ть, родители Павла приняли известие без особого восторга. Смотри не попорти руки! — предостерегала мать. Хирургу нужны здоровые руки, так же как и глаза! Но и она смирилась с этим «пока». Через две недели Павел принес первые деньги. Выложил на стол тысячу крон, в зеленых стокронках, вышел в переднюю и вернулся с двумя свертками. Один — Павлику, второй — Дане. Оба поспешно разорвали оберточную бумагу. Сыну Павел купил заводной автомобиль с поднимающимся кузовом, изумленная Дана держала в руках прозрачный пакет с оранжевым свитерком. Это ей! Ей! На пакете наклеена цена — 215 крон.
— Где ты взял столько денег? — ахнула Дана, прижимая подарок к лицу. Пакет холодил, и это было приятно.
— Случается, и ко мне в карман залетают денежки! — заявил муж с достоинством и попросил ее примерить свитер, Дана тут же исполнила его просьбу, не сказав, что свитер надо было купить на размер больше. Завтра же она его поменяет. К счастью, чек на месте. Все равно это ее свитерок! Самая лучшая модель из самых шикарных модных журналов!
Так прошел месяц, и Павел выдержал. У Даны хватило смелости рассказать ему про долг. Они решили отдать Каплиржу половину сейчас же, вторую — когда Дана получит зарплату. Три дня назад она свалила со своей души второй и последний камень. Когда Дана возвращала Каплиржу одолженную сумму, он улыбнулся и сказал, что можно было и не спешить. Но Дана была ему благодарна за помощь, которая в тот момент была важнее, чем сами деньги.
В то утро Дану обуял страх. Она вернется домой, найдет в почтовом ящике на двери письмо на бланке медицинского факультета, и сразу же все кончится! Кончатся эти серые, но прекрасные дни! Павел сдаст документы и ключ от грузовой машины, пожмет руки товарищам из гаража — она как-то заходила к нему, и ребята наперегонки кричали: «Павел, такой-сякой, бесстыжие твои глаза! Почему раньше прятал от нас такую красотку жену?! Заходите, заходите, барышня, выпейте с нами хотя бы кофейку, Павел, куда ты засунул банку, мышь тебя задави!»
Ее согревала искренняя сердечность и то, что ребята обращаются к ее мужу, словно он уже веки вечные работает здесь с ними. И все это сразу рухнет! Кровавая жертва химере, именуемой «высшее образование». Нет! Если только в ее силах противостоять, она сделает попытку! Помимо официальных клаузул, предписаний и запутанных постановлений, существует ведь еще и человеческое взаимопонимание. Дана свято верила в это.
Декан медицинского факультета производил впечатление человека, опаздывающего на поезд. Он явно собирался решить Данин вопрос, стоя в дверях. Под мышкой он держал зеленую папку и бумаги, не уместившиеся в ней. Дана сказала, что она Марешова и что ее муж подавал ему заявление о пролонгации срока повторной сдачи экзамена…
— На будущей неделе будет решение! — бросил декан резко, отобрал в связке ключей самый большой и, повернувшись к ней спиной, сунул его в замочную скважину. Но Дана четко сказала ему в спину:
— Я не хочу, чтобы вы разрешали ему сдавать экзамен!
Декан, обернувшись, удивленно глянул на нее из-под очков. Это было очень комично, потому что он все еще стоял согнувшись у двери.
— Что-что?.. — Ему наверняка показалось, будто он ослышался.
Дана повторила. Декан отпер дверь и пригласил ее войти. У него вдруг сразу нашлось свободное время. «Разговаривает со мной, будто я его пациентка, доброжелательно расспрашивает о проблемах, о неприятностях, терпеливо слушает», — то и дело мелькало у Даны в голове, пока они беседовали. В кабинете, между письменным столом и окном, был установлен аппарат для изучения рентгеновских снимков легких, почек или переломов. Дана подумала, что, наверное, очень легко было бы исследовать сердце и мозг студента, если придумать способ.
Она рассказала декану все.
И, сложив руки на коленях, стала ждать приговора.
Декан размышлял долго, бросая на нее молчаливые взгляды. Потом набрал три цифры и сказал, чтоб ему принесли документы Павла Мареша. Вскоре в кабинет стремительно вошла дама в свитере и подала ему папку. На Дану она не обратила ни малейшего внимания и исчезла через боковую дверь в соседней комнате.
Декан читал внимательно, по некоторым строчкам он водил пальцем и задерживал взгляд. Отложив бумаги, снял очки и, держа их за дужки обеими руками, заявил:
— Полагаю, что вы правы. Продолжение учебы лишь осложнит жизнь вам и вашему супругу. Он действительно к учебе не пригоден. Знаете… — Декан снова надел очки, — …мне всегда трудно решить, нужно ли студенту продолжать учебу или лучше уйти. Ибо последнее чрезвычайно тяжело. Потерянные годы и разочарование, вызванное неудачей, переживаются не только им самим, но и его родителями, женой или невестой. Но операция, хотя она и болезненна, на девяносто девять процентов бывает успешной.
Дана все поняла.
— Спасибо вам, товарищ декан! — Она поднялась и протянула руку. Декан проводил ее до самого коридора и опять заверил, что все решит, как она хочет.
