— Как сказать...
— Ты о чем?
— О негодных средствах, Иван Христофорович. Ты ж вот не спрашиваешь, чего мне известно и откуда. А полностью отметаешь любые подозрения. И уж если на то пошло, то я знаю почему.
— Ну и почему?
— На ухо скажу.
— Да брось ты...
— Как знаешь, тебе тут жить, я понимаю. А ты все еще не принял для себя кардинального решения, вот в чем дело... Но я тебя не виню. Каждый, извини... занимается своим делом... как он хочет. Сказал бы грубее, Иван, и точнее, но, ей-богу, не желаю тебя обижать. Может, ты еще успеешь понять. Пока поезд не ушел окончательно.
— Загадками говоришь! — уже раздраженно заметил Седлецкий.
— Это тебе только кажется. Ладно, Иван Христофорович. Твоего Умарова я собирался арестовать, но после твоего ходатайства оставляю под подпиской о невыезде. Нарушит, загоню за Можай, причем без всякого сожаления. Материалы я все забираю с собой, и, возможно, сегодня же — максимум завтра мы примем окончательные решения по нескольким вопросам. Первое — возобновляем дело об автоугонщиках и со всеми объяснениями, в связи со вновь открывшимися обстоятельствами, передаем его в вашу областную прокуратуру, под личный контроль областного и федерального прокуроров.
— Но для этого необходимо указание из Москвы, — возразил Седлецкий, — вряд ли это в вашей с Турецким компетенции. И как вы собираетесь соединять его в одном производстве с остальными делами по... ну по фактам произвола? — Вот такую уклончивую формулировку нашел генерал.
— А мы этого делать не будем. Просто в ходе дополнительного расследования обязательно всплывут — это уж мы постараемся — многие факты, о которых кое-кто в вашей области хотел бы поскорее забыть. Теперь второе. У нас набралось достаточно материалов, чтобы возбудить уголовные дела против как минимум полусотни сотрудников милиции. Ну и, естественно, против ее непосредственного руководства. А также против тех, кто отдавал преступные приказы. Ты понимаешь, о ком конкретно идет речь. Но ввиду такой массовости лиц, привлекаемых к уголовной ответственности, и этот вопрос придется, видимо, также согласовывать в Москве. На основании представленных нами доказательств их вины. Видишь, какая получается долгая история? Но это совсем не значит, что мы будем сами тянуть с ее решением. И, наконец, третье. Это то, о чем мы с тобой разговаривали, Иван Христофорович, во время первой нашей встречи, когда, как мне показалось, мы сумели действительно понять друг друга. Вот в принципе и все.
— И когда вы собираетесь приступить к последнему, так сказать, акту вашей деятельности?
Грязнов услышал в вопросе легкую насмешку, но сделал вид, что принял интерес за чистую монету.
— Когда, говоришь? — Он поскреб задумчиво затылок, пожал плечами и с неопределенной интонацией ответил: — Да вот посоветуемся с Саней и... А чего тянуть, верно?
— Не поторопились? — уже с явным намеком спросил Седлецкий.
— Думаю, нет. А там посмотрим. По-моему, Наполеон считал, что самое главное — это ввязаться в сражение.
— Ну вы... Наполеоны... — усмехнулся генерал и опустил глаза.
«А он-то явно себе на уме... »
2
— Саня, — сказал Грязнов, входя в комнату, — а ведь я вызвал огонь... на тебя. Ну вообще-то хотел сначала на себя, но так получается, что первым должен будешь попасть под обстрел именно ты. Сейчас объясню...
— Приятно слышать, — улыбнулся Турецкий, — что ты постоянно думаешь о своем друге. И что на этот раз? Какую свинью ты ему подложил?
— Я долго думал, Саня... Слушай, тут все чисто? — Он окинул комнату беглым взглядом.
— Чище не бывает, Филя постоянно проверяет.
— Это хорошо. Ты мне потом подробно расскажешь, что вы тут делали, пока меня не было, поскольку мне на какое-то время придется здесь остаться за главного.
— «Вы меня увольняете, сэр?» — с мольбой в голосе воскликнул Турецкий и продолжил другим тоном: — «Я — вас?! Да как вам, дорогая, пришла в голову такая мысль?!» — «Ах, ну как же, я видела, как двое рабочих выносили из вашего кабинета диван!.. »
— Смешно, — без тени улыбки отреагировал Гряз- нов. — Я вот чего придумал, послушай...
И они, усевшись друг против друга, заговорили, как два классических заговорщика, тихими, почти неслышными голосами.
Турецкий выслушал, прикинул и... согласился.
— А теперь валяй ты рассказывай! — сказал Грязнов.
Но тут без спроса явился Гордеев. Он шумно вошел,
как к себе домой, швырнул в сторону давно ставшую притчей черную папку на «молнии» и подсел к генералам.
— Ну вот что, отцы-милостивцы! Втравили вы меня... за что я вам земно благодарен. Чувствую, застряну я в этой провинциальной дыре. Снова был в прокуратуре... Нет, не так, сначала ездил в ИВС, к мадам Котовой, которую содержат там исключительно из-за каприза местного вашего генерального прокурора, каковым он всерьез мнит себя. Этот Мурадыч, как его заискивающим тоном зовут подчиненные, пред которым, видно, есть причина заискивать... Слушайте, а может, он этот? Ну, национальный кадр? В общем, прямо по Гоголю, в сильнейшей степени моветон.
