Трррщщгхххччч, — послышалось сзади. Будто запоздало открывались врата.
Мел, вспомнила она. Мел она оставила на столе. Два полулунья разъехались одно от другого, и белое зверьё посыпало из них. Они хотели мчаться за своими собратьями, но рано, слишком рано… Им пока не хватало сил, и они, падая, разбивались под столом.
— Назад! — крикнула им Лаванда и попыталась соединить половинки. Одна тут же попалась в пальцы, и Лаванда крепко прижала её к груди, вторая же… Где она? Прыгнула большой белой кошкой за окно?
Нет. Просто исчезла.
Медленно разгорелся электрический свет: включились генераторы в здании. От зверей на полу остались только белые кляксы — Лаванда, опустившись на колени, провела руками.
— Госпожа Мондалева, — в дверях показался Гречаев: из-за разных экстренных обстоятельств он не уходил в эту ночь.
— Главное, что с вами всё в порядке, — он торопился и путался в словах, но быстро подошёл к ней. — Видите ли, самолёт…
— Я знаю. Я всё знаю, — опершись на его руку, Лаванда встала. Сглотнула комок, чтоб не заплакать от обиды. — Скажите, чтоб запустили генераторы — все, что есть в городе. У людей должен быть свет.
Когда Гречаев исчез, она ещё раз хмуро осмотрела кляксы и оставшуюся при ней половинку луны. Второй просто не было. Глупый, глупый старик. Что он наделал.
Вдалеке, на башне часы забили двенадцать.
65
— А сейчас, выходит, полночь по столице.
Они чокнулись бокалами второй раз — теперь уже отдельно с Феликсом: Рамишев и Пурпоров были далеко, а остальных людей здесь вряд ли бы заинтересовал сей факт.
Китти успела опустошить бокал наполовину и почувствовала, как Феликс вскочил с банкетки.
— Что случилось? — она повела головой в его сторону.
Он стоял, судорожно втягивая воздух и озираясь вокруг.
— Что-то в Ринордийске.
— С чего ты взял?
— Чувствую.
— Может, показалось?
— Нет, — Феликс нервно улыбнулся, потряс головой. — Там что-то случилось, прямо сейчас. Какой-то большой трындец, — он снова беспомощно огляделся по сторонам. — Подожди… Я скоро.
Он поставил свой бокал на банкетку и скрылся на лестнице. По всей видимости, наверх. Там казённый радиоприёмник, и он иногда ловит сигналы.
Китти пожала плечами и опрокинула в себя остатки шампанского. Сейчас это было кстати: в горле уже характерно саднило, хотя пока несильно (наверно, пальто на вечернее платье — не лучший вариант, чтобы копаться в снегу). Да можно, думается, и ей один раз не быть за рулём и не решать, как извернуться перед сумасшедшей правительницей.
Хоровод лиц кружился перед ней под всплески музыки — блёстки, перья, застывший смех в веерах и масках, шали на плечах, выбеленные манжеты — лица тонули в красно-чёрном, в плывущих, меняющих взгляды и улыбки пятнах, и думалось почему-то, что если ворваться в самую их гущу — теперь, когда последний раз для них уже минул и всё дозволено — это… может быть весело.
Жаль, она и впрямь не умела танцевать.
(«Да, стреляешь ты куда лучше», — заметил призрак, но Китти только лениво отмахнулась от него).
На деле, конечно, она не тронулась с места: конечности налились тяжёлым теплом и казалось невозможным куда-то двинуться с их помощью, только по-прежнему сидеть в той же светски-изящной позе. Из вереницы фигур вдруг вылетела Сибилла и, потеряв от кружения равновесие, упала бы — Китти цепко поймала её за руки. Та благодарно улыбнулась, хотела было отойти обратно и чуть удивилась, когда захват не сразу разжался. Улыбнувшись в ответ, Китти расцепила пальцы за секунду до того, как стало бы видно другого.
(Вот поэтому она не пила обычно).
— Да, иди, — она помахала рукой, и Сибилла снова скрылась в хороводе.
Однако — Китти посмотрела на наручные часы. Двадцать минут. Что-то долго — явно, новости плохи.
Она поднялась, взяла его бокал; подумав, взяла ещё один себе. Отмечать — так отмечать.
Осторожно, чтоб не оступиться, Китти поднялась по лестнице (внизу продолжало греметь: «Только увидеть свет дальних огней, там, где…»), дошла до открытых дверей.
Феликс не обернулся: он сосредоточенно вслушивался в прижатый к уху маленький динамик.
— Ну что там? — тихо спросила Китти, прислонившись к косяку.
Вместо ответа Феликс выдернул шнур: теперь голос, хоть хрипловатый и малоразборчивый, говорил во всеуслышание.
С минуту они помолчали под шорох и скрежетание слов.
— Сто шестьдесят два? — повторила Китти. — Многовато.
— Это только в самолёте, — мрачно уточнил Феликс. — Он упал, похоже, на жилые кварталы. И говорят… Да ничего толком не говорят, там нет связи.
Радио с готовностью подтвердило, что Ринордийск не отвечает. Попытки наладить связь пока не принесли результатов, но специалисты пытаются…
Феликс пробормотал:
— Там, может быть, телебашня… Или если… — он вдруг сорвался. — Там творится фиг знает что, а мы сидим здесь и ничего не можем сделать!
