задает грамотные вопросы, очаровывает врачих. А я в этом сюжете посторонний — вспыльчивый биологический отец, которого пришлось насильственно удалить из помещения. Я вдруг осознаю, что так будет всю жизнь: Уйэд внутри, а я — снаружи, под дождем, и чудное биение крошечного сердца уже ничего не изменит. Я всегда буду третьим лишним, тем, кого не ждут, кто лучше бы не приходил, чтобы не портить вечер… Это жутко несправедливо и обидно, это нельзя, просто нельзя стерпеть! И если это и есть мой удел на всю оставшуюся жизнь, я не уверен, что выдержу… Момент переломный, и я это чувствую, но — эх, где наша не пропадала?!
С доброй монтировкой в руке тридцати секунд мне хватит.
Глава 39
Дома мама ссорится с Линдой. Они закрылись в кухне, говорят, понизив голос, но, по-моему, Линда плачет. Кто-то грохает кулаком по столу. Хлопает дверца настенного шкафчика. Пора ужинать, гостей в доме нет, но и ужина нет, поскольку никто из нас не отважится сейчас войти на кухню. Так, опять говорят и опять ничего не слышно. Но вот дверь распахивается, и Линда почти бегом проносится через прихожую и выскакивает на улицу, захлопнув за собой дверь с таким грохотом, что по всему дому мигают лампочки. Спустя минуту мать, сохраняя полное самообладание, выходит в гостиную и опускается на крошечный стульчик, на котором просидела всю шиву. Все мы смотрим на нее выжидающе.
— Что смотрите? — говорит она. — Мы поругались.
— Насчет чего? — интересуется Венди.
— Не ваше дело. — Мать встает и направляется к лестнице. — Похоже, мигрень начинается. Я прилягу ненадолго.
— Э-э, а как же твой принцип: в семье нет тайн?
Вопрос Венди останавливает маму у подножия лестницы. Опершись на перила, она кивает, точно нашла подтверждение собственным мыслям. Потом поворачивается к нам. В глазах у нее стоят слезы.
— Мы мало похожи на настоящую семью, — говорит она. — Уже очень давно.
Вечер размолвок между влюбленными. Элис распекает Пола за то, что он опять разбередил травмированное плечо. Происходит это наверху, в спальне, но там по-прежнему установлен Серенин монитор, и внизу громко и отчетливо слышно каждое слово. В каморке за кухней Трейси отчитывает Филиппа за то, что он избил Уэйда. Я ужинаю на кухне, а с двух сторон бурлят страсти. Пожалуй, в моем нынешнем бессемейном статусе есть свои преимущества.
Я понимаю и подоплеки этих скандалов: на самом деле Элис злится на Пола за то, что никак не забеременеет, а Трейси подозревает, что Филипп снова переспал или скоро переспит с Челси. Он определенно об этом подумывает. В сущности, Трейси злится на саму себя — за то, что позволила Филиппу сделать из себя идиотку, что закрыла глаза на свой возраст, забыла о суровой и очевидной реальности. Однако обсуждать эти тонкие материи сейчас не время, да и не место. Поэтому обе они выкипают из-за какой-то ерунды, вроде растянутых связок и раздробленных суставов. Короче, сегодня дурная карта легла в этом доме всем до единого. Покоя не жди.
Зато еды за день прибавилось. Нам принесли терияки с курицей, макаронный салат, рубленые яйца и целый поднос с двуслойным печеньем «день-ночь». Ну, когда я еще смогу так поесть? У стола в центре кухни на высоких табуретах сидят Вендины мальчишки, свежевымытые, облаченные в трикотажные пижамки, которые обтягивают их, точно супергеройские костюмы. Еще мокрые, тщательно расчесанные волосы поблескивают, хотя свет на кухне слегка приглушен. Эти мальчишки — идеальная реклама детского шампуня или, вообще, самого детства. Венди пытается впихнуть в них хоть какую-нибудь еду, но их маленькие животики еще бурчат и пучатся от сахарного дерьма, которым я накормил их в луна-парке. Я вспоминаю о Пенни, и сердце сжимается. Я вел себя отвратительно, я обидел ее — поэтому мне больно. Можно, конечно, позвонить, но что сказать ей, кроме того, что мне очень, очень жаль?
Капли барабанят по стеклу, просятся внутрь. Из монитора несутся вопли Элис: «Ты так вообще можешь остаться инвалидом! А ради чего? Чтобы обыграть Стояка Гроднера?»
— Если она разбудит ребенка, я пну ее в жирную жопу, — задумчиво говорит Венди, собирая в тарелку еду для мамы.
— Ты сказала плохое слово! — радуется Райан.
— Нет, мой сладкий.
— Ты сказала «жопа»!
— Жопа — это то же самое, что попа.
— Значит, так можно говорить?
— Только не деткам.
— Почему?
— По кочану, — сердито отвечает Венди. — Такие правила, Райан. Надо просто запомнить.
«Мы тут недели не пробыли, а ты уже ввязался в две драки! — кричит на Филиппа Трейси. — Тебе вредно тут находиться».
В обоих диалогах мы слышим только женские голоса. Как истинные Фоксманы, Пол и Филипп отвечают тихо и односложно. Когда на нас нападают, мы тут же стоически прячемся в раковины. А раковина рассчитана на одного. Джен от этого страшно бесилась. Чем больше она вопила, тем дольше я молчал — иногда часами. Возможно, если бы я тоже вопил в ответ, наша жизнь сложилась бы иначе. Может, ругань — это такая неведомая мне форма супружеской дипломатии.
В конце концов хлопает дверь каморки, и свет на кухне, помигав, гаснет окончательно. В полумраке Филипп топает прямиком к холодильнику, достает из морозилки пакет со льдом, садится напротив меня и, вздрогнув, прикладывает его к раздутой кисти.
— Дерешься ты часто, но так толком и не научился, — замечает Венди.
— Наверно, я что-то сломал.
— Точнее, разбил. Сердце Трейси.
Филипп тяжело, исподлобья смотрит на Венди:
— Все язвишь? Неужели не надоело?
Хлопает другая дверь — наверху. Свет зажигается. Из монитора доносится плач Серены.
— Жирная сука! — бормочет Венди.
— Ты сказала плохое слово! — обалдев от счастья и ужаса, кричит Райан.
— Сука — это тетя-собака, — отвечает Венди уже за порогом кухни.
— Шука! — радостно повторяет Коул.
Впервые отец выругался при мне, когда мы с ним устанавливали в гараже таймер для поливальных установок. Во рту у него была отвертка, в руках винтики, и тут он уронил на пол какую-то шайбочку. Она, позвякав, докатилась до канализационной решетки, куда стекает лишняя вода, и проскочила меж прутьев вниз. «Вот хрень!» — смачно сказал папа. Мне было лет восемь. Я так хохотал, что потом ребра болели.
Пол молча входит в кухню и тоже лезет в морозилку. Но единственный пакет со льдом уже у Филиппа, поэтому Пол берет кусок мороженого мяса и, засунув его под рубашку, прикладывает к плечу. Прислонившись к холодильнику, он на секунду закрывает глаза. Я сижу между ним и Филиппом, подозрительно невредимый.
— Я больше не могу здесь. — Пол идет к двери.
— Тебе сейчас нельзя вести машину, с таким плечом, — говорит Филипп, вставая. — Я тебя отвезу.
— Мне повезло. — Пол скрывается в прихожей.
— Вот жопа, — говорит Филипп.
— Жопа — это попа, — живо откликается Райан.
— Йопа, — повторяет Коул. — Шука. Йопа. Деймо.
Филипп серьезно рассматривает наших племянников.
— Приятно видеть наше положительное влияние на младшее поколение. Может, стоит нас стерилизовать?
— Я уже опоздал, — отвечаю я.
— Верно. Я забыл. — Он шарит по карманам, ища ключи. — Всем спокойной ночи.
— Погоди! — Я выхожу вслед за ним в прихожую, где на пороге ждет Пол. — А как же шива?
Мы все втроем смотрим на пустую гостиную, где перед камином стоят в рядок пять пустых стульчиков.
— Ты справишься, — говорит Пол. — Только кивай и улыбайся.
— Не оставляйте меня одного!
Филипп закидывает сигарету из пачки в рот и прикуривает от толстой, принесенной для шивы свечки. Мне это кажется кощунством, но думаю, папа не обидится.
— Дождь хлещет как из ведра, — говорит Филипп. — Держу пари, что никто сегодня уже не явится. Поехали с нами?
— А вдруг гости придут?
Филипп достает из ящика блокнот и ручку и быстро пишет:
Шива отменяется ввиду дождя.
Заходите завтра.
Он прикрепляет листок снаружи у двери под дверным звонком и говорит:
— Проблема решена.
Глава 40
«Липкие пальчики» — гриль-бар в одном из дальних торговых центров на Сто двадцатом шоссе, примерно в миле от гостиницы «Мариотт», где остановилась Джен. Точнее, останавливалась. Сейчас-то она наверняка уже с ветерком едет в Кингстон, а Уэйд, сидя за рулем, вынашивает сценарии страшной мести.
«Липкие пальчики» славятся острыми куриными крылышками с кайенским перцем и сексапильными официантками в обтягивающих черных футболочках с треугольными декольте, на которых ножницами вырезаны неровные зазубрины. В зале полно женщин в коротких юбках, джинсовых шортиках и блузках без рукавов. Сверкают их волосы, их тела, их улыбающиеся губы. Сверкают и манят. Я остро ощущаю присутствие каждой из этих красоток с гладкими бедрами и молочно-белыми шеями. Сейчас в моей жизни сошлось всё — смерть, развод, отцовство, — но здесь, в этом баре, я просто-напросто стоячий х… Грубо, но так оно и есть, врать не буду. Сидя с братьями у высокого круглого стола, я слизываю с пальцев горячий соус и стараюсь скрыть от окружающих свой жадный, шарящий по женским телам взгляд. Вот брюнетка с пухлыми губками — и эти губки хочется сосать, как леденцы. Вон белокурая девушка в короткой юбочке, с ослепительными в своем совершенстве ногами и улыбкой, от которой екает в груди. Вон еще одна блондинка, натуральная, некрашеная, ее глаза лукаво смеются, и понятно, что в постели она будет весела и ласкова. Я хочу их всех, хочу любить их долго и нежно, хочу целовать их под дождем, спасать от плохих мужиков, завоевывать их сердца, жить с ними до глубокой старости. Скорее всего, для большинства из них я уже старик. Возможно. Не знаю. Я был женат десять лет и разучился определять возраст, даже свой собственный.
Все отдам, лишь бы снова влюбиться. Когда-то я обожал быть влюбленным: поцелуи взасос, лихорадочные совокупления, пламенные признания, телефонные разговоры по ночам, а еще интимный, понятный только двоим язык и доступные только двоим шутки, а еще ее пальцы, доверчивые и властные, которые не отпускают твой локоть, когда ты ужинаешь в компании с ее друзьями.