Губерт Влах вытаскивает из машины канистру, набирает полными пригоршнями остекленевшие легкие и больные печенки, он уже давно преодолел брезгливость и набивает обе посудины до краев, сожалея, что не захватил еще что-нибудь или не взял по крайней мере целлофановый пакет. Оставшиеся внутренности Губерт сбрасывает в кучу, обтирает руки ветошью, которую возит с собой, и возвращается назад к мясникам. Те обычно не возражают, если под взрезанное горло свиньи он подставит молочный бидон. Губерт добавляет кровь норкам в пищу. Жаль, что мясники иногда скупятся.
Когда все емкости наполнены, Губерт подъезжает к проходной. Кучера уже там.
— Вот бутылочка вина! Всего вам наилучшего, пан Кучера.
Руки липки, и рукопожатие липкое. Естественно, что знак внимания пану мяснику Михалу Кучере приятен:
— Спасибо, пан учитель!
— Дед, — говорит Кучера вахтеру, — у тебя не найдется стакашка?
За рулем-не за рулем — Губерт должен с ними выпить. До дому тут недалеко, пожалуй, доберется, не проблема. Разнокалиберные рюмки звякнули, вахтер наливает еще по одной, Губерту уже пора, надо успеть накормить норок. До свидания, до послезавтра!
Губерт возвращается домой, вполне довольный жизнью. Бидон с кровью он оставил во дворе под водосточной трубой, канистры занес в подвал, где стоит большой холодильник. Открыв двери в коридор, он сразу же оглох от громыхающей музыки. Значит, сын Яромир дома! Дагмар, наверное, тоже. В такое время она обычно приходит с работы.
Губерт умылся, переоделся, музыка гремела все громче, он кинулся в комнату сына.
Яромир сидел за пианино, играл, но рядом с ним ревел магнитофон. Губерт понял: его семнадцатилетний отпрыск играет в сопровождении оркестра. Ничего страшного! Отца лишь удивило, что на носу у мальчишки нацеплены очки в проволочной оправе.
Губерт опустил руку на клавиши. Яромир тут же перестал играть и убавил громкость мага.
— Привет тебе, отче!
— Не называй меня так, — сказал Губерт, — ты же знаешь — я этого терпеть не могу!
— Ну, о’кей, прошу прощения!.. — извинился сын. На верхней губе у него торчали черные волосинки, щеки были усеяны угрями. Он тщательно умывается серным мылом, протирает мелкие ранки одеколоном, чистым спиртом, лосьоном и прочей ерундой. Ничто не помогает. Возрастное явление.
— С каких это пор ты носишь очки?
— С сегодняшнего дня.
— Плохо со зрением?
Сын самодовольно ухмыльнулся.
— Зрение как у ястреба. — Он снял очки и протянул отцу. — Я их на чердаке нашел. Дедушкины, наверное. За двадцать монет мне вставили новые стекла, здорово, а?
Губерт посмотрел сквозь очки — обычное стекло.
— В том-то все и дело! — подтвердил Яромир, не отрицая справедливости отцовского открытия.
— Зачем же тогда нужны очки?
Мальчишка снова надел очки и заиграл какую-то тягомотную мелодию. Он играл совсем неплохо, учиться музыке начал в шесть лет, а когда стукнуло пятнадцать, распрощался с музыкальной школой и преподавательницей пани Матейковой, которую чуть не хватил инфаркт, когда Яромир объявил ей, что уже больше к ней никогда не придет. Он играл для себя, потому что музыка жила в нем, сопровождал себя магнитофоном, сам себя слушал, когда чертил — Яромир учился на втором курсе строительного техникума. Поставив учебник по геологии на пианино, он озвучивал, импровизируя, названия камней, переводя в си минор шкалу твердости.
«Яромир, вернись в музыкальную!» — просили родители, им было жаль его таланта, но он ломающимся баском вопил: «Никогда!» — и наяривал бессмысленные, затасканные песенки. Он увлекался поп-музыкой.
— Потому, папа, что это мне нравится! — прозвучало в ответ.
Губерт колебался, не знал, как ему реагировать, а потом, словно вспомнив, сказал:
— У тебя завтра во второй половине дня есть время?
Яромир, продолжая играть, утвердительно кивнул.
— А что?..
— Тебе следует сходить в поликлинику проверить голову! — И отец многозначительно постучал пальцем по его лбу.
Сын не оскорбился. Наоборот, невинно улыбнулся, и его пальцы еще быстрей забегали по клавишам.
Губерт ушел. Пусть парень лучше побудет один. Не имеет смысла терять с ним время. Завтра у Губерта шесть уроков, а час уже поздний. Он плотно закрыл дверь и к порогу комнаты, где сын продолжал извлекать из инструмента громкие звуки, придвинул короткий коврик.
— Тебе нравится? — Власта Пудилова развернула рубашку на кухонном столе и несколько раз проехала ладонью по тем местам, где примятости сложились в подобие больших клеток. Кончики пальцев ощутили приятное прикосновение дорогой ткани. Станя должен сейчас же ее примерить. Сын пересек кухню и исчез в распахнутой настежь ванной комнате.
— Ты меня слышишь? — Власта Пудилова хотела знать его мнение и, само собой, вкусить слова благодарности, пусть самые незначительные, хотя отлично знала, что понятие «благодарность» современной молодежи абсолютно чуждо. Она слышала, как сын включил электробритву и начал бриться. Перекинув рубашку через руку, Пудилова медленно пошла вслед за ним, остановилась на пороге ванной и так и стояла, наблюдая, как он длинными пальцами натягивает на подбородке кожу, чтобы почище выбриться. Сын стоял перед зеркалом в бежевых брюках, которые она, мать, подарила ему на прошлое рождество, и в майке. Можно было не сомневаться, что он собирается уходить. Власта дождалась, пока на блестящей плоскости зеркала встретятся их взгляды, и лишь тогда задала вопрос:
— Ты куда-нибудь уходишь?
— Угу! — промычал он коротко и перетащил урчащую машинку на другую щеку.
— Утром ты ничего не говорил…
— Утром я не знал, что у Милады сегодня нет ночного дежурства…
— Она звонила?
И только тут сын, обернувшись на мгновение, выключил бритву и посмотрел матери прямо в глаза.
— Звонила, — сказал он сухо. — Тебе это не нравится?
— Я полагала, что ты сядешь заниматься, — ответила Пудилова уклончиво.
Рубаху она все еще держала на руке, чтобы не помять. Станя снова включил зажужжавшую сразу машинку и опять уставился в зеркало на свое лицо. У него, у Станислава, глаза карие, как у матери, и отцовский твердый рот. Нос, правда, великоват, но придает ему солидность и уверенность в себе. Такое впечатление по крайней мере Станя вызывает у всех, кто его знает.
— Сыт зубрежкой по горло. С утра сижу не разгибаясь. Могу я немного отдохнуть? Как ты думаешь?
— Конечно, — тихо сказала мать и вернулась в кухню. Она аккуратно надела рубашку на плечики из пластмассы, которые были вложены в тот же пакет, и повесила на ручку распахнутой двери. Услыхав, что Станя выключил бритву и убирает ее в футляр, Пудилова тихо произнесла:
— Когда пойдешь к себе, захвати и повесь в шкаф.
— Что? — спросил Станя, стоя в дверях.
Из квадратного флакончика он налил на ладонь одеколона и протер лицо.
Мать показала на дверь. Она молча разбирала содержимое сумки, раскладывая на столе пакеты, бутылки с фруктовым соком, банки с горчицей и промасленные мешочки с майонезом.
— Хороша! — похвалил он мамин вкус. — Дорогая?
— Сто двадцать…
Станя удивленно свистнул и, закрутив крышку на флаконе, отнес его в ванную.
— Я ее сейчас надену! — сказал Ставя по дороге.
— Нет!.. — крикнула мать.
Станя вернулся обратно в кухню. Насупив брови, он стоял, засунув руки в карманы брюк. На левой скуле, вдруг порозовев, четко обозначился небольшой шрам. Память еще детсадовских времен: в первый, же день, когда мать привела его туда, Станя почему-то не понравился одной девочке. Без всякой видимой причины она швырнула в него деревянной игрушкой. Доктор Шебеста в поликлинике сразу же наложил на рану шов. Бесспорно, Шебеста был отличный хирург, но эту рану зашивал не иначе как сапожной дратвой. Шрам, похожий на охромевшую стоножку, не исчез и через двенадцать лет и четко проявлялся, чаще всего зимой, в мороз, или когда его обладатель волновался.
— Почему, мама?
— Не сегодня! — отрезала она, словно отрубила кусок льда от своего оскорбленного сердца.
Станя попробовал применить к ней свой испытанный метод. Подошел совсем близко и, нежно обняв ее сзади за плечи, прижался лицом к материнской шее.
— Мамуля… — попросил он. — Ну не сердись на меня! Не надо!
Пудилова легко высвободилась из его объятий, открыла ящик буфета и поставила вниз баночку горчицы и суповую зелень.
— Я сержусь не на тебя!
Он стоял посреди кухни опустив руки, беззащитный и растерянный.
— Мама, если ты не любишь Миладу, значит, не любишь и меня! — с трудом выдавил он. Стоножка ожила, она становилась все явственней.
Мать повернулась к нему и сложила руки на тяжелых грудях:
— Ты и Милада — эти два имени я не желаю и никогда не пожелаю услышать вместе. Я тебе уже много раз об этом говорила!
— Но мы любим друг друга, мама!
Пудилова надменно усмехнулась:
— Эту?.. — одним только словом она, как ничтожную пушинку, сдунула самую мысль о его девушке. — Она отлично знает, зачем морочит тебе голову: будущий инженер, единственный сын, получит в наследство дом! Не думай, Станя, она и ее мамаша очень хорошо все подсчитали!
Сын взорвался:
— Это неправда, мама! — И сам испугался своего голоса. — Ты их оскорбляешь! Намеренно и систематически! Почему ты это делаешь?
…В ящик рядом пойдет кусковой сахар. Пудилова переложила его из картонной коробки в квадратную из плексигласа.
— Потому, дорогой мой Станя, что не хочу, чтобы ты с ней связался. Хочу, чтобы спокойно закончил институт. Чтобы стал человеком, Станя… — Только сейчас он обнаружил в голосе матери нотки понимания и сочувствия. — Пойми, она тебе не пара! Ну что ты в ней нашел?…
— А что нашел в тебе отец? Почему ты не вышла за десять других? Просто потому, что он тебя любил, а остальным ты просто нравилась.
— Наивный!.. — пожалела его мать, словно неразумное дитятко. — Ты действительно так думаешь? — И захохотала, словно разбросала пригоршню фальшивых монет.