оизнес: — Я не согласен с решением, которое предлагает товарищ Лекса и к которому, как я успел заметить, присоединился кое-кто из нашего коллектива!..
Было очевидно, что Каплирж закончил, ибо он выпрямил спину и засунул в блокнот свою трехцветную автоматическую ручку.
Даже инспектор роно, товарищ Гладил, не был подготовлен к подобному выступлению. После того как Йозеф Каплирж закончил, он долго записывал что-то в свою тетрадку. Все ждали, что именно Гладил отреагирует на патетическую тираду Каплиржа. Но инспектора роно Гладила опередил директор Ракосник.
— Что же ты в таком случае предлагаешь? — прохрипел он, словно страдал хроническим воспалением голосовых связок.
— Всех перестрелять! — громким шепотом сострил Прскавец, его услыхал лишь Губерт Влах, у которого при этом дрогнули и поползли в стороны уголки губ. К счастью, усы скрыли эту несоответствующую моменту улыбку.
— И ты спрашиваешь об этом у меня? — снова послышался голос Каплиржа.
— Да!
— Но ведь не я директор, чтобы определять, что можно и чего нельзя.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что ты, товарищ директор, обычно все решаешь единолично, а потом сообщаешь нам готовое решение!
Не только директор Ян Ракосник понял, что Каплирж, уже не таясь, пошел в атаку. Некоторые уставились на инспектора роно, ожидая, что тот ответит обоим дискутирующим, но инспектор продолжал молча писать.
— А тебе не кажется, товарищ Каплирж, что в твоих словах есть демагогия? — Директор Ракосник не из тех, кого испугает первый же удар по его воротам.
— Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «демагогия»!
— А то, что ты пытаешься нам внушить! Уж ты-то на моем месте, конечно, принял бы иное решение насчет этой несчастной подаренной или, если хочешь, украденной ткани. Так ведь?
— Да, именно так! — уверенно заявил Каплирж.
— Можешь нам сказать — какое же? Если это, — тут директор Ракосник позволил себе явную иронию, — если это, естественно, не великая тайна?
— Безусловно…
— Итак?..
— Ну, если ты, товарищ Ракосник, хочешь непременно знать, то я на твоем месте со всей ответственностью признал бы, что не товарищ Адамцева, товарищ Бенда, Геленка, Милош и остальные виноваты в том, что взяли кусок этой дурацкой материи, а что вся вина лежит на тебе, ибо ты весьма легкомысленно принял ворованный товар и велел товарищ Кутнаеровой его разделить между всеми. Исходя из того, что ты являешься директором школы, тебе и надлежит искать решение вопроса!
— И это все? — спросил Ян Ракосник и вымученно засмеялся. — Что скажут остальные?
Он оглядел коллектив и обнаружил, что глаза присутствующих, словно стая вспугнутых перепелок, ищут, куда бы спрятаться. Обвинения никто не поддержал, но никто и не выступил в защиту Ракосника. Впрочем, злого умысла или расчета он здесь не усматривал, скорее, это был результат шока после неожиданно нанесенного Каплиржем удара. Так по крайней мере объяснил себе упорное молчание коллектива директор Ян Ракосник.
— Ты, видимо, полагаешь, товарищ Каплирж, что я сохраню неоскверненной именно твою репутацию, если завтра встану на площади у Марианской колонны и начну кричать: «Виновен во всем только я»? — язвительно и, несомненно, не слишком дипломатично заявил он.
— Но, товарищи, — вмешался наконец в дискуссию инспектор роно Гладил и положил перед собой очки и карандаш, — мы собрались здесь не за тем, чтобы сваливать вину с одного на другого. Нам необходимо выработать твердый план, как реагировать на происшедшее перед общественностью и перед учащимися, если появится…
— Извини, товарищ инспектор, — перебил его Каплирж, — но я не какой-нибудь очковтиратель!..
Пришла очередь смутиться районному инспектору. Он нажал кнопочку своей ручки и сделал короткую пометку в блокноте. Все смотрели, как он каллиграфическим почерком дословно записывает последнее заявление Йозефа Каплиржа. Выразительно поставив точку, инспектор роно Гладил бросил на мятежного педагога уничтожающий взгляд и строго заметил, что школа не базар, а он и остальные педагоги не базарные бабы, чтобы позволить себе подобную перебранку. Каплирж ответил на его замечание загадочной усмешкой и, в свою очередь, тоже что-то записал в блокнот. Инспектор роно Гладил изрекал еще какие-то ничего не значащие слова, которые бесконечно нанизывались одно на другое так долго, что присутствующие забыли начало и это мешало им осмыслить предполагаемое окончание. Когда же конец действительно пришел, то он был ни то, ни се, как говорится, ни рыба ни мясо, инспектор просто предложил директору закрыть собрание и выразил благодарность всем присутствующим за внимание.
Расходились непривычно тихо. Некоторые обходили Каплиржа стороной, чтобы он, чего доброго, о чем-нибудь опять не заговорил. Но Каплирж, молчаливый и серьезный, поднявшись со своего места, задвинул стул под стол, сказал всем и никому «до свидания» и прошествовал через распахнутую дверь, подобный гладиатору, покидающему арену после выигранной битвы.
Губерт Влах не стал закрывать за собой дверь, полагая, что задержится в кабинете ненадолго, только сложит в портфель необходимое: учебники, тетрадь с планом и пенал, где держит остатки цветного мела, оденется и побежит на автобус. Он не слыхал, как вошла Божена Кутнаерова, и повернулся, лишь когда она спросила:
— У тебя нет сигаретки?
Губерт Влах уже тянул руку к вешалке, но теперь изменил ее направление и, расстегнув пиджак, достал пачку с оставшимися сигаретами. Божена подошла к нему ближе, подтолкнув дверь ногой, чтобы притворить, взяла сигарету в рот, ожидая, что Губерт даст ей огонька. Короткое голубоватое пламя заколебалось на зажигалке лишь после второй попытки.
— Ты что, домой не собираешься? — заметил Губерт, обратив внимание на то, что Божена Кутнаерова еще не одета и, видимо, не спешит.
Божена Кутнаерова, не обратив внимания на вопрос, прислонилась к единственному шкафу в этой тесной комнате, где, кроме шкафа, стояли вешалка и видавший виды письменный стол, и, согнув руку с сигаретой в локте, спросила:
— Ну что ты на все это скажешь?
Губерт Влах понял, что речь идет о сцене, свидетелями которой они только что были.
— Не знаю… — ответствовал он, опускаясь на стул. Настольная лампа освещала его лицо лишь с одного бока. Кутнаерова, едва угадываемая, стояла в полутьме возле шкафа.
— Считаешь, что Пепик все это выдал всерьез?
— А почему бы нет? Подобные ораторские упражнения теперь входят в моду. Ты что́, не смотришь телевизор?
Божена затянулась, и багровый огонек на мгновение озарил ее лицо.
— Все это было такое… — она подыскивала подходящее выражение… — ну, какое-то судорожное…
— Этот Каплирж, по-моему, порядочная… — заметил Губерт.
— Лобовая атака на шефа!
— У него нет причин. Он всеми уважаем и любим… Перед рождеством, насколько я помню, получил даже какую-то премию! — размышлял вслух Губерт.
— Не хотела бы я быть теперь в шкуре Ракосника! — ответила Кутнаерова и добавила, что, наверное, не так просто управлять столь о себе возомнившим коллективчиком, как тот, что собрался в этой старой развалюхе. Потом стала вспоминать, как они с Яном Ракосником вместе работали в одной школе и она не припомнит случая, чтобы кто-то против него ополчился. Божена уже не курила — сигарета у нее погасла. — То, что сегодня молол Пепик, мне кажется какой-то аномалией, что ли… — сказала она и, заметив, что красная точка на конце ее сигареты исчезла, подошла к столу, чтобы Губерт дай ей прикурить. Ее глаза теперь были совсем близко к губам Губерта… Тот щелкнул зажигалкой и сказал:
— Я тоже не люблю психов!
Божена Кутнаерова, оставаясь в той же позе и глядя Губерту прямо в глаза, спросила с легкой иронией и упреком:
— А себя ты считаешь вполне нормальным?
Губерту казалось, что Боженины губы все приближаются, неяркий свет лампы уже освещал ее всю. Почему он зажег именно эту лампу? Сегодня на улице как-то необычно сумрачно, окна кабинета выходят во двор, ему бы надо включить большой свет, эта ненужная интимность, создаваемая настольной лампой, абсолютно ни к чему! Он уже мог вдохнуть аромат ее духов, губной помады, не похожие ни на что, оригинальные, как и сама их обладательница… Если сейчас кто-нибудь сюда ворвется, то завтра одной сенсацией станет больше! А еще лучше, если войдет уборщица — вот когда успех обеспечен!
Губерт мог поцеловать Божену Кутнаерову — та поступил бы на его месте каждый. Ведь Кутнаерова, несомненно, красивая женщина, но он себе этого не позволил, он отвернулся и сделал вид, что тянется за пачкой сигарет. Божена Кутнаерова медленно выпрямилась.
Губерт закурил.
— Ты мне не ответил!… — произнесла Кутнаерова совершенно спокойно.
— Что ты имеешь в виду?
Она опять прислонилась к шкафу. Губерт приподнял абажур, чтобы осветить возможно большую часть комнаты, зажечь сейчас большую лампу казалось ему неловким. Отраженный свет выхватил наконец из темноты Божену, и Губерт, словно оробевший перед женщиной школьник, обрадовался, что их разделяют добрых два метра.
— Губерт, — сказала она наконец, — могу я тебя кой о чем спросить?
Его удивило, что Кутнаерова просит разрешения, именно она, за которой подобных деликатных привычек не числилось. Божена была из тех, кто может выпалить самый неприятный вопрос без всякого предупреждения.
— Изволь, изволь, — ответил Губерт.
В темноте вспыхнул светлячок, Божена выпустила колечки дыма.
— Ты ведь никогда не изменял своей жене, правда?
Губерт Влах, конечно, удивился, но не настолько, чтобы не отреагировать.
— У меня для этого никогда не было причин… — Ему не хотелось разыгрывать перед Кутнаеровой роль записного донжуана.
— Никогда?.. — повторила она, словно провоцируя его.
— Никогда! — подтвердил Губерт вполне серьезно, заметив, что она ехидно усмехнулась.
— Меня поражает твоя уверенность…
— Что ты имеешь в виду? — Ему вдруг стало не по себе — пожалуй, эта Кутнаерова перешла границы допустимого, перешагнув уже на зыбкую трясину оскорбления.