— Исключительно из корыстных побуждений! — драматическим тоном ответила она.
Губерт не понял.
— Меня лишат пособия на Алису!
— Только поэтому?..
— Теперь уже только…
— А раньше?.. — Губерт хотел знать все.
— И раньше, может быть, тоже… — ответила Павла, помолчав.
— Не станешь же ты утверждать, что у тебя никого нет?!
— Не стану. Есть!
Губерт умолк. Существование этого «кого-то» было ему неприятно, хотя, по существу, должно быть вполне безразлично.
— И вы с ним давно… — он постарался задать вопрос как можно деликатнее, — …давно знакомы?
Павла вернулась в кухню, но ее ответ был слышен ясно.
— Три года. Он разведенный, платит алименты. Восемь сотен. И двадцать тысяч должен за машину, которую год назад разбил. Я не хочу выходить за него замуж, не хочу брать его вместе с его заботами, хотя он парень хороший и Алиса его любит.
— Почему же его здесь нет?
Павла уже несла на маленьком подносике свежесваренный кофе и сахарницу.
— Потому что здесь ты, Берт!
Губерт не понял, что она имеет в виду, и счел, что это шутка. Заметив на подносе лишь одну чашку, он спросил:
— А ты не будешь?
— Нет… пока ты выпьешь, я приму душ. Не соскучишься?
— Иди, иди! — успокоил ее Губерт и опустил в чашку квадратик сахара.
Павла ушла в ванную. Он слышал, как она раздевается, как чем-то гремит. Потом зашумел душ. Губерт представил себе ее, совсем нагую, стоящую всего в нескольких метрах от него под горячим дождичком душа. Его прекрасная партнерша! Ему так хотелось кинуться к ней, но он, как обычно, хорошо владел собой. Камил, например, тот ворвался бы в ванную не моргнув глазом! Губерт же был из поколения тех, кто не утратил стыдливости, даже перед самим собой. Он отхлебывал остывающий кофе и курил, стряхивая пепел на блюдце, потому что нигде не обнаружил пепельницы. Губерт зажег торшер, стоявший за его спиной, щелкнув выключателем, погасил люстру, ярко освещавшую комнату, и с удовлетворением отметил, что ему удалось создать интимную обстановку. В комнате воцарился полумрак.
Из ванной вышла Павла в оранжевом махровом халате.
Обнаружив перемены, она улыбнулась и неожиданно спросила:
— Ты не голоден?
Губерт вскочил с кресла, еще не разогнувшись, придавил в блюдце сигарету и, подойдя к ней, воскликнул:
— Угадала! Голоден! Я хочу тебя! — Он положил ей руки на плечи и увидал, что на ней, кроме халата, ничего нет. Поцеловав ее легким поцелуем в ямку на шее. Губерт ощутил давно позабытую им нервную дрожь.
— Ты хочешь отомстить своей жене на ее же манер? — съязвила Павла и щелкнула Губерта пальцем по кончику носа.
— Нет, — ответил Губерт, расстегивая пуговки ее халата. — Главное, что мы сейчас вместе. Лишь в этом истина! — повторил он недавно сказанное ею, хоть и не слово в слово. Он мягко снял с нее халат. Павла, скрестив перед собой руки, загородила локтями маленькую грудь. Губерт обнял ее и, словно изголодавшись, впился в ее повлажневший рот долгим поцелуем. Павла обвила руками его шею, и тогда, прервав поцелуй, Губерт поднял ее, собираясь нести в постель. Дверь в спальню осталась незакрытой.
Резко подавшись вперед, Губерт вдруг вскрикнул от острой боли: ему показалось, что кто-то всадил ему в спину нож. Он, не разгибаясь, опустил обнаженную Павлу на пол. Естественно, никто и не собирался покушаться на его жизнь! В пояснице что-то хрустнуло, и Губерт так и остался в этой неловкой позе, скрючившись, громко рыча, словно раненый зверь.
— Что с тобой?.. — ужаснулась Павла, кинувшись к сброшенному на пол халату.
— Не знаю… что-то оборвалось в пояснице… страшная боль… — стонал Губерт, стараясь не двигаться с места.
Павла, уже одетая, протянула ему руку.
— Пойдем, приляг по крайней мере!
— Нет… не тронь меня!.. — оттолкнул ее Губерт, согнувшись в три погибели.
— Не можешь же ты так стоять до утра?
— Не… знаю!.. — чуть не плача, отвечал Губерт.
— С тобой уже случалось такое? — спрашивала Павла, стараясь говорить серьезно, хотя ей с трудом удавалось сдерживать смех.
— Было два раза… Простыл возле норок!
Павла не смогла упустить момент и лишить себя удовольствия:
— Кара за попытку изменить жене! Такое иногда бывает!
Губерт, укоризненно поглядев на нее, простонал:
— Ах, оставь! — и громко заохал. — В таком случае половина человечества ходила бы сгорбленной!
Павла, оценив, что он, несмотря ни на что, не утратил чувства юмора, предложила вызвать врача.
— Сделает укол, — успокаивала она Губерта, — и сразу полегчает!
— Пока он доберется!.. — засомневался Губерт и сделал попытку приблизиться к креслу. Из этого ничего не вышло: боль, видимо, была сильнее воли.
Павла начала действовать сама. Она побежала в переднюю к телефону и набрала номер «Скорой», вернулась и стала уверять Губерта, что врач будет вот-вот. Потом, осторожно взяв его под руку, энергично приказала:
— Пошли!
Губерт был готов ударить ее.
— Тебе нужно добраться до постели! — уговаривала его Павла, пытаясь усадить в кресло.