— Выпей шампанского, — Китти протянула ему бокал.
— Ты что, издеваешься?
Она покачала головой:
— Выпей, хуже не будет.
— Ах теперь уже не будет, — усмехнулся он и взял у неё бокал. — Ну хоть так.
Перехватив удобнее свой, Китти прошла к окну и распахнула его настежь. Там, снаружи под колыбельную ветра вились белые космы метели, и все огни терялись в снежной мгле.
— Отлично год начинается.
Часть II
— Как будто кто-то расколол колдовской амулет, — Хассель смотрел тёмными остановившимися глазами. — Помнишь, как в легенде? Когда амулет раскалывается, сонмы чудищ выходят на волю. Они созданы для уничтожения, такова их природа. И мир, в который они вышли, будет сметён.
Хотелось спросить его, давно ли он спал в последний раз и выходит ли хоть иногда из помещения: казалось, когда он разговаривал со мной, что меня он уже не видит. Вся комнатушка была заставлена картинами, крупными и совсем мелкими. Они громоздились не как обычно, а без всякого порядка, будто кто-то приткнул их всюду, где было место. Я рассмотрел женщину в красном, которой из зеркала протягивал руку танцующий скелет, я рассмотрел мужчину с завязанными глазами, выводившего на снегу слова и фразы, покуда ветер пытался их замести, я увидел молодую пару — они стояли, взявшись за руки, перед огромным колесом обозрения, и кабинки уже полыхали огнём. Заметил я и человека, спокойно открывающего дверь, пока вдали, у него за спиной шла перестрелка, и узнал в нём нашего портретиста Вивитова.
Боже, думал я, что это всё, что он делает здесь, всё это время. Я хорошо знал работы Хасселя, многие из них были весьма причудливы. Но от этих, новых картин веяло чем-то болезненным, искажённым, неправильным в самой глубине, как неправильна была разбитая вдребезги синяя луна над спящим городом. Но особенно — эти твари, безобразные и безобразные, они слетелись, сбились чёрной тучей, они застили небо и землю, всё вокруг.
— Я рисовал их тогда, — объяснил Хассель, — годы назад. Мне было страшно, страшно из-за какой-то своей чепухи, и я рисовал их ночами. Я думал тогда, нет ничего реальнее и ужаснее этого — всего, что было в моей голове. А теперь — теперь они пришли вместе с Ним.
— Клод, — сказал я, — ты заставляешь за тебя беспокоиться. Неужели ты всерьёз полагаешь, что они сошли с твоего холста и воплоти появились в наших краях? Я бы поверил, скорее, что такие мысли явились вслед какой-нибудь пагубной привычке…
— Хочешь спросить, не под кайфом ли я? — он изобразил подобие ухмылки. — Я не употребляю, ты знаешь. А я теперь знаю каждый шаг и каждое последующее движение по ту сторону ночи. Я видел их такими, как они есть, я помню, что было и что будет ещё. Если бы я вспомнил чуть раньше — если бы мне было дело до чего-то, кроме себя одного… Тогда бы многое пошло по-другому. Сейчас уже поздно, но завтра день — и я искуплю всё, что совершил.
— Мальчик мой, — воскликнул я, — тебе двадцать один год, что, скажи, мог ты успеть совершить? Что ты собираешься искупать в одиночку, когда виновна вся страна?
Он потряс головой:
— Ты не понимаешь. Я просто ничего не сделал и не спас никого из тех, кто был мне дорог. Всё, что я могу теперь, это последовать за ними.
Да он рехнулся, понял я вдруг со всей отчётливостью. Взгляд его был жуток и по-настоящему безумен. Да и много ли нужно впечатлительной натуре, только-только вступившей во взрослую жизнь…
Окна и двери здесь были закупорены, и от воздуха, тяжёлого, пропитанного красками, даже у меня мутился рассудок. Я потянулся к форточке.
— Не открывай окно, — предостерёг Хассель. — Они могут заметить. Ты спрашивал, что я собираюсь… Если хочешь, я покажу тебе. Его ещё никто не видел.
Один из холстов в глубине комнаты был полностью завешен, и я даже не обратил на него сразу внимания. Хассель терпеливо подождал, пока я подойду близко, и открыл моему взгляду картину.
Если бы только можно было назвать это картиной!..
Огромный каменный божок — он сидел, опустив руки на согнутые колени, а тяжёлый подбородок — на грудь. В позе его не было ничего величественного: казалось, он взгромоздился на пригорок, который нашёл, и подгрёб под себя всё, до чего дотянулся. Бочковатую его фигуру увешивали включённые телевизоры и трибуны с микрофонами, глаз же, да и лица в целом было не разобрать. Изображение местами пересекали грубые линии: холст разрезали на куски и снова наскоро сшили чёрными нитями. Нет, понял я, это были строительные леса: кое-где на них стояли маленькие люди, они старательно чистили, полировали и подкрашивали фигуру божка там, где это было необходимо.
— Это не всё, — улыбаясь, сказал Хассель. — Посмотри в окно. Видишь то здание с вращающимся кубом над всей крышей? Раньше там клеили рекламу.
— Нет, — признался я. Из окна Хасселя видны были только фундаменты соседних домов и решётки водостоков.