что без предупреждения…
Лаванда вскочила со стула:
— Так что там?
— Клементиновские проверили всё и пока не обнаружили, но с большой вероятностью это местная ночлежка. Там отрицают, вроде они вообще не при делах, но больше негде.
— Так в чём дело? — Лаванда мотнула головой.
Тот замялся на секунду, бросил неодобрительный взгляд на Гречаева, но тут же отвернулся.
— Из-за специфики места и ряда обстоятельств… Есть подозрение, что там попытаются дать отпор. Могут понадобиться особые меры.
— Да, конечно, — кивнула Лаванда. — Докладывайте мне сразу, как будет известно!
Когда зам ушёл, Гречаев осторожно поинтересовался:
— Клементинов? Мне почему-то казалось, что он в Ринордийске…
— Недавно Вислячик советовал мне его отставить. Уверял, что такой человек не для постов в столичных структурах… Но я решила, пусть он тогда приносит пользу в другом месте.
— Да, очень разумно, — подумав, согласно кивнул Гречаев. — Но, знаете… особые меры… Это, конечно, не моё дело, но я не думал, госпожа Мондалева, что вы пойдёте на это. Тем более, то же самое легко делается по-другому…
— Каким образом? — синие глаза холодно уставились на него.
— Обычно внедряется свой человек… Он входит в общество, заводит разнообразные знакомства… Ну а дальше постепенно, без шума выясняет…
— Господин Гречаев, — прервала Лаванда, — вы абсолютно верно заметили, что это не ваше дело. Здесь нельзя терять время. Мне нужна глина.
Она положила на стол перед собой половинку мела.
— Вы же понимаете, что можно сделать таким амулетом, если использовать его по своему усмотрению?
В голове само собой вспыхнуло очередное «Простите?», но вслух он сказал только:
— Да, конечно… Разумеется, понимаю.
Мне сказали, это здесь: именно в этом доме живёт та удивительная барышня, что родилась где-то в нашей глубинке, а известна главным образом в сём маленьком городке за границей, ещё со времён первых местных восстаний. Я немного волновалась, тем более, что только день назад мы въехали в страну и наше благополучное бегство завершилось.
Меня встретила женщина несколько старше, чем я. Похоже, что когда-то в юности она была красива, но теперь уже не слишком следила за собой: вид она имела несколько рыхлый и какой-то уставший, в волосах заметно пробивалась седина (хотя для блондинок это, наверно, не так критично).
Увидев меня, хозяйка радушно поздоровалась. Я, улыбнувшись, назвала её по имени-отчеству.
— А вы — Магда Терновольская? — она улыбнулась в ответ. — Я слышала о вас немного. Добро пожаловать в эти края.
Мы сели в глубокие кресла, заправленные сатином. Комната вокруг была солидно и даже в чём-то роскошно обставлена, но казалось, все шкафы, картины и чайные сервизы остались здесь случайно после кого-то другого, как будто давно никто не пользовался ими, и они застыли под слоем пыли в покое.
Однако покойно было и мне: после серпентария, в который превратился театр, после вездесущих штатских оттуда, после лисьих улыбочек Терезы, за которыми таились скорпионы, эта комната и эта женщина делались источником отдохновения.
Голос её звучал приглушённо, словно из-за какой-то перегородки. Она почти сразу извинилась по этому поводу:
— У меня теперь почти нет голоса, — пояснила она с улыбкой. — В какой-то момент пропал полностью, потом отчасти восстановился, но всё равно уже совсем не то.
Я поинтересовалась, что с ней случилось.
Она рассмеялась непринуждённо:
— Нервы, всё нервы, говорят же, что все беды от нервов. Ну, и было несколько случаев… Но расскажите же мне про Ринордийск, Магда, вы только оттуда!
— Можно сказать и так, — заметила я осторожно. — Правда, дорога отняла у нас неделю, но мы и вправду направлялись сюда прямиком из Ринордийска.
— Я так давно не была в нём, — задумчиво заметила хозяйка. — Наверно, там теперь всё по-другому.
Я рассказала ей, что знала сама и что слышала из разговоров тех, кому доверяла. Ринордийск и впрямь изменился за последний год, и многое случилось нежданно. Когда на театральный фонтан водрузили позолоченный памятник с простёртыми руками, Вячеслав обронил: «Ну, вот и началось». Мало кто принял те его слова всерьёз, даже я шутя обвинила его в излишнем драматизме. Но он был провидлив: тогда действительно всё только начиналось.
Когда непрестанные праздничные шествия в центре столицы вошли в традицию, мы промолчали. Я знала из надёжных уст, что подчас людей сгоняют туда силком («настойчиво рекомендуют быть», как это называлось на их языке) — похоже, искренне радующихся новым веяниям набиралось недостаточно. Но к нам, театралам, пока ещё были лояльны, на многое смотрели сквозь пальцы, и мы втайне надеялись, что нас ничего не коснётся всерьёз. Мы были глупы.
