Станю пронзила какая-то острая боль. Но у него не было ни сил, ни смелости продолжить эту неравную дуэль с эгоизмом матери, он знал, что в любом случае проиграет, потому что не сможет нанести противнику ответный удар. Станя кинулся в свою комнату, поспешно оделся — рубаха, куртка, — торопливо натянул на руку часы, из ящика стола выхватил связку ключей и, не сказав больше ни слова, выбежал из дома.
Власта Пудилова притворилась, будто слишком занята стряпней, чтобы обращать на него внимание. Не прошло и минуты, как со двора послышался шум автомобильного мотора. Потом кто-то, наверное отец, открыл ворота, чтобы Станя мог выехать на улицу.
Глава пятая
— Потрясно! Фантастика! Вот это да!..
Все разглядывали Камила Маржика, а он вышагивал по учительской, словно манекенщица на подиуме во время демонстрации новинок моды. На нем был строгий черный костюм, в котором он наверняка два года назад сдавал госэкзамены, на шее, под самым подбородком, нацеплена сиреневая бабочка, сорочка с мелким рисунком, а на ногах — лакировки. Они скрипели с неизменной регулярностью, при каждом шаге. Камил подстригся. Парикмахер, как видно, получил партию новых, свеженаточенных ножниц, больше подходящих для стрижки овец. На уши было страшно смотреть.
— Если бы ты жил в Голландии, туристы принимали бы тебя за ветряную мельницу. — Прскавец разошелся вовсю, он хохотал как сумасшедший. — И у тебя хватает смелости явиться в школу с эдакими лопухами?
— Ну, ну, перестаньте! Ему так идет… — вступилась за Камила Кутнаерова. — По крайней мере теперь он выглядит как настоящий мужчина — Она подошла и поправила на Камиле галстук-бабочку. Камил терпеливо ждал, задрав подбородок. Он, как истинный провокатор, выполнил приказ директора буквально, не утруждая себя мыслями о возможных последствиях. Именно поэтому все с любопытством ждали прихода Яна Ракосника, высказывая всевозможные предположения о том, как он к этому отнесется: как к хорошей шутке или поднимет крик? Пошлет Камила переодеваться или начнет выяснять, кто дал ему право вести себя подобным образом?
— И ты в таком виде пойдешь в класс? — ужаснулась Лиеманова, разглядывая его смокинг, и приняла таблетку от головной боли, потому что через пятнадцать минут должен был прозвенеть звонок.
— А почему бы и нет? — вмешался Гавелка. — Может, с завтрашнего дня мы все будем так ходить!
— А женщины, Либушка, наденут мини-юбки! — Прскавец оскалил зубы и, глядя на Лиеманову, снова захохотал, представив себе, как некоторые дамы вплывут в класс в коротеньких юбочках. Ну что ж, Геленка могла бы надеть и супермини, и Гаспеклице тоже стесняться нечего, но Лиеманка или Адамцева! Страшно подумать!
— Слышь-ка, Прскавче, знаешь, какая разница между счетной электронной машиной и мини-юбкой? — спросил Гавелка.
Прскавец отрицательно замотал головой, а все остальные притихли, желая узнать, в чем соль вопроса. Гавелка засунул длинные руки в карманы халата и, раскинув его полы, словно крылья уродливой птицы, сказал медленно и отчетливо:
— Мини-юбка предоставляет максимум информации с минимальными затратами. Счетная машина — наоборот!
Постепенно, по мере того как до них доходило, они, один за другим, начинали смеяться. Губерт с Камилом расхохотались, как только Гавелка закончил. Когда все отсмеялись, Каплирж преувеличенно громко заметил, что это отличный анекдот и он его непременно запишет, и действительно, достав из кармана блокнот, весьма кратко записал игру слов на внутренней стороне обложки. Женщины тоже засмеялись, Анечка Бржизова спокойным, легким смехом, Кутнаерова громко и от всей души, за ними и все остальные. Это уже был неописуемый, неуправляемый хор смеха и голосов, сквозь который прорывался голос Лиемановой, вычитывавшей Гавелке:
— Ну, то, что ты, Прскавец, — старый нахалюга, нам известно давно, — как всякий педагог, она старательно выговаривала окончание каждого слова — но Вацлав?
Гавелка пропустил ее упреки мимо ушей. Успех переполнял его радостью. Он смаковал мелкие подробности улыбок и реплик, одним ухом слушая Бенду, рассказывающего Эве Мокрой, как он служил в Вышних Ружбахах в армии и там был старшина по фамилии, кажется, Белоглавек или что-то в этом роде, столько лет прошло, так вот он тоже…
Бенда не успел досказать.
В учительскую, вошел, директор Ян Ракосник. Все разом смолкли и отступили к стене, снова уставившись на Камила. А тот, вытянувшись по-солдатски в струнку, набрал в легкие воздуха, собираясь доложить.
Ракосник скользнул по Камилу рассеянным взглядом, вернее, лишь коснулся его краешком глаз и повернулся к остальным. Большинство сдерживалось, чтобы не прыснуть со смеху, но уже не над Бендой и его пресловутыми Вышними Ружбахами, а над комизмом ситуации. Но директор, серьезный до противного, вдруг остановился перед Властой Пудиловой и тихо, словно обращаясь к ней, одной, сказал:
— Сегодня ночью скончался Франтишек Еглик.
Первым пришел в себя Прскавец.
— Пусть земля тебе будет пухом, Франта! — выдавил он. Его голос было трудно узнать. Он собрал свои таблички, разложенные на столе, и вышел из учительской. Его понимали: он знал Франтишека Еглика дольше всех, еще со студенческой скамьи, когда они вместе учились в ичинском педагогическом. Как давно это было! Прскавец ушел, чтобы скрыть свои чувства. Остальные не тронулись с мест. Стояла растерянная тишина, слышался лишь грохот молотов, крушивших подоконники.
— Отчего? Что с ним стряслось? — спросила Власта Пудилова.
Директор Ракосник передал им содержание разговора с женой покойного. Ночью Франтишеку стало плохо, она решила, что это обычный приступ многолетней angin’ы pectoris, но на всякий случай все-таки вызвала врача. Тот предложил немедленную госпитализацию. Франтишек Еглик умер в машине по дороге в больницу. Тихо, без больших страданий. Слишком рано он ушел из жизни, к искреннему сожалению большинства тех, кто его знал.
Директор Ракосник, уставившись взглядом в пустоту, усиленно размышлял о том, что теперь будет. Говоря по правде, он быстро смирился со смертью своего зама, хотя в глубине души понимал, что какое-то время его будет недоставать. Пока район не назначит нового зама, директору Яну Ракоснику придется самому тянуть административную лямку, а он ее ненавидит. Но уже и теперь Ракосника ужасала мысль, что, как директор школы и ближайший сотрудник Еглика, он должен, он просто обязан, держать речь над гробом усопшего. Да, он, Ян Ракосник, может написать искреннюю и, более того, трогательную траурную речь, в которой напомнит и обо всех заслугах Франтишека, и о его бесценном характере, но в столь непривычной обстановке у него, у Ракосника, может дрогнуть голос, и все увидят его растерянность и слабость. Это не педсовет, где он способен указывать, руководить и распекать. Над гробом он может чересчур обнажить себя. Как мало надо, чтоб возникла неприятная ситуация, последствия которой Ракосник долго будет ощущать в тонких намеках своих подчиненных.
Но кто же еще мог бы произнести надгробную речь?
Заговорили о Франтишеке Еглике. Все сразу посерьезнели.
Камил, попросив Геленку расстегнуть ему бабочку, аккуратно снял ее и спрятал в свой ящик. Воротник белой рубашки он выпустил на пиджак.
Лекса наблюдал за ним от дверей, он уже уходил. Сейчас нажмет на ручку и исчезнет, слегка разочарованный, что спектакля не получилось. Он был не прочь услышать, как Камилу достанется от директора: Лекса завидовал его музыкальным и прочим успехам, ведь и он пытался создать хор, ребята приходили, пели на праздниках, не то чтобы очень здорово, но их все же пригласили Восьмого марта на фабрику к шефам приветствовать лучших работниц. Однако на этом все кончилось. Ребята разбежались. Потом в школе появился Камил Маржик. Его личное дело было испещрено всевозможными замечаниями. Но он был музыкант! И к тому же страшный тиран. Он не давал спуску ни себе, ни детям. «Жаль, очень жаль, — говорил на собраниях директор Ракосник, — что ты не можешь проявлять такую же требовательность на обычных занятиях в классе». Камил, засмущавшись, обещал, что следующий отчет о выполнении норм по сбору желудей и каштанов сдаст абсолютно точно в срок, более того, проставит возле фамилии каждого ученика, трудится ли его мама на производстве, в сельском хозяйстве или в сфере обслуживания. Так или иначе, но дальше обещаний дело не шло. Камил был из другого теста, чем, скажем, Еглик или Власта Пудилова. Отчеты этих педагогов было просто приятно взять в руки…
По классам разошлись до звонка.
Адамцева ползла на первый этаж вместе с Эвой Мокрой, рассуждая вслух, когда может состояться кремация. Предполагали, что в пятницу. Адамцеву волновала проблема «что надеть». Темно-серое платье, пожалуй, подойдет, если она, конечно, еще сможет в него влезть. Так или иначе, в крематории пальто снимать не придется, но надо надеть что-нибудь такое, в чем в школу ходишь не каждый день.
У дверей ее класса стояли две женщины в белых халатах.
— Прививки, — пояснила Адамцева Мокрой и подошла, чтобы поприветствовать медичек.
В первый класс они вошли вместе.
Дети поздоровались с вошедшими дружным вставанием. Это было то немногое, что Адамцевой удалось вбить им в головы. Давно у меня не было такого разболтанного класса, часто думала она, или работа стала меня утомлять? Больше всего ей досаждал эксперимент с теорией множеств…
Медсестры разложили на столике инструменты. Обе молоденькие, а одна из них к тому же удивительно хороша собой. Адамцева предложила им список учеников, но та, дурнушка, похвалилась, что у них есть своя картотека. Тогда учительница, повернувшись к классу, стала втолковывать детишкам, что сейчас их ужалит пчелка. Мальчишки и девчонки смотрели с любопытством и решительно без всякого страха. Прививки были для них обычной процедурой. Сколько за шесть лет своей жизни они их успели повидать!
Адамцева выкликала по алфавиту:
— Аугуста, ну-ка иди сюда, Миланек! Раз — и готово!
— Балкова!