Мое хорошее настроение улетучивалось с каждым произнесенным ею словом. Ведь прозвучавшее из ее прекрасных, играющих кровью, уст было неожиданной, неудобной, но сущей правдой. Я действительно упивался этим внезапно нахлынувшим и давно забытым состоянием безмятежного счастья, совершенно не задумываясь на тем, является ли оно счастьем на двоих.
Словно читая мои мысли, она продолжала свой монолог:
— Теперь я рядом с тобой, и ты вроде бы счастлив, но уже наступил тот момент, когда ты из стадии эйфории перешел в состояние тревожности. Сейчас ты размышляешь над тем, что можешь дать мне, кроме своих пылких чувств, и бьешься в поиске разумного и одновременно эффектного содержания для своего белоснежного холста. А попробуй представить, что тогда на пляже к тебе подошла не я, а некая некрасивая, глуповатая простушка, и признайся себе, что тогда бы ничего не было — ни холста, ни красок, ни цветов, ни бликов, ни теней нам нем. Даже если каким-то чудом она оказалась бы на этом венском стуле, то карандаш в твоей руке не совершил бы того волшебства, что было посвящено мне.
Я осознавал ее правоту, понимая, что присутствие рядом красивой умной женщины тешило мое самолюбие, самого обыкновенного парня из глубинки. Именно поэтому я любил бывать с ней в многолюдных местах, подчеркивая там нашу близость, с удовольствием замечая восхищенные взгляды мужчин и женщин вокруг нее. При этом я не хотел понимать и старался не думать о том, что это все не навсегда, что когда-то эта красивая сказка закончится и в один из серых дождливых дней ее рядом не станет.
— Не обижайся, ты же знаешь, что я права, — Она, как будто читая мои мысли, отвернулась от холста и сосредоточила все свое внимание на моем пасмурном лице. — Я очень дорожу твоим чувственным отношением ко мне, поэтому не хочу и даже не могу тебя обманывать, и на твою искренность отвечаю своим честным отношением к тебе.
Да, Она была права! И от этого становилось еще грустнее. Успокаивало одно — во всяком случае, меня не обманывают.
— Ну, посуди сам, — она присела на краешек своего любимого стула, — что такое любовь?
Я сразу же хотел ответить, но Она не позволила:
— Молчи, не включай свою бурную творческую фантазию, сейчас это ни к чему. Ведь никто на этом свете не может знать, что это такое. Все только притворяются, что знают, описывают ее в стихах, романах, песнях, совершают какие-то глупости во имя этой самой любви. И я не знаю, но уверена в одном: любовь — это та токсичная среда, которая безжалостно разъедает твой природный иммунитет — медленно или в один миг, это не важно. Но важно, что перед этим опасным токсином ты совершенно беззащитен. Если ты сильный, то становишься слабее, если и без того слабак — нисходишь на нет.
Один дурачок, узнав о моей нелюбви к нему, пытался утопиться, но силы воли на это не хватило, и он, нахлебавшись грязной воды, вдохновенно блевал на берегу под светлой луной.
Знаю, что ты не из таких, ты сильный, и оставайся сильным как можно дольше.
В этот момент я испепелял свою душу любовью к ней и одновременно казнил себя за свою необузданную страсть.
— Вот ты постоянно признаешься мне в любви. Не скрою, мне это приятно. Но задай себе вопрос и чистосердечно ответь на него: за что мне такая привилегия — быть любимой неординарным творческим человеком? Я даже знаю, что ты ответишь: «Любовь не нуждается в объяснениях». А жаль, если бы каждый влюбленный задавал себе такой вопрос и находил разумные ответы на него, то никому не нужных жертв ради этой самой любви было бы намного меньше.
И, конечно же, любовь не вечна, вечную любовь придумали писатели. Это всего лишь миг, сполна наполненный страстью и переживаниями, и наивно полагать, что он продлится необозримо долго, и ты до глубокой старости, взявшись за руки со своей возлюбленной, будешь парить с ней в облаках, пока не одряхлеют ваши крылья и вы не грохнетесь с заоблачных высей в один деревянный ящик.
Один из моих назойливых воздыхателей говорил, что во влюбленной паре один, как правило, верный, а второй, как правило, умный. В чем-то я с ним согласна. Так вот, если в один не слишком прекрасный момент ты узнаешь, что ты и есть тот самый верный, не расстраивайся. В этот миг прозрения, если ты не законченный хлюпик, к тебе придет осознание, что свыше тебе дан шанс стать сильнее. И ты погасишь эту уже надоевшую сладостную боль под сердцем, уймешь безумную страсть в своей душе, укроешь ее самой совершенной броней и пойдешь дальше с новыми, ранее неведомыми тебе, силами. И все тебе будет нипочем. Только вот любить, как ты любил, — искренне, честно, жертвенно и беззаветно, уже никогда не сможешь, так как очерствеешь душой.
Помнишь, как у Есенина?
И ничто души не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь,
Кто любил, уж тот любить не может, —
Кто сгорел, того не подожжешь.
Но в таком превосходном состоянии пользы от тебя на этой планете будет гораздо больше.
В этот вечер мы собирались на «Евгения Онегина» в Большой театр, но в последний момент Она передумала, и вместо спектакля мы посвятили время неспешному брожению по темным аллеям осеннего парка и беседам о любви и нелюбви.
