Я заливался жизнерадостным смехом и бодро отвечал:
— Ну что ты, дед! Конечно же не скрипят! Это же не телега!
Дед удовлетворенно хмыкал и, не меняя выражения лица, с тем же хитрющим прищуром озвучивал эпикриз:
— Лады. Раз такое дело, служить этим коленкам долго и без поломок.
Как только дед погрузился в чтение своей любимой «Красной Звезды», а бабушка пошла к соседке за парным козьим молоком для моей послебольничной реабилитации, я птицей устремился к дровянику. Голова соседа дяди Коли в соломенной шляпе, торчащая над новеньким, еще не крашеным забором, удивленным взглядом проводила меня по всему маршруту через двор. Я же влетел в Савоськино жилище и плотно прикрыл за собой дверь. Согретый добрым июньским солнцем воздух заботливо укутал меня своей мягкой теплынью, ни с чем не сравнимый дух просохших поленьев приятно щекотал ноздри и, незаметно забравшись под рубашку, нежно поглаживал грудь и плечи.
Убаюканный этим любимым мною уютом, я прислонился спиной к аккуратной, сложенной до самой крыши поленнице и осторожным шепотом, чуть слышно, боясь спугнуть того, кому предназначались эти слова, произнес:
— Надеюсь, ты слышишь меня, Савоська. Вот он я, вернулся — живой и здоровый. Коленки, конечно же, еще болят, но я никому, кроме тебя, об этом не сказал, а то снова в больницу затащат. Мы с Сашкой завтра шалаш в саду собрались делать, можешь в нем пожить немного, нам не жалко. А через неделю с родителями и Светкой я отправляюсь в путешествие на нашей моторке по Березине. Айда с нами! Я ужасно не люблю эти путешествия. Нет, там все хорошо: река, лес, свежий воздух, костер и палатка, но мама с папой постоянно ссорятся из-за всяких пустяков, а я от этого очень расстраиваюсь. Может, если ты поедешь с нами, все будет по-другому.
И вот еще. Это самое важное, что я хотел тебе сказать. Это про мой дурацкий прыжок. Сашка сказал, что люди, падающие с такой высоты, обычно не выживают. А я вот выжил. Знаю, что это благодаря тебе. Я ведь почувствовал, как ты подхватил меня у самой крыши, когда зонтик неожиданно сложился. О землю я, конечно, здорово ушибся, все как дед говорит: «Чем выше залазишь, тем больнее падаешь». Но если б не ты… Так что спасибо тебе, Савоська, за то, что спас меня. Раз уж я выжил, будем дальше дружить. Если что понадобится, не стесняйся, обращайся. Мне для тебя ничего не жалко.
В темном, спрятанном от солнца углу глухо шмякнулось об пол упавшее поленце и кто-то невидимый (нет, мне не показалось) еле слышно вздохнул.
11
— Ты услышь меня, Женя! Услышь, пожалуйста! Услышь, прошу тебя!
— Не хочу я тебя слышать! И не надо в меня заглядывать! Ишь ты, батрачка нашли, боевого офицера, председателя уличкома!
— Да при чем здесь это…
— При том! Ведьма она! Весь поселок про то знает! Куры вон по дворам дохнут!
— Ты можешь замолчать на минуту? Замолчать и прислушаться ко мне!
Тишина…
— Ну, кто ж ей еще кроме меня поможет. Павел-то в больницу надолго слег. Гришка согласился подсобить. Леша с ночной придет — поможет. Глядишь, за дня два-три управимся.
Тишина…
— Разве забыла: нам-то веранду так же всем миром срубили. Аккурат за два дня управились.
Тишина…
— Она ж баба-то неплохая. Зря на нее злые языки клевещут. Нашли ведьму, смех да только…
Дед и бабушка старались говорить вполголоса, но я все равно проснулся раньше времени и слушал их горячий спор. Ходики пробили шесть раз, когда дед загромыхал своим тяжеленным плотницким ящиком, собранным еще с вечера.
Я знал, что он обещал помочь соседке бабе Вере с новой верандой. Бабушка, как и многие женщины на переулке, не любила рыжую, косоватую и вечно хмурую Веру Рубинскую за ее нелюдимость. Дед же крепко дружил с ее мужем — дедом Павлом, который частенько захаживал к нам по вечерам, чтобы разжиться дармовой махоркой и посудачить на нашей лавке о том о сем. Павел тоже воевал, только не офицером, как мой дед, а в партизанах в армии Ковпака, что сражалась с немцами в Карпатах, а потом громил бандеровцев на Львовщине. Был дважды ранен, и вот теперь старые раны не давали ему покоя. Он еще в мае слег в больницу, а лето заканчивалось, приближались осенние дожди, и решил мой дед не затягивать с выполнением своего обещания. Да вот загвоздочка вышла…
За звоном посуды на кухне я не услышал, как хлопнула входная дверь, но, как только завидел в окно слегка согнутую от тяжести ящика с инструментом фигуру деда, бросился вдогон. Пулей залетел в сарай и, схватив с верстака большой рубанок, что было сил припустил через двор на звук протяжного скрипа калитки.
Дед сидел на лавке у забора и пыхтел только что свернутой самокруткой. Сизый сладковатый дым кружил вокруг его старого, давно вылинявшего картуза и, поднимаясь выше, рассеивался в уже прохладном утреннем воздухе. Плотницкий ящик уютно примостился на росистой траве между широко расставленных ног, обутых в новые, купленные в прошедшее воскресенье сандалии.
— Дед, ты рубанок забыл! — Потом слегка отдышался и поправился: — Вернее, это я в сарае его забыл. Вчера с Сашкой автомат мастерили. Ножовку вон назад притащил, а рубанок на верстаке остался.
