5
— Бом!.. — часы издавали мелко дребезжащие в пространстве мелодичные удары.
— Три, — продолжал я этот вроде бы простой и предсказуемый счет.
— Желтый. Снова желтый! И здесь желтый, и здесь…
Я застал ее в моей мастерской, где Она с искренним удивлением во взгляде внимательно изучала мои новые работы, воодушевленно комментируя результаты наблюдений вслух.
Прошло два месяца с того дня, когда рейсовый авиалайнер, с трудом преодолев накрывший добрую четверть земного шара грозовой фронт, доставил нас в Минск. Быстро забыв своего француза — мужа, трехэтажный особняк на берегу моря и новенький «феррари» в гараже, Она с удовольствием, как мне казалось, взвалила на свои красивые плечи незавидную ношу домашней хозяйки, которая совершенно не подходила к ее ангельской внешности. Это она быстро поняла сама и стала постепенно гасить свой случайно разгоревшийся хозяйственный пыл походами по бутикам, фитнес-клубам, спа-салонам, а также новыми подружками и еще какими-то делами, о которых предпочитала не распространяться.
Единственное, что в ней оставалось неизменным со дня нашей первой встречи, так это безграничное восхищение моим умением рисовать и какая-то фанатичная преданность всему, что связывало меня с этим умением. Я наслаждался ее присутствием в моей жизни, не веря, что это происходит со мной. В этом волшебном состоянии мое творчество наполнилось новым дыханием, и из-под кисти, одно за другим, рождались новые яркие и неординарные полотна.
Она могла часами засиживаться в мастерской в одиночестве или наблюдать за моей работой, скромно устроившись в уголке комнаты, иногда раздражая меня своими наивными вопросами и, как мне казалось, совершенно неуместными замечаниями. Вот и сейчас:
— Мне кажется, что ты злоупотребляешь желтым. Он на твоих холстах присутствует повсеместно. Это явный перебор. Неужели ты сам этого не замечаешь?
Я тяжело вздохнул. Она заинтересованно, в ожидании какой-либо реакции, посматривала на меня. Я легко представил, кого Она сейчас видит перед собой: мужика без возраста в заляпанном живописным разноцветием халате, чрезмерно худого, ссутулившегося от вечного карпения над мольбертом, с бледным лицом со впалыми бесцветными глазами и густой с ранними сединами бородой. Кем был этот мужик для нее, я не знал, и знать не мог. Я просто любил ее, не требуя взаимности.
— Стронциановый в чистом виде я почти не использую, он слишком едкий, а кадмий желтый действительно люблю. Это, если хочешь, моя визитная карточка — использовать желтый колор для придания полотну наибольшей теплоты.
Я сделал небольшую паузу, чтобы убедиться, что мое объяснение понято, но она ничем не выдавала свое отношение к услышанному. Только в широко открытых глазах появилась крохотная капелька легкого разочарования.
Откровенно скажу, что любой, уважающий себя художник не приемлет никакой критики со стороны людей не сведущих в искусстве, как бы внешне это не выглядело. Конечно же, он усиленно делает вид, что прислушивается к мнению дилетанта, но все равно поступает по-своему, как велит ему его внутренний голос, душевный настрой и личные убеждения.
— Соглашусь, что это невесть какой мудреный прием, но он срабатывает. По этой теплоте мои работы узнают, и не только на родине.
— Ах вот оно что! — притворно удивилась Она, и в ее глазах заиграли озорные огоньки.
Я уже было расслабился, считая, что тема исчерпана, но в очередной раз ошибся. Она, как всегда, была непредсказуема.
— Хорошо было бы вот так и в жизни — мазнул, где пожелал, желтым и сразу же стало теплее — в природе, в душе и в человеческих отношениях.
Мне понравились эти слова.
— Красиво сказано, но на то оно и искусство, чтобы совершать то, что в реальной жизни невозможно. Насколько мне известно, даже в классической фотографии повсеместно применяются цветные фильтры, но живописный арсенал гораздо многообразнее.
— Мне трудно это понять, наверное, поэтому я являюсь непреклонным приверженцем классического реализма и решительно отрицаю любой авангард как псевдо-искусство, — уверенно парировала Она.
— Ты отрицаешь Дали, Малевича, Сяогана и Рихтера?! Однако! — искренне возмутился я — не могу согласиться с твоим заблуждением, но, к сожалению, так думает добрая треть населения планеты.
— Треть Земли заблуждается? Все же радует, что в этом я не одинока. Значит, это правильное заблуждение.
Утром следующего дня она навесила на оконный карниз над холодным зимним стеклом желтый прозрачный тюль, и в нашей единственной жилой комнате сразу же стало теплее.
6
— Бом!.. — маленький молоточек исправно касался крохотного гонга в глубине часового механизма.
— Четыре, — завороженно вторил я этим чудесным звукам.
— Бордовый… Присмотрись внимательно, этот гобелен был когда-то бордовым и истерся со временем.
Она бережно, как что-то особенно ценное, кончиками тонких красивых пальцев поглаживала спинку старинного венского стула, который притащила невесть откуда, когда меня не было дома, и установила в углу возле окна.
— Это же самый настоящий «Тонет». Может быть, он не так красив, как новый, зато удобен и надежен, я пользуюсь им с удовольствием и при этом получаю истинное эстетическое наслаждение.[14]
Она загадочно улыбнулась и одним почти незаметным движением скинула на пол легкий атласный халатик, оставшись нагишом, грациозно устроилась на стуле, поджав одно колено под себя и свободно разместив свои красивые руки на отшлифованных временем, гладких как лед подлокотниках. Откинув на спину густую копну пшеничных волос, Она открыла небольшую красивую грудь с маленькими темными сосками. Ее громадные серо-голубые глаза сверкали зовуще, приглашая к безумной любовной игре.
— Не шевелись! — в запале воскликнул я.
Она послушалась, только легким поворотом головы обратила лицо навстречу бьющему из распахнутого окна солнечному свету.
Не прошло и часа, как из-под моей руки возник довольно неплохой графический портрет обнаженной красавицы. Я, недолго думая, назвал его «Незнакомка на венском стуле».
— Почему незнакомка? Разве ты не знаешь моего имени? — притворно обиделась Она, внимательно изучая портрет. Я видел, что ей понравилось, и внутренне гордился собой.
— Пусть для всех, кроме меня, ты будешь незнакомкой.
— Ты собираешься его демонстрировать всем?
— Он твой и тебе решать.
На моем весеннем вернисаже во дворце искусств молодой смуглолицый латинос в алом палантине и белоснежной шляпе предложил за этот графический этюд круглую сумму. Я отказался.
— Зря, — сказала Она, — разве тебе не нужны деньги? А портрет ты нарисуешь снова.
— Такого как этот уже не будет никогда. Это же миг, вспышка, озарение, которое невозможно повторить! Следующее такое состояние, если оно наступит, будет уже другим.
— Раз так, то продай его дорого, — Она произнесла это самым обыденным тоном, как будто речь велась о чем-то само собой разумеющемся.
— Это же твой портрет, и ты вправе делать с ним все, что пожелаешь, — я постарался побыстрее погасить ее пламенеющий напор.
Единственной моей работой, которая не была продана на этом многолюдном вернисаже, был карандашный этюд с незнакомкой на венском стуле.
7
— Бом!.. — чеканили свою монотонную песню часы. Нет, это были не просто последовательные металлические звуки старинного часового механизма. Я слышал чудесную мелодию, с каждым ударом погружающую меня в лучшие мгновения моей жизни.
— Пять, — отметил я начало очередного такта.
— Белый — это цвет или отсутствие цвета? — спросила она, осторожно поглаживая тонкой ладонью только что натянутый на подрамник и загрунтованный холст.
— Отсутствие цвета — это прозрачность, а белый — это полноправный цвет, его нет в стандартном цветовом спектре, но его значение ни у кого не вызывает сомнений, — немного помедлив, отозвался я. — Невозможно представить, как писались бы зимние пейзажи без белого, ведь это один из немногих колеров, который невозможно получить путем смешения других цветов, как зеленый или оранжевый. Он натурален и в искусственном суррогатном виде не существует.
— Как любовь… — внезапно заметила она, — да, да, любовь. Ведь априори она не может быть искусственно созданным суррогатом.
«Странное сравнение», — подумал тогда я, но вслух произнес неопределенное:
— Конечно…
Она, словно не услышав мое «конечно», продолжила:
— Любовь определенно в момент своего рождения имеет белый цвет, такой же чистый и невинный, как выпавший на рассвете первый снег. На его поверхности еще нет никаких следов, нелепых снеговиков, крепостей и горок с орущей детворой. Любовь — как этот свежий холст в твоей мастерской, ожидающий пришествия цвета. Через какое-то время его поверхности коснется кисть живописца, и он уже никогда не будет прежним — свежим и целомудренно чистым. И его новое состояние полностью зависит от вдохновения, настроения и мастерства художника. Его можно сделать известным на весь мир шедевром или бездарно замарать.
— Однако, — Она продолжала удивлять меня, и я постарался хоть как-то подыграть, — глубокая философия, я бы назвал ее «цветная философия любви».
— Называй как хочешь, но это моя философия, лично придуманная мною, — Она снова осторожно притронулась к холсту, — готова отстаивать авторское право.
Мне показалось, что Она не шутит.
— Ты же помнишь нашу первую встречу? Ну да, это трудно забыть, когда нежданно-негаданно перед тобой появляется твоя мечта.
Я и не думал возражать, так как это была сущая правда, как и то, что прозвучало следом.
— В тот миг ты влюбился в меня, словно натянул на подрамник новый, только что загрунтованный белоснежный холст. И стал по своему усмотрению мазать его своими красками, теми, что тебе близки и понятны, не спрашивая меня, как простую натурщицу — близки ли мне и понятны эти цвета?