— Это у Гоголя, кажется, судья был такой, а прокурора у него нет, — поправил Гордеева Турецкий.
— Не важно, есть — нет! Здесь этот козел существует, и он уже заранее не желает никого слышать, кроме самого себя. Он, блин, как треска вареная! Глаза выпучит и молчит. Я ему говорю: надо то-то и то-то, а он словно спит с открытыми глазами!
— Нет, Юра, ты им просто не пришелся ко двору, — объяснил Турецкий. — Со мной, например, он был весьма любезен. И, кроме всего прочего, должен быть благодарен мне за то, что я, жертвуя собственным здоровьем, вынужден был спасать в первую очередь его задницу, как говорят американцы.
— Ну между нами — тобой и мной — все-таки есть разница, господин генерал от юстиции, — парировал Гордеев. — А я для него просто мелкая сошка, заноза, песчинка, которая натирает веко и мешает смотреть спокойно. Не больше. Я ему толкую по поводу Котовой, которую держат за решеткой без предъявления обвинений уже больше недели. А он знаешь что ответствует? Вот послушай, я даже записать попробовал. — Юрий Петрович достал блокнот, нашел нужную страницу и прочитал: — «Никаких жертв среди населения нет и не было. Это злостные слухи, распространяемые преступными элементами, устраивающими в городе беспорядки, и поощряемые прямыми противозаконными действиями лиц, выдающих себя за журналистов и действующих с единственной задачей — накалить обстановку в городе и районе. То есть любыми путями дестабилизировать ее накануне выборов губернатора, а затем и мэра нашего города. Этого мы им позволить не можем!» Кто «мы» и кому «им», надеюсь, объяснять не надо.
— Да на фоне всего остального это мелочь!
— Нет, не скажи. Я знаю, что он уже делал предложения то ли Теребилину, то ли Сороченко — обеспечить прокуратуру компьютерной техникой. Но те послали его подальше. Не исключаю, что здесь и гнездится главная здешняя загадка, название которой «уязвленное до глубины души самолюбие». Ну и остальное — тоже. Кто-то из тех двоих заявил, что выставляет свою кандидатуру не то на пост мэра, не то даже губернатора! И понеслось! А Котова эта, вместо того чтобы действовать с умом, понадеялась на собственные силы и финансовую поддержку олигархов местного значения и будущих кандидатов. Поперла танком, думая, что против лома нет приема. А всю присказку до конца не знала, потому что там говорится: «окромя другого лома». Вот и схлопотала. Лично я ее не оправдываю, хотя понять могу. Не знаю, что скажет Саня... — И Грязнов сел, высказавшись, как ему показалось, до конца.
— Так вы, может, считаете, что ее и защищать не надо? — взъерошился Гордеев.
— Напротив, надо, — ответил Турецкий. — Как всякого человека, против которого власть применила неадекватные ответные действия. Но это когда мы рассуждаем о Власти — с большой буквы. А здесь таковой не наблюдается. Здесь у руля клан. Разные люди, но одинаково кровно заинтересованные в удержании в своих руках основных подходов к кормушкам. Ты посмотри на их дома, на обстановку в них. Я был, видел! Такое не соорудить, даже если станешь получать президентскую зарплату. Так на какие деньги? Воруют. Взятки берут. Ты, кстати, возможно, и не поинтересовался, а я, разговаривая с людьми, спрашивал: «А почему же вы к своим собственным адвокатам не обратились? Почему вам нужно, чтоб обязательно из Москвы приехал и был к тому же известным правозащитником?» Знаешь ответ? «А потому, что все местные — все без исключения холуи и прихлебатели нашего мэра. И стукачи у прокурора. А которые пытались быть самостоятельными, так те давно уехали в другие места». Вот и выходит, что ты гордиться можешь своим положением, господин Гордеев. — Турецкий засмеялся, снизив тем самым накал эмоций.
— И что мне теперь делать? С моей-то гордостью?
— Напирай танком. Тебе можно. А мы будем помогать. Тоже, со своей стороны, давить на прокурора. Вышибем последнюю опору из-под ног Гузикова, тот и сам завалится.
— Да? — усмехнулся Юрий Петрович. — Но тогда из твоих слов, Саша, я могу сделать вывод о том, что самоубийство Слепнева как бы это... Ну было не совсем самоубийством. О чем, между прочим, говорят и горожане. Я им втолковываю, конечно, что быть такого не может, а они все равно мне не верят. Изверился народ... Скромную мечту готов выдать за истину в последней инстанции.
— Юрочка, — мягко заметил Грязнов, — неужели у тебя не хватает собственных мозгов, чтобы понять: им же старательно подбрасывают эту идею! А говоришь — умный!
— Ну, положим, это не я о себе говорю, а вы. Но ведь даже злостный слух все-таки не с потолка берется, в этом- то вы меня упрекнуть не можете?
— Не можем, — с улыбкой ответил Грязнов.
— Но, значит, и...
— Значит, и! — ответил Турецкий. — А че ты мне душу мотаешь? Че за грызло берешь? — с блатной интонацией процедил сквозь зубы Турецкий. — Все равно я в отказе! В натуре! Хошь, пасть те порву?