Я больше слушал, чем говорил. Ее рассуждения казались мне вполне логичными, но удивляло присутствие в них совершенно нехарактерной для нее циничной интонации. Желая хоть немного разобраться в этом, я раз за разом подбрасывал ей очередную пищу для размышлений.
— А как же всем известное: «любовь окрыляет» или «любовь сподвигает на великие безумства»?
Она ответила незамедлительно:
— Я так и знала, что ты — человек искусства, в своих высоких рассуждениях скатишься к банальной лирике. Все это, душещипательное и многим непонятное, придумали такие же, как ты, романтики, имеющие доступ к бумаге, перу и чернильнице. Но им это позволительно, каждый зарабатывает как может.
В обыденности все гораздо проще: Всевышний даровал крылья птицам, а не людям, поэтому мы ходим по этой грешной земле и на ней творим свои дела, и если творить их с умом, а не в безумных порывах, пусть даже великих, то и результаты будут действительно полезные. Не знаю ни одного из известных ученых, которые совершили бы свои открытия с крыльями за спиной или в состоянии безумства, разве что некоторые герои американских блокбастеров.
Мне непонятно это нелепое преклонение перед существом противоположного пола, порой ничем, кроме природного инстинкта, не объяснимое и даже опасное для обоих.
Постепенно ко мне приходило понимание, почему Она с таким упорством навязывает мне эту с виду пространную тему. Я понял, что таким образом Она пытается уберечь меня и себя от необдуманных решений, чувствуя, что наши отношения вот-вот перерастут в нечто большее и вернуться назад будет уже невозможно. А твердая уверенность и даже некоторая рьяность, с которыми она это проповедовала, были не сиюминутными эмоциями, а убеждениями, выстраданными в прошлой жизни.
— Одним неосторожным решением я могу разрушить твое будущее, твое истинное предназначение, ради которого ты был рожден, живешь и творишь, — сама того не зная, подтвердила Она мои догадки.
— Тебя когда-то разлюбили? — задав этот вопрос, я уже не сомневался в содержании ответа.
— И не раз, — еле слышно ответила Она и так же тихо, самым обыденным тоном, добавила: — Но я благодарна моим обидчикам. Их нелюбовь сделала меня сильнее.
8
— Бом!.. — часы продолжали свой размеренный бой.
Я вторил ему таким же размеренным монотонным счетом.
— Шесть!
— Алый — это мой любимый цвет. Именно алый, а не красный, ты как художник должен знать разницу.
Она грациозно крутилась у зеркала в маленьком алого цвета платье, плотно облегающем ее безупречную фигуру. Я уже ненавидел этот крохотный кусочек ткани, щедро открывающий слащавым взорам все достоинства этого идеального тела. Желание куда-либо сопровождать ее в этом откровенном наряде улетучивалось на глазах. Я и без этого не особо горел этой сумасбродной идеей «размять стареющие чресла на спине у «Койота»«и, с трудом пересиливая себя, делал вид, что поверил ее очередной хитрости.
— С тобой мне там будет спокойнее, — как я догадался, это была попытка соблюсти правила приличия по отношению ко мне, таким нехитрым способом завуалированная под просьбу о защите.
О моих нервах Она не сильно беспокоилась, но все же предупредила:
— Готовься ревновать, я намерена зажигать там по полной.
И уже скоро я старательно прикладывал лед из домашней морозилки к разбитому вдрызг лицу, при этом нестерпимо болела и горела жарким огнем вся измочаленная плоть.
Я умею драться, все же второй взрослый по боксу, но на скользком мраморном крыльце «ночника» в сражении против троих громил у меня не было никаких шансов. Как только я отправил в нокаут их похотливого хамоватого вожака, последовавшие за этим события были вполне предсказуемы. Меня били не менее профессионально, весьма жестоко и вроде бы за дело. Как только острый носок дорогого лакированного ботинка глухо вонзился мне под дых, кто-то, нагнувшись над моим скорчившимся в агонии телом, с легким кавказским акцентом по-змеиному прошипел:
— Чтобы находиться рядом с красивой женщиной, надо быть достойным ее.
Она пришла утром, когда за распахнутым окном утреннюю городскую тишину разбудили первые звонки дежурных трамваев — уставшая и как никогда тихая, сбросила к ногам свое алое платье, забралась под одеяло и мягко прижалась к моей спине своим горячим телом — чужая, совсем чужая. Первым моим желанием было обиженно отстраниться, но в этот миг я неожиданно испытал ранее неведомое чувство, когда сквозь нестерпимую боль твои тело и душа наполняются райским блаженством. Я застонал сквозь крепко стиснутые зубы.
Она хлопотала надо мною весь день до глубокой ночи: таблетки, микстуры, мази, компрессы, все это лечило мои изувеченные члены с помощью каких-то волшебных усилий. Я сразу сообразил, что такие манипуляции ей проделывать не впервой. Она призналась, что от испуга запихнула в меня половину ассортимента ближайшей аптеки. Мы смеялись в один голос сквозь слезы. Но это было потом, а тем утром, когда ко мне наконец вернулась способность слышать и говорить, еле размыкая сухие губы с твердыми корками запекшейся крови, я повторил больше всего ранившее меня на ночном крыльце: