Дама надевает на нос очки, неторопливо изучает снимок и наконец решает сказать правду, только правду и ничего кроме правды:
– Да, заходил.
– Вы его знаете?
– Это Альфредо.
Она действительно не врет.
– В котором часу это было?
– В десять двадцать.
– Почему вы так уверены?
– Когда он меня спросил, я непроизвольно посмотрела на часы. Мари-Терез всегда уходила в десять, если, конечно, не была с клиентом.
– Вы готовы повторить это в суде?
– Естественно. Кроме того, здесь был коридорный. Я его сейчас позову...
– Не нужно. Спасибо. До скорой встречи.
Я выхожу.
Опять все летит к чертям. Свидетельство хозяйки дома свиданий снимает с Альфредо все подозрения. Все доказывается математически: если он уехал с авеню Жюно в десять, а вернулся туда в десять тридцать, после того как заехал на улицу Годо-де-Lоруа, значит, у него физически не было времени сгонять в Лес, замочить свою раскладушку, отметелить беднягу Пакретта, оттащить его в кусты и вернуться в центр города.
– Ну и физия у тебя! – удивляется почтеннейший Пино, снимая правый ботинок, чтобы срезать мозоли.
– Ты носишь черные носки в это время? – иронизирую я.
– Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки. Упоминание о Толстяке как будто привело в действие извилистый механизм работы случая, потому что телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.
Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.
– Это ты, Сан-А?
– Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя уверить, что сходство полное.
– Мне начхать на твою трепотню. Все равно за разговор заплатит французское правительство, – говорит Жирдяй.
– Как твои дела?
– Я в снегу по шею.
– Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?
– Как раз из-за него я и звоню.
– Что он делает?
– Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним было очень трудно уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за ним следить в городской одежде и без лыж... А кроме того, я не умею кататься на лыжах.
– Очень важная причина, – усмехаюсь я.
– Уж какая есть, – ворчит Толстяк с альпийских вершин. – Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.
– Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.
– Это что, намек?
– Нет, Берю, констатация.
– А, ну тогда ладно.
– Расскажи о твоем прибытии туда.
– Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.
– Хватит лирики! Давай дальше.
– Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.
– И что он делал?
– Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.
– Какой?
– Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.
– Ну а дальше?
– Я пошел в «Грандз Альп», как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.
– Чего ты несешь?
– Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.
– Это не самое важное.
– Ладно, но надо же повышать культурный уровень.
– Что было дальше?
– Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.
– Экипируйся.
– Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.
– С двумя парами?
– Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику...
– А потом?
– Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.
– Твою мать! Нас разъединили! – орет Толстяк.
– Да нет, я здесь. Я думаю.
– Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
– Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
– Ну знаешь, – возражает Толстяк, – мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами...
– Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
– Да.
– Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
– Выезжаешь?
– Да. Забронируй мне номер.
Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.
А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?
Да, надо на все посмотреть на месте.
– До ночи поездов сюда не будет, – утверждает Берюрье. – Значит, ты приедешь завтра утром?
– Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
– КлЕво! Сегодня вечером в отеле будет фондю2.
Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
– Что, уезжаешь? – спрашивает Пино.
– Да, – отвечаю. – Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар «Грандз Альп», когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами «после бритья». У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
– Я, – заявляет этот Тартарен снегов, – ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая...
– Ты что же, стал снежным человеком?
Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.
– Все из-за тебя, – ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.
– Как ты красив, – напеваю я в манере Пиаф, – Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.
Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:
– Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!
Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.
Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.
– Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, – утверждает он. – Надо мне будет сняться на цветную пленку.
Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.
– Это твои?
– Имею честь сказать тебе «да». – И он принимается объяснять: – Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка...
– Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.
– Отвали! – мрачно заявляет он. – Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.
– Как наши дела? – перебиваю его я.
– Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.
– Чем он занимается?
– Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.
– Бель-Кот, серость!
– Я так и сказал, – врет Толстяк.
– Он поехал с двумя парами лыж?
– Точно!
– Ты присутствовал при его возвращении?
– Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.
– Оно и видно!
– Чего?! – протестует Толстяк. – Опять оскорбительные намеки?
– Так что насчет его возвращения?
– Он вернулся в середине второй половины дня.
– С двумя парами лыж?
– Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.