Дед улыбался мне всем лицом, каждой морщинкой на лбу, по краешкам глаз, глубокими бороздами у широкого рта и, главное, — чистым, необычайно светлым взглядом из-под густых лохматых бровей. Я ни разу не встречал такой улыбки у других людей и, уверен, уже никогда не встречу, потому что так умеет улыбаться только один человек на этой планете — мой дед. И эта его удивительная улыбка, именно такая, «всем лицом и всей душой», предназначалась только одному единственному человеку — мне.
— Дед, ты рубанок забыл, — мне показалось, что он в задумчивости не услышал меня в первый раз.
А дед глубоко и смачно затянулся, затушил окурок в траве и ответил:
— Без рубанка мы с тобой, внучок, веранду никак не сложим. — И мы побрели в сторону дома бабы Веры по пыльному, совершенно безлюдному в этот ранний час переулку, держа за ручки по обе стороны большой плотницкий ящик с инструментом.
У калитки бабы Веры нас уже поджидал дядя Гриша, низкорослый, худощавый, с вечно красным лицом. На поселке его звали просто Гришка. Поговаривали, что во время войны он прислуживал немцам, но дед этому не верил. Он доверял Гришкиной истории, расказанной как-то соседом в хмельном откровении за дружеским столом. Мол, был Гришка, несмотря на малолетство, связным в партизанском отряде, а среди немцев шлындался в разведывательных целях. У него даже медаль партизанская имелась, но он ее почему-то никому никогда не демонстрировал. Но одно про Гришку было многократно подтвержденной на деле правдой — плотником он являлся отменным и за скромное вознаграждение помогал в плотницких делах нуждающимся на переулке и в окрестностях.
Баба Вера копалась в огороде. За ее спиной на траве у забора возвышались штабеля источающих приятный дух свежей древесины деталей — загодя заготовленных свежеструганных бревен, брусов, досок. Из ящика с черными маслянистыми гвоздями торчала длинная ручка молотка — лоснящаяся, отшлифованная рабочими мозолистыми руками в течение многих лет. На вросшей в землю массивной дворовой скамейке рядом с ведром, по кромку заполненным водой, стояла большущая эмалированная кружка, а подле нее в аккуратной стопке лежали чистенькие льняные полотенца для работников.
На этой же скамейке с раскрытым блокнотиком с мелкими, нанесенными химическим карандашом цифирями дед провел короткую рабочую «летучку», и закипела работа. Под мужской басовитый говорок запели пилы, замелькали топорики, застучали молоточки.
С ночной смены пришел Леха, а с ним его верный товарищ — большой косолапый Миша Гусак с транзисторным приемником «Океан». Они перекурили, сидя на траве под большой ветвистой грушей, и органично влились в нашу небольшую, но боевитую рабочую бригаду.
Еще на «летучке» дед, «дабы младшой плотник не безделил», определил мой круг обязанностей: по первому требованию подавать фурнитуру, инструмент, воду. С приходом Лехи с товарищем сей список поручений расширился еще одним важным пунктом: по команде со стройки крутить ручку приемника и останавливать ее на той радиоволне, которая на данный момент устраивала бы всех плотников. Радиостанция «Маяк» каждый час исправно выдавала сводку новостей; как только в эфире звучали его сигналы, дед кричал: «Славка! Добавь звука!» — и я наслаждением крутил колесико громкости до упора вправо.
Я старался изо всех сил и за усердие с дедова соизволения был награжден высоким правом вбить первый гвоздь в деревянную конструкцию веранды. Молоток казался неимоверно тяжелым, от волнения потели ладони (а вдруг, как у меня частенько случается, гвоздь пойдет вкривь-вкось?), он предательски выскальзывал из руки и терялся в высокой траве, но в решающий момент, повинуясь вначале робким, осторожным, потом более уверенным и настойчивым ударам, вошел в брус ровнехонько, как по маслу!
— Ну вот, — делово произнес дед, — дело пойдет, — и, похлопав меня по плечу, добавил: — Ладный плотник растет…
Ближе к полудню тяжелое августовское солнце жарило нещадно, но на слаженность и темп работы нашей строительной бригады это обстоятельство никак не влияло. И к обеду перед моим восхищенным взором возникла величественная конструкция, шедевр плотницкого искусства, по своему виду очень напоминающий все веранды во дворах на нашем переулке. Транзистор исправно выдавал очередную порцию новостей. Красивые мужской и женский голоса поочередно рассказывали о первом полете четырех космических аппаратов «Марс» по межзвездной космической трассе, об успешной встрече в Крыму лидеров коммунистических партий Советского Союза, Болгарии, Венгрии, Германии, Польши, Румынии, Чехословакии, Монголии, «других стран мирового социалистического лагеря» и чествовании в Колоннном зале Дома Союза заслуженных тружеников уборочной страды.
Когда в динамике красиво зазвучала любимая бабушкина певица Людмила Зыкина, дед объявил обеденный перерыв и на крыльце небольшого деревянного домика как по волшебству возникла баба Вера с громадной кастрюлей щей, благоухающих свежим картофельно-капустным наваром. На столе в тени большой раскидистой липы вокруг широкого блюда с большими ломтями свежего ржаного хлеба и эмалированного тазика с крупными спелыми томатами, аппетитными огурцами, длиннохвостым перистым луком выстроились ровным рядком глубокие алюминиевые миски и алюминиевые полулитровые кружки. Пока работники умывали свои разгоряченные солнцем и работой тела, поливая по очереди друг друга из ковшика, молчаливая хозяйка подняла из погреба запотевший бидон с холодным кваском.