Губерт осторожно опустился на ковер и медленно пополз к дверям спальни.
Павла, разобрав супружескую постель, принялась раздевать его, Губерт орал, будто с него живьем сдирали кожу.
Она достала из шкафа мужскую пижаму и помогла Губерту влезть в нее. Пижама была не новой — когда-то ее, наверное, носил муж Павлы. Пижама после покойного! — мелькнуло в голове у Губерта, впрочем, сейчас ему было безразлично, главной заботой оставалось желание улечься поудобнее.
— Не устраивай сцен! — заметила вдруг Павла и подтолкнула его к кровати. Издав трубный звук, подобный слоновьему реву, он очутился на животе. Постель пахла совсем иначе, чем дома. Губерт из последних сил старался не думать о боли, а Павла, заботливо укрыв его, убежала, чтобы поскорее одеться.
Минут через двадцать, хотя Губерту они показались вечностью, приехал врач и сделал укол.
— До утра должно отпустить, — объявил он Павле, — но если не станет легче, привозите супруга в клинику!
— Спасибо! Большое спасибо, пан доктор, — сказала Павла, пожимая руку врачу, и проводила его на лестницу. Когда она вернулась обратно, Губерт уже лежал на спине, уставившись в потолок.
— Ну как ты?
— Кажется, получше…
Павла зажгла светильник над его головой, достала из-под подушки ночную рубашку и стала переодеваться, совсем его не стесняясь. Губерт, не поворачивая головы, чтобы не спровоцировать боли, тем не менее косился на ее тело, такое желанное и такое обещающее. Ему казалось, что в этой прозрачной рубашке Павла стала еще притягательней, чем в халате, когда пришла из ванной.
Собственное бессилие так и толкало его брякнуть какую-нибудь гадость. Что-нибудь вроде… «не боись — отработаю в другой раз», но он сдержался.
Павла нырнула под одеяло, натянула его до самого подбородка и повернулась к Губерту.
— Ну как, неистовый любовник? — улыбнулась она и нежно поцеловала его в щеку.
— Полная задница радостей! — не утерпел он, ему было просто необходимо выругаться.
— Вот и хорошо!.. — успокоила его Павла. Касаясь его голой рукой, она выключила ночную лампу. Спальня погрузилась во мрак. Через какое-то время глаза Губерта привыкли к темноте, и он начал различать отдельные предметы, слегка выделяющиеся в неверном свете уличных фонарей.
Губерт знал, что и Павла тоже глядит на высветленный квадрат потолка.
— Павла, ты спишь?..
— Нет, — тихо ответила она.
— Можно тебя кой о чем спросить?..
— Давай!
— Мне не хотелось бы обидеть тебя… — заколебался Губерт.
— Ты сейчас человек больной, и тебе надо все прощать. — Павла все еще пыталась шутить.
Губерт, вытянув руки поверх одеяла, смотрел на мелкие брызги света, трепещущие на люстре.
— Как себя чувствует женщина, которая осталась одна?..
Павла ответила не сразу. Помолчав, сказала скептически и без наигрыша, напоминая шахматиста, обдумывающего следующий ход:
— Плохо! Трудно, Берт, особенно сначала!.. — Павла начала рассказывать о себе — видимо, темнота и мужчина рядом, который лишен возможности двигаться, придавали ей смелости, избавляя от неловкости. Она начала со взрыва у Эвжена на предприятии и похорон, к которым оставалась безучастной, оглушенная транквилизаторами. Потом полгода лечилась без особой надежды на успех. Она любила Эвжена, ей недоставало его, каждая пустяковая вещь, каждая мелочь напоминали о нем. Все, к чему он недавно прикасался, все, что они вместе выбирали в универмаге: новая люстра, коляска для Алисы — все это после его смерти стало терниями, больно ранившими Павлу. Она очень исхудала. «Вы должны решить, — сказал ей через какое-то время лечащий врач, с носом как у де Голля, — будете изводить себя воспоминаниями об умершем муже либо жить для себя и своего ребенка! Я рекомендую вам вторую альтернативу». Павла пересилила себя, попыталась как-то жить: ей удавалось, хотя и с трудом, думать об Алисе и о своей работе. Еще были родители, ее и Эвжена. Они старались помочь ей, чем могли. Свекровь раньше, чем сама Павла, поняла, что молодая женщина не может жить монашкой, отдавая бесполезный долг ее уже умершему сыну. Она сказала об этом Павле. Ее слова, видимо, стали решающими. Павла, словно слепец палкой, начала ощупывать камушки будничных радостей. Нашла в себе силу улыбаться, а позже и смеяться. Они жили вдвоем с дочкой там, на другом конце Праги, обе понемногу привыкали к уединению. Павла большей частью не замечала одиночества. Но оно стучалось к ней в дверь в самые трудные моменты. Было страшно, когда заболела Алиса… Ведь своими заботами и болью человеку необходимо поделиться. Павле же делиться было не с кем. Ее яркая внешность привлекала внимание мужчин. Павле казалось странным, что некоторых ее вдовье положение отпугивает, она не могла понять почему, другие, наоборот, липли больше, чем прежде, когда был жив муж. Кое-кто пытался выказать серьезность своих намерений, но это было притворством. Тот, кто ее любил по-настоящему, был женат, к тому же страдал малодушием. Не мог ни на что решиться. Ревнив до умопомрачения, не понимал, что Павла — женщина свободная, обязательств ни перед кем не имеет и может вести себя с мужчинами, как ей заблагорассудится. Им пришлось расстаться — впрочем, не без драматических сцен.