Письмо из деканата с категорическим отказом, который уже нельзя было опротестовать (в нем были указаны все несданные экзамены), пришло на третий день после ее поездки в Прагу. Дана терпеливо и молча выслушала многочисленные ругательства, которыми Павел потчевал всех академических боссов. Иссякнув, он позвонил родителям и, зачитав им категорический отказ со ссылкой на бессмысленность продолжать учебу, наконец угомонился. Дана подсела к нему. Павел лежал на диване и курил бог знает какую по счету сигарету. Она начала издалека, чисто по-женски, успокаивать его и перевела по скользким мосткам разочарований к светлым дням, ожидающим его, ее и сына. Это продолжалось долго, целый вечер, ночь незаметно перешла в следующий день, они явственно слышали приглушенные голоса друг, друга и обрывистые, нервные шлепки дождевых капель, разбивающихся об оконное стекло. Шел дождь, они поняли, что началась оттепель, утром надо будет обуть Павлику резиновые сапожки… Дана предоставила мужу решать вопрос о работе самому, полагая, что он останется на стройке, теперь уже насовсем. Не всю ведь жизнь ему крутить баранку! Он съездит в Прагу, закончит формальности на факультете, заберет барахлишко из общежития. Труднее всего будет распрощаться с ребятами: вечера, проведенные вместе, были не так уж плохи, а эти бессонные ночи, прошедшие в спорах?! Завтра же надо пойти в дирекцию стройконторы и оформиться на постоянную работу.
— Любопытно, какой они дадут мне класс? — заметил он с видом знатока, и Дана поняла, что на своем прошлом ее муж поставил точку! Она подошла к окну, распахнула его и впустила в комнату влажную ночь…
Какой смысл объяснять все это директору! Еще во вторник, когда ее вдруг осенило и она провела эту головоломную операцию, Дана знала, что у нее будут неприятности. Но бывают в жизни случаи, когда необходимо принять на себя удар во имя того, что неизмеримо важнее, нежели твое спокойствие.
Дана извинилась перед директором и пообещала, что такое больше никогда не повторится.
Но в работе педагогического коллектива обнаружились и другие погрешности.
— Не могу понять, — заявил директор Ракосник и пододвинул к себе стопку тонких тетрадей, — как это можно исправлять ошибки зелеными чернилами!
— Не может быть!.. — пискнула Либуше Лиеманова таким тоном, будто услыхала сообщение о том, что школьный сторож Поливка обнаружил в кабинете директора четвертованный труп инспектора роно.
— Это что еще за новая мода, Губерт?
Итак, виновный был обнаружен и дезавуирован. Самые невоспитанные из коллег позволили себе обернуться. Губерт Влах, растерянно моргая, разглядывал тетрадь, страницы которой демонстративно распахнул директор. Чернила были действительно зелеными.
— Я, видимо, ошибся, перепутал… — попытался объяснить Губерт.
Начальство в лице директора Ракосника саркастически ухмыльнулось:
— Ошибиться, перепутать можно в одной тетради, но не в тетрадях целого класса!
В последнее время директор Ракосник с трудом выносил Губерта Влаха. Нельзя сказать, что Влах — бездельник, честно говоря, письменная с поправками, сделанными зелеными чернилами, не такой уж великий грех, Влах вполне компенсирует этот промах прежде всего отличной подготовкой к урокам и, вне всякого сомнения, высоким уровнем знаний своих учеников. Нельзя не считаться и с его двадцатилетней педагогической практикой. Но именно поэтому зеленая бодяга и росчерк подписи, этот «шифр водяного», не к лицу Губерту Влаху. Так почему же Ян Ракосник не может ополчиться против него? Влах и на последнем партийном собрании тоже не проявил активности. Сидел и, пардон за выражение, помалкивал в тряпочку целых два часа, а потом вдруг взял и проголосовал против! Директор никоим образом внутренне не симпатизировал предложению Каплиржа, но он, Ракосник, любит порядок и согласие, пусть даже чисто внешние! Все споры и раздоры, все противоречия во мнениях стоят у него поперек горла. И он старается их избегать. Каплирж указал на серьезные ошибки в подготовке бала родителей и учителей. Почему же этого не признать? Почему не внести в протокол, чтобы впредь не повторять подобных ошибок? Вышестоящие органы поймут это и расценят как серьезное отношение к самокритике. Но одно только «против», одно лишь выступление Губерта Влаха, одна поднятая рука может вызвать там, наверху, сомнение. А именно ему, Губерту Влаху, не следовало бы выделяться, а тем более лезть на глаза! Хотя в его личном деле никаких компрометирующих материалов нет, все же, когда два года назад он появился в Крушетицах в их школе, все знали, что из гимназии он ушел не по доброй воле и не по своей охоте. Директор Ян Ракосник был поначалу доволен, что Губерт старается уйти в тень и держится тихо и незаметно, не интересуется расстановкой сил в коллективе и не ищет себе ни компании, ни друзей. Одинокий бегун на дистанции, выполняющий все предписанные правила, но не больше и не меньше того! Со временем этот бегун стал раздражать директора Яна Ракосника. Злила его индифферентность и демонстративное молчание, когда другие с горячностью высказывают свое мнение.