Сейчас всё пальто измажу.
Она ещё попыталась прикинуть, насколько это теперь важно и имеет ли значение, но в следующий миг обнаружила себя в снегу, опустившейся на колени.
Почему я сижу? Я же стояла.
Наверно, отключилась и сама не заметила.
Шпильки в кармане не было. Может быть, выпала по дороге. Тогда возвращаться по тому же пути, пытаться найти в темноте, в этих сугробах… конечно, бесполезно.
А может, не сейчас, где-то ещё раньше.
Мне пригрезилось это, или я клала в какой-то момент её в снег?
Она попыталась подняться, не смогла. Белое и сыпучее вокруг притянуло обратно. Странно, оно было ничуть не холодным, вообще никаким — только для виду.
Наверно, это уже агония.
Странно, мне казалось, умирают по-другому.
Мне казалось…
Но мысли завернулись, замкнулись в круг, и Китти перестала их слышать. Тогда она подняла голову — туда, где светило.
Тысячи снежинок падали из черноты наверху. Они кружили необъятно, из края в край, им не было конца и не было начала, где они зарождались бы точками; они появлялись сразу — маленькие белые звёзды, вспыхивали искристым пламенем в свете фонаря, проносились и падали, тихо падали, пропадая из виду.
Наверно, теперь-то они будут лететь всегда. Здесь нет иной границы, как будто все, кто был нужен, и так уже рядом.
Они были красивые, почти прозрачные — там, под фонарём, и Китти подставила им свободную левую руку.
Снег ложился на её ладонь и почти тут же таял.
Значит, наверно, ещё не всё. Если бы всё, они бы не таяли. У трупа температура окружающей среды.
Несколько снежинок упало и задержалось на коже.
— Не тают, — прошептала Китти.
Она крепко сжала ладонь. В это же мгновенье позади послышались шаги — слишком лёгкие, чтоб принадлежать живому человеку, слишком различимые, чтоб быть плодом воображения.
Китти чуть-чуть, сколько смогла, приобернулась:
— Фройляйн? Это вы?
Часть III
Ich ritze mir ins Fleisch, die Zeit in mir entweicht,
Ich werde stark sein, bis zum letzten Atemzug.
Sind wir die Schändlichkeit, der Makel Menschlichkeit
Und nicht viel mehr als Arroganz und Selbstbetrug?
Сегодня последний вечер из тех, что я провожу в этой камере. Странно так думать — что этих стен, койки, раскладного столика, который шатается всегда некстати и за которым я пишу эти строки, завтра вокруг меня не станет. Странно. Но не страшно.
С тех пор, как я здесь, я отчего-то перестал бояться. Тут спокойно и почти безразлично, что будет: главное, что уже было.
Как многое может измениться меньше, чем за год. Как мало шагов от наивного столичного поэтика до того, что я есть теперь. Я ни о чём не жалею.
Наверно, мне положено написать сейчас что-то высокое и патетичное вроде воззвания к грядущим поколениям. Но все слова уже сказаны, а выбор всё равно делает каждый сам за себя. Поэтому не буду тратить бумагу на самоплагиат.
Сегодня, в этот вечер я хочу о другом. Пожалуй, я слукавил, говоря, что ни о чём не жалею: я жалею, что не могу извиниться перед людьми, которые всегда этого заслуживали.
Перед моими друзьями и хорошими знакомыми. Перед моей женой Машенькой.
Перед фройляйн.
Многое было сказано. Сделано, надеюсь, всё же несколько больше. Возможно, вся эта история с эпиграммой единственная и оправдает тот факт, что я был далеко не самым лучшим человеком на Земле.
94
Упрямый настырный лучик полз по руке, собирался добраться до виска. Ну откуда он, ну зачем здесь, там было так хорошо, в темноте, спокойно и совсем не холодно. Можно было и дальше ничего не делать, как будто тебя нет вовсе…
Это не лучик, понял Феликс. Тот мог ползать сколько угодно, но разбудил не он, а настойчивый нераспознанный звук.
Он с трудом открыл глаза. В полумраке вагона на одной из бочек изящно восседал тёмный силуэт.
— Но я же пришла. Я же пришла к концу гимна.
Силуэт истончился и пропал, звук же перешёл в другой, более внятный и ясный.
Телефон, сообразил он. Это уже какую минуту трезвонит телефон, при том что поезд стоит, как только ещё не расслышали снаружи. Он пошарил по карманам (где? куда он мог его засунуть?), услышал, как трубка грохнулась об пол. Зазвонило громче, на весь вагон. Феликс попробовал дотянуться наощупь — пальцы замёрзли и плохо слушались — наконец подцепил мобильник и принял вызов, чтоб побыстрее унять эти трели.
Тут только он сообразил, что делать этого, возможно, и не стоило. Но было поздно. Не выдавая себя хотя бы голосом, Феликс напряжённо прислушался к затишью с той стороны.
Сначала там так же молчали, но вот, тихо и узнаваемо:
— Это я. Ты… — Сибилла помялась, видимо, подбирая более обтекаемые формулировки. — С тобой можно сейчас, да?
— Да, — сказал Феликс.
— Она просила меня тебе передать… тут…
Слышно было, как она шуршит бумажкой. Затем чётко и раздельно продиктовала семь цифр, замолчала, выждала паузу.
— Ты запомнил?
— Да, — Феликс надеялся, что это действительно так, и спешно повторил цифры про себя, чтоб уж наверняка.
— Она сказала, что это искомая линия. Наверно, тебе понятно…
— Я понял, — прервал Феликс. — Где она сама? Ты знаешь?
В трубке не ответили, будто не услыхали вопроса.
— Ты меня слышишь? Она вернулась на стоянку?
— Я… я не знаю, где она, — пробормотала, запинаясь, Сибилла. — Мы пытались её найти, но так и не смогли. Я не знаю, где она, правда.
— Ну вот только врать не надо, — тихо проговорил он.
— Зачем тогда спрашиваешь, если сам всё понял! — выпалила Сибилла и бросила трубку.
Вот как. Он глубоко вдохнул — так, чтоб в груди заболело.
Спокойно. Итак, цифры. Это, наверняка, шифр. И его нужно расшифровать. Судя по «искомой линии» и по тому, что понадобилось передавать через все сложности, это крайне важно. (Последнюю фразу вынести за скобки, или он сойдёт с ума — здесь же, сейчас же).
Можно было, в конце концов, неправильно понять.
Итак, цифры. Феликс ещё раз повторил их про себя, медленно, по одной. Сочетание первых четырёх отчего-то казалось знакомым, как будто даже мелькало последнее время поблизости и не один раз. Он вспомнил, заворошился, чтобы достать распечатки. Вытащив, подсветил телефоном, чтобы проверить.
Так и есть. Последние четыре цифры «искомого» номера, ни больше, ни меньше.
Уже интересно (он слабо ухмыльнулся). Но тогда заключительные три должны обозначать человека — вариантов немного.
Но имя… Как может имя обозначаться цифрами?
Так, но если мы пойдём от обратного. Если прикинуть, к кому из круга кандидатов эти цифры могут относиться в принципе. Что это вообще за число?
Как ни странно, оно тоже казалось знакомым, но по временам куда более ранним: когда вся оппозиционная тусовка сходилась большею частью в Ленте, а не в реальности, когда даже важные персоны из «верхушки» зачастую назывались самыми замороченными имяреками. Эти же три циферки мелькали там то и дело, даже чаще, чем их владелец, и прочно ассоциировались уже именно с ним.
Конечно, ведь их прицепил на конец своего имени сам великий Под-Пол — он же Михаил Гречаев. Одна цифра была из года его рождения, вторая — из номера квартиры, где он жил… Третья, кажется, тоже откуда-то там.
Даже так, подумал Феликс потерянно и почти равнодушно. Что ж, Гречаев… наверно, это удивительно. Наверно. У него самого сил на удивление не осталось.
Похоже, все вышли.
Он снова укрылся получше и свернулся калачиком, хотя это мало помогло. Вот уже скоро — вот уже через сутки или около того — стоящий пока поезд дойдёт до Ринордийска, и тогда надо будет шевелиться, как-то действовать. Как именно — хорошо бы понять и продумать до того момента.
Да. Лучше всего думать о том, что он будет делать. Это единственное, что в его положении теперь имеет смысл.
Весть о том, что он немедленно требуется госпоже Мондалевой, пришла неожиданно ранним утром.
Лаванда стояла около стола и потерянно искала что-то взглядом. На звук двери она тут же повернулась.
— Господин Гречаев, вы не знаете, где Китти? Мне непременно нужно поговорить с ней.
— Китти… — протянул он (прикидывая тем временем, чем грозит правда и стоит ли скрывать её). — Она сегодня ночью устранена. Прошу прощения, что вам не доложили заранее…
Лаванда широко распахнула глаза:
— Зачем??
— Возникли некоторые чрезвычайные обстоятельства. Как я понял, её планы и действия грозили обернуться бедой, и медлить было бы большим риском. Тем более, я помню, вы и сами уже высказывались насчёт этого человека…
Лаванда молча смотрела на него.
— …Насчёт тех, кто продолжает вмешиваться по своей инициативе… Что допустимы более кардинальные меры.
Он притих. Где-то что-то пошло не так, подсказало чувство (поздновато, пожалуй)…
— Я совсем не её имела в виду, господин Гречаев, — Лаванда недовольно нахмурилась. — Я её не любила, это так, но это не повод истолковывать мои слова, как вам захочется.
— Что вы, что вы, никто бы не допустил подобного, — поспешил он заверить. — Я, наверно, неправильно вас понял…
— Да. Вы меня очень неправильно поняли.
Взгляд её был тяжёлым и мрачным, хотя она даже не глядела на Гречаева. Он вспомнил, предпринял ещё одну попытку:
— Если вы рассчитывали, что она расскажет что-то про уголь, а теперь…
— Да причём тут это, — Лаванда отмахнулась, печально и устало. — Я совсем о другом. Совсем, совсем о другом…
Отвернувшись, она смотрела куда-то вдаль. Затем, словно распознав отчаянные попытки понять смысл сказанного, мельком взглянула на Гречаева:
— Ладно, забейте.
Это «забейте» в её исполнении звучало до смешного нелепо. Похоже, подцепила от своего кузена — за месяц-то жизни под одной крышей.