— Что случилось? — пришел он заранее в ужас.
Кресло, вздохнув, застонало, когда Власта рухнула в него. Она утомленно запрокинула голову и произнесла:
— Ну, ребята, держитесь! Я получаю звание «Образцовый учитель!» — Голова ее все еще покоилась на мягкой спинке кресла.
— Правда, мама?… — воскликнул Станя.
Только теперь Власта уселась поудобнее и, переводя взгляд с сына на мужа и обратно, поведала им, какое предложение сделал сегодня на педсовете директор Ракосник. Муж и сын стали расспрашивать, чтобы узнать все поподробнее. Власта, естественно, отвечала весьма охотно и с нескрываемым удовольствием.
— За такое дело не грех и выпить, мать! — вскочил вдруг с места Пудил и ринулся к огромному серванту, занимающему всю стену комнаты. В серванте был и бар тоже. Обычно без Властиного разрешения Пудилу доступ сюда был заказан. Сегодня он понял, что возражений не будет. Он может достать бутылочку и аккуратненько налить три рюмочки. Пудил окинул взглядом домашние запасы алкоголя: красное вино, остатки сливовицы и непочатая бутылка коньяку. Именно сейчас ему хотелось выпить коньячку.
Он налил всем, жена — ни звука! И они выпили за ее успехи.
Станя к поздравлениям добавил поцелуй.
Пудилы опять и опять перебирали подробности приятного сообщения и сами себе приводили доводы, по какой такой причине директор Ракосник выдвинул именно ее кандидатуру. Только позже они заметили, что забыли об ужине. Власта тут же убежала в кухню, открыла холодильник и, обнаружив, что его содержимое не годится для того, чтобы быстренько соорудить ужин, нарезала хлеба и, открыв коробку свиных консервов, сделала аккуратные бутерброды. Она принесла поднос с едой в комнату и, поставив его на столик, у которого сидели отец с сыном, вдруг спросила:
— Как спина? — Это относилось к супругу. Теперь, когда менялась погода, у него невыносимо болел позвоночник, и он регулярно, каждую неделю, ходил на уколы. Врачи сказали, чтобы на работе он избегал тяжестей, что было абсолютно нереально, хотя он и руководил монтажной бригадой в крушетицком Центропале и теоретически мог тяжелой работы избегать. Но Пудил был истинным тружеником и не мог сидеть сложа руки, когда вся бригада вкалывает. Несколько лет назад он с большой неохотой взял на себя функции бригадира. С этим была связана куча административной нуды, и Пудил ждал первой возможности, чтобы от нее избавиться. Золотыми были денечки, когда он работал простым монтажником и отвечал только за себя, но он, похоже, скорее выйдет на пенсию, чем дождется желанной свободы.
Пудил поднес к губам рюмку, на дне которой трепетала капелька грузинского коньяка.
— Тццц… — втянул он благородный напиток на язык. — Я о своей спине сегодня и не вспомнил! У нас там настоящая психбольница!
— Что такое? — Власта подсела к столику и смотрела, как мужчины разбирают куски хлеба с мясом.
— С утра злобствуют какие-то парни из следственных органов. У директора неприятности, хищения, что ли… то да се! Сама знаешь, как это бывает! — рассказывал Пудил, уплетая бутерброды.
Власта, словно забыв на этот раз сделать ему замечание, что после первого же куска он измазал подбородок жиром, живо спросила:
— Кто же засыпался?
— Директор и, говорят, вроде бы Новак, тот, из Лготки, что был председателем профкома. Да… — усмехнулся Пудил, скорее про себя, — …вообразили, будто могут делать что хотят и все им сойдет с рук! У меня в бригаде ребята говорили, что они раздавали подарки первому встречному-поперечному, ха-ха! — Он оглядел поднос и поинтересовался:
— Огурчика нету? Я бы, пожалуй, не отказался!
— Я тоже! — присоединился Станя.
Мать на их слова не отреагировала. С минуту она сидела молча, задумчиво уставившись в одну точку.
— Слышишь?.. — разбудил ее муж.
Власта вздрогнула.
— Что-что?.. — спросила она, словно не поняла вопроса. Они повторили просьбу. Власта отреагировала неожиданно резко, сказав, чтобы они сами открыли новую банку, которая стоит где-то в чулане. И тут же, поднявшись с кресла, поспешно скрылась в спальне, соседствующей с той комнатой, где все они сидели. В шкафу, где-то в глубине, среди лоскутов ткани и старых свитеров, лежал и тот сверток с материалом, который она получила в школе. Власта разложила ткань на супружеских постелях и, встав рядом, размышляла, как с ней поступить. Потом, решившись, отнесла ее в кухню. Муж и сын заканчивали ужин и непонимающе смотрели, как со свертком ткани под мышкой она проследовала мимо них, и не успели даже спросить, что явилось причиной столь внезапной перемены в ее настроении. Впрочем, им обоим Власта часто казалась женщиной загадочной, странной и непонятной.
Мужчины собрали тарелки на пустой поднос и понесли в кухню.
Власта Пудилова уже стояла за кухонным столом в очках, с портновским сантиметром на шее. Большими ножницами она немилосердно кромсала ткань на маленькие прямоугольники.
— Что делаешь-то? — поинтересовался Пудил и осторожно поставил поднос с тарелками на мойку.
— Ты все равно не поймешь! — отрезала она.
Пудил пожал плечами, усмехнулся и потащил сына обратно в комнату к заманчивой бутылке, что все еще, никем не охраняемая, стояла на столике.
Алкоголь не замедлил вызвать приятные воспоминания. Пудил-отец с наслаждением рассказывал истории, пережитые с бригадой, и Станя терпеливо слушал. Наконец отец рассудил, что хотя бы символически следует оставить в бутылке немножко золотистой влаги, и провозгласил, что теперь самое время отправляться спать. Поднявшись с кресла, он покачнулся, но тут же выпрямился и, прочно встав на толстый ковер и буркнув сыну: «Покойной ночи!» — отправился в спальню.
Станя, приотворив дверь в кухню, спросил у матери:
— Чем-нибудь помочь, мама?
Освещенная лампочкой, Власта сидела за швейной машинкой и подрубала края материала крупными стежками. Не переставая шить — игла так и мелькала в ее пальцах, — она ответила:
— Нет, Станя, иди спать!
Станя тихо прикрыл дверь и ушел к себе наверх, не предполагая, что мать будет до самого утра сидеть за швейной машинкой, словно усердная белошвейка, которой велено за ночь сшить сказочный туалет.
Глава двенадцатая
К Йозефу Каплиржу ночь была не намного милосерднее.
Тонка, его жена, открыв Каплиржу дверь, когда он возвратился из школы, подняла лицо для поцелуя. Вот уже тридцать два года она требует этого проявления нежности, хотя знает, что поцелуй мужа не более чем машинальное прикосновение холодных губ, — но он, сделав вид, будто ему мешает мокрый воротник пальто, оставил жест без внимания. Тонка, тут же сообразив, что по дороге у него испортилось настроение, помогла ему снять пальто, раскрыла зонт, чтобы высох в коридоре, и принялась без остановки молоть всякую чепуху про то, что видела в магазине, пыталась шутить, хотя наперед знала, что муж ее непременно оборвет. Она даже обрадовалась, когда он цыкнул:
— Да прекрати же ты наконец!
Теперь Тонка могла скрыться в кухне, чтобы приготовить ужин для двоих. Ей редко приходилось доставать лишние тарелки или кофейные чашечки, с которых даже после стольких лет не стерлась позолота. Покойная матушка не экономила на ее приданом, и по сей день они с мужем еще вытираются полотенцами из голландского полотна и спят на льняных простынях. Тонка получила шесть смен постельного белья! Дочь аптекаря, она не только могла, она должна была позволить себе это, хотя и выходила замуж в трудное время. Пани Каплиржова накрыла стол в столовой на два куверта, тщательно разложила приборы: Пепа любит порядок во всем, и в мелочах тоже. Сегодня ей не хотелось давать ему повод к замечаниям или, более того, к ссоре, которая обычно выливалась в его весьма длительный монолог. Пани Каплиржова знала, что муж закрылся в комнате, где стоит его письменный стол и книжный шкаф из орехового дерева, что он, вероятно, достал коробки с коллекцией визитных карточек и перебирает их, как делает обычно, когда чувствует себя усталым.
Йозеф Каплирж действительно сидел на своем обычном месте за рабочим столом, над которым висела картина в облупившейся раме. Рукой не слишком талантливого художника была изображена южночешская деревенька: несколько вытянутых в длину строений с полукруглыми воротами для конных и небольшой калиткой для пеших. Картину эту Каплирж купил много лет назад на выставке в Индржиховом Градце, ибо это была его родная деревня. Стоила картина дешево. Родные деревеньки, мелькнуло у него сейчас в голове, — понятие, уходящее в прошлое. Теперь дети родятся в районных центрах, рожениц привозят туда со всей округи — бог их там разберет! Ушли времена, когда люди гордились знаменитыми земляками. Никого больше не интересует, кто и где родился. Человек обычно остается в роддоме всего несколько дней, пока не отвалится пупок или не исчезнет младенческая желтушка, а потом — фрр! — больше никогда в жизни не вспомнит тот маленький городок! К чему тогда указывать точное место рождения во всех анкетах и документах? Излишество! Те, кто придут после нас, находясь в вечном плену у времени, наверняка не станут утруждать себя этим.
Возможно, Йозеф Каплирж был бы более снисходительным к родному городу или деревне своего сына или дочери. Но судьба распорядилась так, чтобы четырнадцатая страница его удостоверения личности осталась незаполненной. Тонка не могла иметь детей. Пока они были молоды, у них не хватило смелости взять на воспитание чужого ребенка. Потом привыкли, что семья лишь они двое, и со временем перестали считать это одиночеством. Когда Каплирж женился, за его спиной было уже восемь семестров Академии художеств. Последних государственных экзаменов он, однако, не сдал, утверждая — в тех случаях, если приходилось объяснять причину, — что бросил Академию только потому, что его мать и два младших брата после смерти отца оказались в бедственном положении. Это было полуправдой. Вторая половина правды заключалась в явном отсутствии у него таланта, что, естественно, не было секретом для его учите