Уже у порога дед оглянулся и, одарив меня своей доброй улыбкой, сказал:
— Ну, не вешай нос. Расскажу как-нибудь тебе про Савоську.
Я немного воспрял духом, потому что знал: дед всегда держит слово.
6
Рисовать я люблю и рисую всегда с удовольствием, всем, чем только можно это делать: карандашами цветными и простыми, красками акварельными и гуашевыми, шариковой ручкой, мелом на асфальте, палочкой на песке и углем на заборе. Даже как-то умудрился нацарапать орнамент большим гвоздем на новенькой, сложенной и только что оштукатуренной моим мастеровым дедом печке.
Вот и сегодня с самого утра я разложил свои многочисленные цветные карандаши на большом круглом столе в гостиной и приступил к изображению масштабной композиции на тему «Весна пришла». Для придания «монументальному полотну» максимального сходства с действительностью я раз за разом подбегал к окну и изо всех сил старался разглядеть хоть какие-то признаки приближающейся весны на заснеженном переулке. Через подтаявшее стекло не без усилий увидел и сразу же перенес на бумагу первые, еще робкие проталинки у невысокого забора-штакетника, тающие под ярким высоким солнцем золотистые сосульки на нашей любимой березе, словно застывшие на время хрустальные капли, и небо — светлое-светлое, с чистой бездонной голубизной, со степенно плывущими в вышине белоснежными, легкими, как пух, кучевыми облаками.
Высунув от усердия язык, я прилежно вырисовываю каждую деталь, стараясь не упустить важные подробности. В разгар работы, в тот самый хорошо знакомый каждому талантливому художнику момент, когда теряется связь с действительностью и автор оказывается в им же созданном мире, мне на плечо осторожно легла теплая тяжелая ладонь.
— Что ж ты, внучек, небо голубым колером намалевал? Не коричневым, не зеленым, не черным? — добрые морщинки заиграли на дедовом лице.
Я рассмеялся в ответ. Ну что за странный вопрос?
— Тогда, дед, небо ненастоящим будет. — На мгновение задумался и добавил: — Да и некрасивым вовсе.
— Вот, вот, — дед потрепал меня по голове и неспешно, немного сутулясь, двинулся к выходу. Я знал, что через минуту он удобно усядется на низенькой скамеечке на крыльце и будет молча пыхтеть ядреным табаком, пускать колечки дыма в небо и задумчиво смотреть на свой заснеженный сад. Он вдруг остановился в шаге от двери и, обернувшись, печально промолвил:
— Помню я черный небосвод… на войне. Вроде бы утро, а небо после боя все в дыму. Уж очень оно смотрелось безобразным… Не приведи Господь тебе такое увидеть.
Через минуту я наблюдал в окне, как дед, усевшись на своей скамеечке, задумчиво курит. Я точно знал, о чем он думает, что вспоминает в эти минуты.
7
Ура! Я сегодня ночую у бабушки на работе! Такое счастье случается нечасто, поэтому каждая такая редкая ночь навсегда остается в моей памяти. И вправду, как забыть ночевку в теплой сторожке под бабушкиным бушлатом на стареньком ватном одеяле, сложенном в два слоя на составленных в рядок стульях! На ужин — вкуснейшие бутерброды со сладким чаем, и самое главное, ради чего я выклянчиваю у взрослых эту ночевку, это вожделенная автомобильная стоянка, которую моей бабушке Евгении Никифоровне доверено охранять. Два пассажирских автобуса, бессчетные фургоны, МАЗы-шаланды, самосвалы и несколько легковушек (наверное, для начальников) — все это многоколесное богатство умещается в большом заасфальтированном квадрате за высоким дощатым забором. Как только последний прибывший с маршрута автомобиль автобазы займет свое место на стоянке и бабушка навесит большой черный замок на ворота, мне под большим секретом будет дозволено посидеть в кабинах нескольких на мой выбор машин. Впрочем, моя программа всем причастным к этому великому таинству (не дай Бог узнает бабушкино начальство!) хорошо известна. Вначале я уверенно, но с трудом, при бабушкиной поддержке, влезаю на высокую подножку пузатого пазика и оказываюсь на водительском месте впереди просторного салона. Мгновенно стремительный полет детской фантазии превращает меня в водителя рейсового автобуса, того самого, который изо дня в день в сопровождении мамы доставляет меня — сонного и часто заплаканного — в ненавистный детский садик.
Скользя ладошками по гладкой поверхности большого черного руля, я, с усилием вытягивая шею, внимательно сквозь лобовое стекло всматриваюсь в дорогу, представляю мельтешащие мимо разноцветные и разномастные машины. Остановка! Водитель правой рукой дергает рычаг, двери звучно распахиваются, и оживает трескучий водительский микрофон: «Площадь Ленина!» — стараюсь говорить низким голосом, ведь я же сейчас не мальчик Слава, а взрослый опытный водитель городского рейсового автобуса. С наслаждением произношу вторую, самую важную часть объявления: «Просьба к детям: при выходе получить у водителя шоколадки!» Вот как я придумал! Если каждый ребенок, перед тем как попасть в свой детский сад, получит шоколадку, то его сонное хмурое настроение мгновенно улучшится и сладость в серебряной фольге скрасит трудный и не для всех радостный детсадовский день.
Бабушка пугливо посматривает в сторону калитки — не дай Бог начальство с проверкой нагрянет — и нетерпеливо постукивает костяшками пальцев по металлу водительской дверки. Но через несколько минут я уже мчусь по бескрайнему шоссе за рулем груженого самосвала, усердно изображая губенками звук мощного двигателя. В кузове моего автомобиля гора белоснежного сахара, и я везу его на кондитерскую фабрику. Ситуация критическая! Сахар в фабричных резервуарах внезапно закончился, и рабочие с нетерпением ждут этот ценный груз. Дирекция в панике, выпуск свежего шоколада для малышей под угрозой, и вся надежда только на водителя Славу, который сможет выжать из своего самосвала максимум скорости и доставит белоснежное сокровище точно в срок. В самый разгар бешеной гонки путь самосвалу уверенно преграждает бабушка Евгения Никифоровна и жестом опытного инспектора ГАИ требует остановку.
Но шофер Слава не унывает! Он знает, что впереди у него еще один номер вечерней программы — легковушка — москвичок с мягкими кожаными сидениями и элегантным бежевым рулем. Я мгновенно перевоплощаюсь в водителя такси, который с превеликим удовольствием и совершенно бесплатно везет мою уставшую маму после работы домой. Мама работает в вечерней школе, где учит рабочую молодежь, и потому брать с нее деньги за проезд не положено. А положено угощать уважаемую всеми учительницу ее любимыми конфетами «Мишка на Севере», которые у водителя такси на этот случай всегда имеются.
Сегодня в моей юной голове выстроились новые шоферские фантазии и я в предвкушении захватывающей игры с нетерпением еложу на раме дедушкиного старенького велосипеда. Дед с прищепкой на правой штанине не спеша крутит педали велика, который ритмично поскрипывает, как будто что-то про себя напевает. Мы быстро пролетаем родной переулок, мчимся вдоль железнодорожного полотна по ровненькой утрамбованной пешеходами тропинке, ныряем в небольшую уютную низинку у недостроенного гидролизного завода и вдруг оказываемся в густом непроглядном тумане. Изо всех сил вцепившись в руль, я напряженно всматриваюсь в пространство впереди, но ничего не вижу, кроме белого, как парное молоко, марева. Краешками глаз замечаю какие-то расплывчатые бледно-серые контуры по обе стороны от тропинки. Внезапно наш скрипучий транспорт жестко натыкается на какое-то невидимое препятствие.
— Держись крепче! — успеваю услышать голос деда и лечу через руль в бездонную белесую пустоту.
За спиной раздается мягкое металлическое дребезжание упавшего на траву велосипеда и глухое «ох» грохнувшегося где-то рядом деда.
Через мгновение меня, сидящего в густой траве, ощупывают большие теплые ладони.
— Не ушибся? — слышу взволнованный голос деда.
— Не-е-е! — спешу его успокоить.
— Не напужался? — дед сразу же задает второй вопрос.
— Не-е-е, — отвечаю так же бодро, как и в первый раз.
Мне действительно было совсем не больно падать на мягкую шелковистую траву в таком же удивительно мягком и пушистом тумане. И испугаться я не успел. После падения мне даже стало беспричинно весело. Спросить бы в этот момент, не ушибся ли мой дорогой дедушка, вместо этого я зашелся звонким безудержным смехом.
Успокоенный этим жизнерадостным моментом, дед на пару с чудом спасенным внуком залился таким же беззаботным хохотом. Мы сидим обнявшись в густом тумане, и наш дружный смех эхом разлетается на весь окрест. Как оказалось, нас даже услышала бабушка в своей сторожке и в ожидании нашей развеселой парочки заварила чай и улыбалась — беспричинно, сама себе: просто ей было приятно оттого, что мы так жизнерадостно смеемся, а это значит, что у нас все хорошо.
Чуть позже мы все дружно пьем сладкий чай с бутербродами. Дед звучно похлебывает горячий ароматный напиток и внимательно, с прищуром и легкой хитринкой в краешках улыбки поглядывает не меня.
— Ловко ты, внучек, через руль сиганул. Неужто и впрямь не ушибся?
Я что-то мычу заполненным батоном и колбасой ртом и для пущей убедительности отрицательно вожу головой.
А дед, отхлебнув чаю, вдруг выдает неожиданное:
— Это все потому, что спящее облако мягкое, как бабушкина перина, — и, поймав мой удивленный взгляд, уверенно добавляет: — Да, да! И нечего тут удивляться. Облакам, так же как и птицам, отдых нужон! Попробуй-ка ты сутки напролет по небу полетать. Усталость к вечеру к земле клонит, как ни хорохорься, — и спокойно резюмирует: — Так что большая нам с тобой удача выпала, со спящим облаком повстречаться.
Я согласился с дедом и с наслаждением запустил ложку в литровую банку со сливовым вареньем. Когда же он снова оседлал своего скрипучего железного коня, чтобы возвратиться домой, я напутствовал его вослед:
— Ты, дед, спящее облако стороной объезжай, не буди его. А то, не ровен час, снова упадешь.
По тому, как дед неуверенно кивнул, я понял: не послушается он меня, как всегда, поступит по-своему.