– А-хло-кло-кло! – ругается он. Не дождавшись ответа, разгоняется и бьется лысой грудью о забор.
– Пойду, пока не убился, – виновато смеется Арменуш.
– Хоть какая-нибудь мечта у тебя есть? – не сдается Нуник.
Пел-Анесанц Арменуш убирает волосы со лба, задумчиво улыбается.
– Мечта? Есть. Хочется, чтобы лето не заканчивалось.
…хочется, чтобы вечное лето. Чтоб ходить по улицам и собирать, словно ромашки, улыбки людей. В каждой улыбке – солнце. Охапки солнц. Никому не жалко, все раздают. Я не плачу, я собираю. Мне не сложно, я смогу!
Молитва
Вот уже много лет Сафаранц Нуник не покидала пределов своего двора. С того дня, как, вернувшись с похорон брата, она обнаружила на месте каменного двухэтажного дома и ухоженного плодоносного сада раззявленную воронку, ее нога за калитку не ступала. Дом восстановить не представлялось возможным, это как если заново собрать раскрошенный каравай кукурузного хлеба, безучастно думала Нуник, перебирая в руках осколки обугленных камней. Сил на плач не осталось – все слезы она выплакала на похоронах. Брату было сорок два, молодой, сильный, красивый, но безрассудный и упертый, как, впрочем, все мужчины рода Сафаранц. Работал на автовокзале шофером, возил людей из воюющего Берда в большой мир. Когда на перевале пропал автобус с пассажирами, Нуник чуть не в ногах у него валялась, умоляя уволиться с работы. Брат пожал плечами – а кому людей возить?
– Кому-нибудь другому, – рассердилась Нуник. – У тебя семья, дети…
– А у других, значит, не семья и дети! – передразнил ее брат. И добавил с раздражением: – Хотя бы ты меня не пили. Жена вон всю плешь проела.
– Мы же любя! Мы же волнуемся за тебя! – всхлипнула Нуник, мгновенно объединившись с невесткой, которую терпеть не могла за недалекость и пустословие. Брат тогда расхохотался, чмокнул ее в висок, но твердо попросил такими просьбами не доставать. Нуник ничего не ответила, но и заводить на эту тему разговор впредь не решалась. Молилась за брата, как умела – Аствац[20]-джан, сохрани и спаси, сам знаешь, он у меня один-единственный, других родственников нет. Аствац внимал молча, не поймешь – слышит тебя или нет. Но Нуник не отчаивалась, ходила в часовню, ставила свечи: за здравие, за долгую жизнь. Самую большую свечу зажигала под образом Богоматери – Мариам-Аствацацин, хоть ты не оставь без внимания мою просьбу! Часто делала матах[21], строго следя, чтобы обряд не приходился на среду и пятницу, и чтобы не на дни поста. Берегла петушков, как зеницу ока, к осени не забивала. Люди обычно как поступают? Оставляют в курятнике самого сильного и драчливого петуха, других же пускают в пищу – толку от них все равно никакого: не несутся, цыплят не высиживают, лишь зерно изводят да глотку без дела дерут. Но Нуник петушков берегла для жертвоприношения, ведь на матах годятся только самцы. Правила обряда требовали, чтобы жертву приносил мужчина, потому она договаривалась с Биноянц Григором, который после возвращения с Севера никому в помощи не отказывал и каждому старался подсобить. Григор не только резал петуха, но и, несмотря на протесты Нуник, чистил его: ошпаривал в крутом кипятке, дотошно и аккуратно ощипывал, следя за тем, чтобы не повредить кожу. Тщательно помыв тушку, приступал к потрошению: надрезал до грудины, осторожно убирал внутренности, стараясь не порвать желчный пузырь, промывал желудок от остатков корма. Проделывал все это в безмолвии, если Нуник что-то спрашивала, отвечал односложно, чаще ограничивался кивком или отрицательно мотал головой. Нуник его молчание не задевало, она, немного побыв рядом, уходила варить кофе. Возвращалась с дымящейся чашечкой и кусочком выпечки. Григор кофе выпивал, а к сладкому не притрагивался.
Нуник отваривала птицу в воде с освященной солью, разрезала на семь кусков и, разложив на подносе и накрыв холщовой салфеткой, разносила по семи домам. Голову и ноги петуха, крепко-накрепко обмотав красной шелковой лентой и сухой травой, вешала на ветку жертвенного дерева – чтоб отвести сглаз нечистой силы. Потом обращалась к небу: «Аствац-джан, ты свидетель, все, что от меня требовалось, я сделала. Прочее оставляю на твою милость».
Брат погиб в самое летнее пекло. Подбитый снарядом, рейсовый пазик рухнул в ущелье, унеся с собой восемнадцать жизней. Спасся только Левон, младший сын Заргинанц Атанеса. Его взрывом вышвырнуло из горящего автобуса на обочину дороги.
Весть о гибели брата настигла Нуник за работой – она как раз собралась печь хлеб. Ей потом рассказывали, что, услышав о случившемся, она молча домесила тесто, накрыла его, чтоб не сохло, холщовой салфеткой, вымыла руки, вытерла их тщательно полотенцем – и рухнула в обморок. Она ничего этого не помнила. Очнулась больной, с погасшим взглядом и трясущимися руками. Здоровье постепенно выправилось, а вот дрожь в руках осталась. Обычно она была незаметна, но, если Нуник нервничала, ладони сводило такой судорогой, что приходилось обхватывать себя крест-накрест руками. На похороны брата она пошла, превозмогая чудовищную головную боль – слегла с приступом мигрени. Во время церемонии прощания случился короткий обстрел, разорвалось несколько снарядов, но никто даже не повернулся, чтобы высмотреть, куда они угодили. Вернувшись с кладбища, Нуник обнаружила вместо своего дома руины. «Брат тебя от смерти спас, – сказал ей тогда кто-то из соседей, – не пойди ты на похороны…» «Лучше бы не ходила», – оборвала разговор Нуник.
С того дня она не покидала пределов своего двора – откуда-то решила, что смерть придет ее забирать именно сюда. «Один раз я ее обманула, второй раз не стану!» – заявила она своей невестке. Та было заплакала, но сразу же утерла подступившие слезы – не захотела расстраивать золовку. Она теперь часто заходила в гости – якобы навестить, и детей присылала, но Нуник знала, что делает это невестка из страха – боится, что она сотворит с собой непоправимое. Нуник на это недоуменно пожимала плечами – если бы хотела, давно бы уже сотворила.
Отстроить небольшой – всего в две комнаты – домишко помог Биноянц Григор, со скарбом выручили соседи. Арменуш раз в неделю заглядывала за списком необходимых продуктов. Дни напролет Нуник шила и вязала – заказов у нее всегда было много, что в родном Ханларе[22], что в Берде, куда они с братом в войну перебрались. Мать уезжать отказалась – осталась стеречь дом и имущество: когда-нибудь война утихнет и вы вернетесь. На уговоры тоже ехать отмахивалась: «Я ассирийка, меня не тронут». «Мама, ты же видишь, что кругом творится», – плакала Нуник. «Я старая, у кого рука на меня поднимется?» – так и не уступила мать.
Но у кого-то рука поднялась. Ее, словно тряпичную куклу, засунули в шину грузовика и заживо сожгли.
Нуник часто рисовала в воображении тот мир, где теперь обитают брат с матерью. Там течет река Гянджачай, там в каменных погребах бродит полусладкое вино, а на полках погребов дозревает прозрачная хурма – последний дар уходящего солнца, там сдержанно звонит колокол кирхи – немцев во Вторую мировую выселили в Казахстан, но кирху сносить не стали – так она и стояла, молчаливая, с заколоченными ставнями и дверями. Единственная дорога, ведущая в тот милосердный мир, утопала в зарослях ежевики, а могучие, согбенные от вечно дующих ветров платаны сомкнули над ней свои ветви, превратив ее в прохладную аллею.
Нуник знала – когда-нибудь и она окажется там. Ждала прихода смерти терпеливо, с достоинством. Не торопила время, но и не цеплялась за жизнь. Иногда, проводив взглядом редкого здесь скользящего в небе сокола, замирала на секунду, глядя куда-то вверх, словно в ожидании какого-то знака, но потом со вздохом опускала глаза. К Богу она с просьбами больше не обращалась.
Возвращение
Биноянц Григор возвращался домой.
Рейсовый автобус, надрывно взвывая мотором, брал один поворот серпантина за другим. На лобовом стекле покачивался широколапый деревянный крест – Григор отвернулся, чтобы водитель не заметил его улыбки, – по таким характерным крестам он вычислял за границей автомобили земляков. Оник очень любил иронизировать по этому поводу.
– Если бы могли, горы бы тоже увозили, – часто повторял он. – Такое впечатление, что, уезжая, забирают с собой все: от привычного вида из окна до могильных камней предков. Сядешь в такую машину – и кажется, что, если обернуться, можно на заднем сиденье обнаружить Арарат.
Григор слушал молча, не возражал. Оник привык к его молчанию, потому сам спрашивал, сам отвечал.
– Ты когда-нибудь задумывался над тем, до чего мы странный народ? Народ-улитка.
И, поймав недоумевающий взгляд друга, поспешно уточнял – в хорошем смысле этого слова: все свое носим с собой.
Биноянц Григор возвращался домой. Дорога была длинной, почти нескончаемой. Справа тянулся неприкаянный и сирый лес – ноябрь на исходе, скоро зима. Слева дыбился отвесный склон Девичьей скалы, испещренный белесыми шрамами от стремительных и смертоносных селей, каждую Божью весну с чудовищным грохотом низвергающихся в бездонную пропасть Хузани-Кара. Двенадцать лет назад именно такой сель спас их жизнь. Была война, один из долгих дней боя, патронов почти не осталось, помощи ждать было неоткуда и отступать тоже было некуда, за спиной – родной Берд. Оник еще криво усмехнулся – даже застрелиться нельзя, на кого мы его бросим. Вот тогда и сошел сель – смертельной ледяной волной обрезал, словно бритвой, выступ скалы, откуда шел обстрел, и, пройдя от них буквально в полуметре, сгинул в пропасти.
Крестились в тот же день. Тер Вартан обошелся без церемоний – наспех пробормотал молитву, начертил на лбу каждого крест. Выйдя с ними покурить, не стерпел, съехидничал: «Не могли в мирное время прийти?» «Скажи спасибо, что вообще пришли!» – отрезал Оник. Тер Вартан махнул рукой – мало я вас в школе колотил. «Мало!» – согласился Григор.