Когда же пришло распоряжение в кратчайшие сроки сменить репертуар театра (новый уже был утверждён — худшие образцы имперства с внедрением новых лизоблюдских пьес), Вячеслав сказал мне: «Нам скоро в путь, Магда. Будь готова».
На сборы и все приготовления ушло два дня. Было решено, что вечером мы отыграем последний спектакль (вторую часть «Вихрей времени» — незабвенную «Чашу») и в ту же ночь уедем из города. Накануне же, раздосадованная из-за всей беготни, я возмущалась в кулуарах, что всё пошло так, как пошло. У театра, говорила я, не может быть иного божества, кроме самого театра. Возможно, мне следовало говорить тише: кроме нашего узкого круга, здесь были и сезонные актёры, которых мы знали не столь близко, а так же и вовсе посторонние люди, как например особа с пышной осенней шевелюрой и искусственным мехом на оторочках. После каждого спектакля она липла ко мне с неизменным «Магдочка, вы такая прелесть сегодня», но я видела, что глаза у неё злобные и нервно бегают.
— Думаете, кто-то из них сдал вас? — уточнила хозяйка.
— Я не думаю, — сказала я. — Я знаю. Это Тереза.
Тут я вспомнила, что ей, возможно, совсем неизвестны наши столичные подробности и это имя в их числе.
— Ах, вы, наверно, не слышали, — исправилась я. — Её чаще зовут так, но кроме того…
— Я знаю, о ком вы, — мягко прервала хозяйка. — Говорят, она профессиональная стукачка.
— Кажется, у неё какие-то связи наверху, — пояснила я неохотно. — Кроме того, она завистлива. Есть люди, в которых нет ничего своего, ничего настоящего, и видеть что-то настоящее рядом для них невыносимо. Если это настоящее нельзя подчинить себе, его надо уничтожить. Она из таких.
— Да, — она кивнула, улыбнувшись чему-то своему. — Знакомая картина.
Я не стала рассказывать ей, как задержалась за какой-то мелочью после спектакля и немного не успела вовремя, как угрожала бутафорским револьвером, выдавая его за настоящий, как позже притворилась местной сумасшедшей, чтоб во мне не узнали меня, как добралась наконец до уговоренного места, где ждало авто Вячеслава (я думала, он уедет, но он ждал до последнего и не давал шофёру тронуться с места — Вячеслав Удумаев, мой режиссёр, мой единственный настоящий друг). Не стала рассказывать, как авто мчало нас сквозь ночь, как я принималась то рыдать, то смеяться, повторяя «они мне поверили! они мне поверили!», а Вячеслав успокаивал меня, говоря, что всё хорошо теперь, что всё прошло.
И вправду, всё мутное, жуткое исчезало позади. В Ринордийске к тому времени для меня не осталось близких знакомых, что же до родных, то у меня, подкидыша в знатном доме, никогда их не было.
Но хозяйка всё расспрашивала, не только о Ринордийске, но и о стране в целом, и я рассказывала и рассказывала. Особо её интересовали слухи о недавнем восстании рабочих в Воломееве, но я мало что слышала об этом и не могла удовлетворить её любопытство. Тогда она снова спрашивала о другом. В конце концов я не смогла сдержать удивления и спросила, неужели ей и впрямь интересно — ведь она уехала оттуда так давно.
— Магда, — сказала она по-прежнему приглушённо, но твёрдо. — Магда, я делала эту революцию. Пусть больше здесь, чем там, но ведь это едино. Я не совершила многого, но всегда поддерживала морально и идейно. Когда нельзя было сидеть сложа руки, я была со всеми, и моя доля участия есть тоже. А теперь я хочу знать, кто убил нашу революцию. Хочу знать поимённо.
— Вы всё ещё верите в революцию? — изумилась я.
— Да, — глаза девочки из пролетарского гетто смотрели на меня. — Да, верю.
— Вы удивительная, — сказала я искренне, снова назвав её полной формой.
— Можно без отчества? — она улыбнулась слегка смущённо. — Сразу такой старухой себя чувствую.
— Хорошо, — на этот раз я сократила её имя до двух слогов.
Один предмет в комнате имел вид вещи более обжитой и находящейся в обращении: небольшое чёрное пианино. Пыль с него была стёрта, рядом стояла удобная банкетка. Я всегда любила пианино, но научиться играть на нём так и не довелось. Когда в одном из спектаклей мне потребовалось изображать пианистку, меня выручил оркестр, сама же я только стучала по бутафорским клавишам. Впрочем, публика, похоже, ничего не заподозрила.
Я рассказала эту историю хозяйке.
— Вы удивительная, — вернула она мне мои же слова.
Затем с заговорщической улыбкой покосилась на местное пианино и проговорила:
— Скажите, Магда, какую песню пела Летенция в спектакле на годовщину восстания?