— Во йту дыйка и в йопе дыйка, — повторяет Коул, сидя в ванне. Он поднимает дельфинов над головой и с размаху роняет в воду. Нас с Райаном обдает веером брызг. — Кобей!
— Коул! — шипит Венди с порога и, сокрушенно улыбнувшись, поясняет для меня: — Мы с этим боремся.
— Ругается он вполне виртуозно.
— Дейфин! Кобей! — радостно повторяет Коул.
Я скоро буду отцом, думаю я.
— Прямо как будто смена в лагере кончилась, — говорит Венди. Она сидит на краешке кровати Коула, а я — на кровати Райана в бывшей комнате самой Венди. — Завтра снова разъедемся, кто куда.
— Ты одна-то справишься? На самолете, со всей троицей? — спрашиваю я. Подменяю эмоции логистикой. В этом нам, достойным наследникам отца, равных нет. Наши родители достают нас, так или иначе, даже после смерти. Так что, пока мы есть, они, в сущности, не умирают. И сестра, и братья, и я сам будем давить в себе искренние эмоции всегда, до седых волос. И в общении с посторонними вполне преуспеем, кто больше, кто меньше, но вот друг с другом… Тут мы терпим крах, полный и неизменный. Иногда очень даже эффектный. Потому что наша нервная система похожа на электропроводку в родительском доме: она держится на честном слове.
— Справлюсь, без проблем.
— И как будет с Барри?
— А что с ним будет?
— Ничего. Не бери в голову.
Венди вздыхает и смотрит на спящего сына. На ее лице отражается смесь любви, боли и тревоги. Мне это чувство пока неведомо, но оно придет скоро, очень скоро.
— У меня замечательная жизнь, хороший муж, — говорит Венди. — Я люблю его, уж какой есть. Иногда он — тот, какой есть, — меня не вполне устраивает, мне чего-то не хватает, но в основном — хватает. Есть женщины, которые вечно ищут чего-то лучшего. Я им даже завидую, но знаю, что сама я устроена иначе. Кстати, кто-нибудь исследовал, сколько таких женщин действительно проживают остаток жизни с более достойным человеком? — Она пожимает плечами. — Нет такой статистики.
— А Хорри?
— Нет никакого Хорри. Хорри — фантазия. И я для него тоже фантазия. Путешествие во времени. Нынешний эпизод — это дань памяти тем детям, которыми мы были когда-то. Нет между нами ничего, кроме памяти и никому не нужной, бесполезной любви.
Она встает на колени и целует мальчишек в лоб — сперва одного, потом другого. Венди учила меня ругаться матом и подбирать одежду, причесывала с утра перед школой и позволяла спать с ней в кровати, когда меня будили дурные сны. Она часто влюблялась и громко, под фанфары, бросалась в каждый новый роман — истово, словно спортсмен на олимпийском забеге. Теперь она — мать и жена, которая полночи унимает орущего младенца, пытается отучить сыновей от плохих слов и называет романтическую любовь бесполезной. Подумать только! Кем мы были и кем стали! Как порой горько видеть, что все мы так изменились — и сестра и братья… Возможно, именно поэтому мы предпочитаем держаться друг от друга на расстоянии.
Я спускаюсь в подвал и застаю там Филиппа. Он сидит на кровати, а перед ним спортивная сумка, куда я положил конверт с деньгами из банка.
— Тут много денег, — говорит он.
— Ага, — говорю я. — Много.
— А можно сколько-то позаимствовать?
— Сколько-то — это сколько?
Филипп думает, но недолго:
— Штуку.
— Ты хочешь проиграть их в казино?
— Нет.
— Купить наркоту?
— Иди в баню, Джад! — Он бросает сумку на пол и идет к лестнице. — Я ничего не просил. Забудь.
— Филипп.
Он оборачивается:
— Джад, у меня ничего нет. Ни дома, ни работы, ничего. Весь последний год я подрабатывал официантом, но в основном тянул деньги из Трейси. Я ищу, с чего начать, за что зацепиться. Задумал было поработать с Полом, но он уперся, как баран.
— Может, стоит некоторое время поработать на него, а уж потом с ним? Если сработаетесь.
Размышляя над моим предложением, Филипп подтягивается и усаживается на пинг-понговый стол.
— Я подумаю.
— Я поговорю с Полом, — предлагаю я.
— Ага, давай, только не поцапайтесь от избытка взаимопонимания.
— Люди меняются.
Филипп хохочет и пересаживается на кровать.
— Вообще-то мы хорошо время провели, целую неделю, как братья.
— Мы всегда братья. Даже когда мы далеко друг от друга.
— Тогда это не так ощутимо.
— Пожалуй, ты прав.
— Кстати, у меня есть еще причина поошиваться тут подольше. Я же хочу познакомиться с новеньким племянником!
— С племянницей. Это — девочка.
Филипп улыбается:
— Маленькая девочка. Здорово!
— Да.
— Я постараюсь вести себя прилично, не быть таким охламоном. Уже стараюсь.
— Вижу.
Он встает и направляется к лестнице.
— Ладно, тебе небось спать хочется.
— Филипп.
— Да?
— Возьми штуку. — Шестнадцать тысяч, лежащие в спортивной сумке, отчего-то кажутся мне куда большей суммой, чем когда они хранятся в банке.
— Спасибо, брат. — Он идет наверх.
— Я серьезно. Возьми деньги.
Филипп усмехается и поглаживает себя по оттопыренному карману:
— Уже. Я знал, что ты не откажешь.
Глава 49
Пенни, в легинсах и майке на тонких лямках, открывает дверь. Во рту у нее зубная щетка.
— Привет, — говорю я.
— Привет.
— Надеюсь, я не слишком поздно.
— Слишком поздно для чего?
— Верно. Хороший вопрос. Ну, во-первых, для извинений.
Пенни всматривается в меня, словно силится что-то разглядеть сквозь туман. За ее спиной я вижу одинокую захламленную квартирку. Я виноват в этом, я.
— Нет, не поздно, — отвечает она.
— Я рад.
— Это все?
— Ты о чем?
— Это и было твое извинение? Я просто не поняла. Иногда люди говорят «я хочу извиниться» и полагают, что тем самым они это уже сделали. На самом же деле они сказали «а», не сказавши «б».
— Угу. — Я киваю.
Она пожимает плечами:
— У меня опыт. Передо мной много извинялись.
— Пенни.
— Джад, ты хочешь что-то мне сказать? Так говори. Это совершенно безопасно, я тебя не съем.
— На самом деле я не подготовился. Просто приехал.
— Значит, то, что ты скажешь, прозвучит естественно. Не зазубренно, не отрепетированно.
В уголке ее рта белеют остатки зубной пасты. Мне хочется дотронуться до Пенни, смахнуть пасту, но я себя предусмотрительно останавливаю.
— Мне правда очень жаль, что пришлось так срочно уехать из парка.
Она качает головой:
— Тебе не этого жаль.
— А чего?
— Тебе жаль, что ты не сказал мне, что Джен беременна. Не сказал, как безнадежно ты запутался, не сказал, что все еще ее любишь, а главное — не предупредил, что из всех возможных парней мне именно с тобой ни в коем случае не стоит прыгать в койку.
— Да, верно. Мне очень стыдно. Правда стыдно. Я минут десять вообще не мог собраться с духом и позвонить в дверь.
— Да я знаю. В окно видела.
— Мне действительно очень жаль. Ты заслужила лучшего.
— Я тебя прощаю.
— Честно? Просто берешь и прощаешь?
— Представь. Беру и прощаю.
— Но говоришь по-прежнему сердито.
— Не сердито. Отстраненно. Я, конечно, ценю твой порыв, и спасибо, что пришел, но за прошедшие сутки я внутренне выстроила между нами стену, толстую и надежную. Мы теперь по разные стороны.
— Наверно, ты права.
— Не обижайся, ничего личного тут нет.
Мы довольно долго стоим молча. Я не знаю, чего я ожидал от этого визита.
— Значит, шива закончилась?
— Похоже, что так. Завтра утром прикроем лавочку.
— А потом ты куда?
Я качаю головой:
— Пока не представляю.
— Ну, никто же не запрещает взять тайм-аут и подумать.
— Нет, конечно.
— Первые шаги к новой жизни, — говорит она и тут же уныло усмехается. — Прости. Неудачный образ.
— Ничего страшного.
— Что ж, — произносит Пенни. — Мы снова ищем тему для разговора, а мне это тяжело дается, сам знаешь. Так что давай-ка я тебя обниму… — Она делает шаг вперед и обнимает меня, теплая и легкая в моих руках. Меня переполняет глубокая печаль, а ее волосы щекочут мои пальцы. — А теперь иди с богом.
— До свидания, Пенни. Надеюсь, увидимся.
Она улыбается вполсилы, но очень искренне:
— Береги себя, Джад Фоксман.
Я уже иду к машине, как вдруг сзади слышатся шаги.
— Джад!
Она догоняет меня бегом и, влетев ко мне на руки, точно птица, обнимает так, что не вздохнуть. Я держу ее на весу, а она обнимает меня руками и ногами сразу — есть такой элемент в фигурном катании. Соскочив на землю, улыбается весело и ярко, сквозь слезы:
— Никогда у меня не получалось строить стены.
— Это точно.
— А еще знай, что наш договор остается в силе.
— Правда?
— Да. Срок — пять лет. Если за это время ни один из нас не находит ничего лучшего, мы будем вместе. Ты и я.
Я киваю:
— Ты и я.
— Хороший план?
— Хороший.
Мы стоим, и на нас льется свет уличного фонаря — как в заключительном кадре из кинофильма. Может, поэтому, а может еще и потому, что в эту минуту я люблю ее больше всего на свете, я притягиваю ее к себе и целую ее губы. Во рту у нее — вкус зубной пасты.
— Мятная свежесть, — говорю я.
В ее смехе — музыка и перезвон колокольчиков. От такого смеха мужчина, пусть ненадолго, чувствует себя человеком.
Вторник
Глава 50
Приехал Стояк: пора официально завершить шиву. После разящего удара Пола левый висок у него все еще лиловатый и припухший, и не похоже, что он особенно рад нас видеть. За неделю, что мы пробыли в городе, мы разгромили его синагогу, заново ввели в оборот его постыдную кличку и расквасили ему физиономию. Он просит, чтобы все ближайшие родственники покойного в последний раз уселись на низенькие стульчики, сам садится напротив, на один из складных белых стульев, и начинает вещать — словно по бумажке читает: