— Да, мы предложили создать зал традиций, но ни в коей мере не приказывали! — ответил Гамза уклончиво. — Мы не догматики, чтобы требовать исполнения предложенного любой ценой! Там, естественно, где это невозможно!..
— И я не догматик, напротив, товарищ заведующий роно. Ты очень правильно понял, что я имею в виду: мы обязаны наконец искоренить схематизм в политической работе школы, не громоздить ошибку на ошибку, обязаны помнить о своей принадлежности к партии и в соответствии с духом времени быть самокритичными, уметь признавать свои ошибки!..
Гамза прищурил глаза, и его толстый двойной подбородок вдруг затрясся. Он не терпел, когда его перебивали, это могла позволить себе только его супруга, и никто больше.
Руку поднял Гавелка. Он уже немного успокоился.
— Ты нас, Йозеф, разбираешь одного за другим, — Гавелка взвешивал теперь каждое слово, — выискиваешь наши грехи и ошибки. Для чего ты это делаешь? Ты почему-то взял на себя смелость убеждать нас в том, что мы люди косные и чуть ли не враги партии. Я хочу кое-что сказать тебе: подобные разговорчики о современном понимании политики я уже слыхал! Каждый из нас может ошибиться. Допускаю. Но я решительно возражаю против того, чтобы наши ошибки кто-то использовал против нас!
— Громкие слова! Фразы! — ухмыльнулся Каплирж.
— Возможно, допускаю и это, — произнес Гавелка, роясь в карманах в поисках носового платка, — я хочу извиниться перед присутствующими, но о некоторых вещах проще не скажешь!
Йозеф Каплирж на его намек не отреагировал.
Бржизова, увидав, что Губерт тянет руку, дала ему слово.
— Меня интересует одна деталь, если только товарищ Каплирж не откажется ее осветить… — произнес он чрезвычайно серьезно и сделал длинную паузу. — Какие на мне были носки, ну, скажем, четырнадцатого декабря?
Раухова прыснула, нагнула голову и стала что-то быстро чертить на бумаге, на которой писала черновик протокола.
Бржизова укоризненно посмотрела на Губерта. Она ведет собрание и должна держать аудиторию в руках. Собравшись было сделать Губерту замечание, она вдруг заметила, что физиономия Каплиржа из красной стала бледно-зеленой. Гости тоже не оценили юмора, но их опередил старый Выдра.
— Ты бы, товарищ Влах, подумал, прежде чем такое нести! Не забывай, что ты находишься на партийном собрании! — Выдра произнес это тихо, но тон его не допускал никаких возражений. Влах презрительно хмыкнул и вернулся к своим ключам.
Но тут заговорил Йозеф Каплирж:
— Я требую, товарищ председатель, чтобы оскорбительный выпад товарища Влаха был внесен в протокол.
— Он же пошутил!.. — подала реплику Раухова.
— Мы сюда собрались не для сомнительных шуточек! — сорвался на визг Каплирж.
— Губерт, извинись перед товарищем Каплиржем! — сказала Бржизова.
— И не подумаю!.. — отрезал Влах.
Каплирж попросил слова. Ему дали.
— Я требую, чтобы мое предложение было поставлено на голосование.
Бржизова оглядела присутствующих, но не заметила, чтобы кто-нибудь проявил желание голосовать. Любой из посторонних, кто прочтет эту запись в протоколе, сочтет ее просто смехотворной.
— Я полагаю, Йозеф, что это не столь важно… — попыталась Бржизова урезонить его.
Но Каплирж, вскочив вдруг со стула, заорал:
— Ах, так! Ну, хорошо же! — Он задохнулся и сгорбатился: — В таком случае, я прошу только одного: запиши, товарищ Раухова, что я покинул это собрание… — и, резким движением указательного пальца приподняв рукав пиджака, он взглянул на часы, — …в тринадцать часов двадцать минут! Ибо у меня нет гарантий, что со мной и далее обойдутся уважительно! И что за свои взгляды, которые я стремлюсь донести до общественности, я не буду публично ошельмован! — Каплирж сгреб блокнот и футляр с авторучкой и, сунув их в карман, в несколько шагов достиг двери. Он распахнул ее с такой силой, что все услыхали, как отлетела в сторону прикрепленная с обратной стороны бумажка с надписью: «Не мешать. Идет собрание».
В спорте это называется «отдать игру».
Продолжать не имело смысла.
— Губерт!..
Губерт Влах услыхал, как кто-то окликнул его в тот момент, когда он собирался вставить плоский ключик в замок своей старенькой «октавии». С утра он парковался на школьном дворе, потому что собирался купить в Крушетицах мешок овсянки — Губерт подмешивает крупу в корм своим норкам, тащиться же с мешком в Тынец автобусом, да еще в пятницу, не слишком удобно. Губерт повернул голову к двери, через которую попадали в школу со двора или из сада, и увидал запыхавшегося Выдру, поспешающего к нему, чтобы Губерт не уехал. Губерт, однако, распахнул дверцу машины.
— Погоди минутку! — еще издали кричал Выдра.
«Сдал, старик, сдал» подумал Губерт, наблюдая с каким трудом тот передвигается.
Где вы, где вы, золотые денечки, когда они вместе ездили на собрания. Выдра — преподаватель истории и географии в тынецкой гимназии, и Губерт, его ученик, не из самых, правда, лучших, позже ставший студентом естественного факультета. В те далекие времена Губерт говорил Выдре «вы» даже на партийных собраниях, и, только когда он стал учителем и они были уже коллегами, Выдра предложил перейти на «ты». Губерт принял предложение со смущением, поначалу избегал прямых обращений, но сейчас с наслаждением говорит ему просто «Индржих!» Было время, когда Губерта шокировала излишняя прямолинейность Выдры, она казалась грубой и бестактной. И лишь потом, много лет спустя, Губерт стал понимать, какая это была недюжинная смелость — во что бы то ни стало докопаться до сути проблемы и занять объективную позицию. Но сегодня старик мог бы и промолчать, там, в учительской! Одернул Губерта, как мальчишку!
Выдра подошел вплотную к Губерту и прислонился к машине.
— Если ты воображаешь, что я пришел извиняться, то… — старик тяжело дышал, но не скрывал улыбки, — то жестоко заблуждаешься!
Губерт стоял у открытой дверцы, портфель и пальто уже лежали на заднем сиденье, за ними виднелся мешок с овсянкой, которую он купил до начала занятий, успев еще побеседовать с родителями Гонзы Завеского, решивших во что бы то ни стало сделать из своего сына автомеханика, хотя Гонзик учился из рук вон плохо и на уроках ручного труда доказал, что обе руки у него левые. Губерт наотрез отказался от запечатанного конверта и фазана, предложенного Завескими, разумеется, за положительную характеристику их бездарному парню, чтобы он мог сделать головокружительную карьеру директора автосервиса в Крушетицах. Губерт обрадовался, узнав, что и директор Ракосник тоже, конечно, не поддался соблазну…
— А я не жду и не воображаю! — не слишком приветливо отозвался Губерт Влах.
— Не стану тебя задерживать, вижу, ты торопишься. Но свое мнение я должен тебе все-таки высказать. Это мой долг! Там, в учительской, — Выдра поднял брови и кивнул в сторону школы, — ты был недипломатичен, когда сказал… постой, дай договорить! — прервал он его, увидав, что Губерт собирается что-то сказать в свою защиту. — Иронией и шуточками ничего не добьешься, пора бы знать. А ты, Губерт, способен на большее, чем сомнительные остроты! Я хочу тебе признаться: на собрании я приглядывался к тебе больше, чем к остальным. И ты, наверное, понимаешь, почему: ты мой ученик, а теперь уже коллега, и потому я имею на это право. Мы ведь с тобой уже кое-что пережили вместе, не так ли? — По лицу старика пробежала улыбка. — Ты очень изменился, Губерт! — заключил Выдра.
— Возможно, — неохотно согласился его бывший ученик Губерт Влах. — У меня для этого есть причины…
Выдра покачал головой:
— Нет, Губерт, причин нету. Когда с тобой стряслась та история — я считаю ее недоразумением, — ты счел себя насмерть оскорбленным, и даешь это всем понять, хоть и не вслух, но постоянно. За своей обидой ты не видишь, что рядом с тобой живут люди, или видишь все в кривом зеркале. Высмеиваешь Каплиржа, иронизируешь над ним! А как ты-то себя ведешь? Вокруг бушуют страсти, возникают проблемы! Правда борется с ложью, а ты поигрываешь ключами! Извини, что я все это говорю, но ты, из-за одной единственной административной кривды, против которой сам же не нашел смелости пойти, обиделся на весь мир. Опомнись, Губерт!
— У тебя все?.. — с кислой миной спросил Губерт.
Выдра снял руку с капота машины, казалось, он хочет уйти.
— Да! Впрочем, нет, еще кое-что! — припомнил он. — Когда останешься наедине с собой и найдешь свободную минутку, попробуй задать себе вопрос: чего, собственно, добивается Каплирж? Может, обнаружишь прелюбопытные вещи!
— Зачем?..
Выдра поправил шапочку, которая во время произносимой им тирады слегка сползла на затылок.
— Principiis obsta. Sero medicina paratur. Cum mala per longas convaluere moras[14]. Не забудь, Губерт, — процитировал он скорее в шутку, как напоминание о тех временах, когда изводил Губерта подобными изречениями на уроках латыни. Выдра протянул Губерту руку и поспешно простился. Губерт, не дожидаясь пока старик пересечет двор и спустится по ступенькам из небольших ворот на тротуар, уселся за баранку и включил мотор. Его задело, что Выдра обошелся с ним словно со школяром, который явился в школу с невыученными уроками.
Губерт ехал по городу, и гнев постепенно отступал. Его снова одолели мысли о жене, словно скорость прибавляла буйства разыгравшейся фантазии.
Со вчерашнего дня они с Дагмар обменялись лишь несколькими сухими фразами, да и то чтобы дети не прознали о случившемся. Но Яромир уже утром, во время завтрака, понял, что родители объявили войну и будут теперь обстреливать друг друга залпами молчания, пренебрежения и холодного равнодушия. И Романка тоже почувствовала, что между мамой и папой пробежала черная кошка. Дагмар делала вид, что все идет своим чередом, что ничего не произошло. Она провожала ребят в школу, готовила ужин и ровно в половине седьмого подавала его на стол.
В прачечной все так же рокотала по вечерам стиральная машина, и в шкафу у Губерта все так же висели на плечиках свежевыглаженные сорочки. Перед сном Дагмар читала, около десяти захлопывала книжку, щелкала выключателем на своем столе и, повернувшись к Губерту спиной, быстро засыпала.