Носил тот малец форму буденновскую, шинелька с синими «разговорами» по росту подогнана, сапожки ладненькие хромовые,[31] шашка при нем была, как у всех, кавалерийская. Но приписан он был не к боевому отряду, а к тыловому обозу. Частенько мы видели его в работе: то дрова умело колол и кухню походную топил; то хворост из лесу на санях подвозил, ловко управляя старой худющей кобылой; то убирал большой, не по росту, лопатой снег во дворе красноармейского штаба.
Сельские мальчишки, да и я в их числе, завидовали этому хлопцу: такой малой, а уже красноармеец, да при личном оружии. Пробовали мы с ним подружиться, подходили компаниями, но на наши разговоры он совсем не реагировал, делал вид, что нет нас вовсе, даже не оглядывался, когда окликали. Такое неуважение нас здорово задевало. И стали мы, совсем не сговариваясь, его всячески подначивать. То слово обидное, проходя мимо, кинем, то снежком в спину запустим. Но в прямую ссору с ним вступать опасались, наличие на вооружении того мальца шашки остужало наши горячие головы.
Проживал мальчуган совместно с поварской командой в хате местного попа отца Никодима, здорового сорокалетнего мужика с косой саженью в плечах. Я как-то приметил, что малец и поповской семье по хозяйству помогает: колет дрова, чистит хлев, ходит по воду.
В начале марта с первыми весенними ручьями полк закончил зимовку и тронулся конным маршем на Самару. Село сразу опустело и жизнь в нем как будто замерла. К всеобщему удивлению, парнишка с красногвардейцами не убыл, а так и остался у Никодима.
Отец мой от кузнеца дядьки Матвея, когда менял подковы нашему гнедому Буяну, узнал, что в преддверии жестоких боев полковой комиссар упросил священника оставить их воспитанника у себя на постое «до окончательного разгрома белогвардейских и иностранных империалистических полчищ». Матвей всю зиму красногвардейцам коней ковал, потому многое от них знал. Помню, батька пошутил тогда, мол, хотел бы поглядеть, как комиссар с попом гутарят. Поп сразу на комиссарскую просьбу согласился, малец ему давно приглянулся: молчаливый, работящий, да и дармовой работник, когда в доме одни девки, ему лишним не был.
Перед тем как проститься, комиссар поведал Никодиму, что парнишка этот без роду без племени и пришел к ним в отряд в прошлую зиму, когда стояли они под Богоявленкой. Пришел он не один, а вместе с древним, согбенным годами старцем — борода ниже пояса, глаза без цвета, нос крючком, лицо в глубоких морщинах. Оба странника были сильно обморожены, так что старик до утра не дожил, а, отдавая Богу душу, поведал буденовцам, что внучка его кличут Савоськой — Савелием, или Саввой, значит, — и просил не бросать мальца, мол, правда в нем живет такая, что всех добрых людей согреет, да в злую годину поможет, да от бед нежданных-негаданных убережет. [32]
Савоська долго в лазарете провалялся, думали уж, что вслед за дедом пойдет, а он по весне вдруг пошел на поправку и на ноги с первой капелью встал. Мальчишка быстро прижился в полку и стал своим для всех. Его даже приказом командира зачислили на полное красноармейское довольствие, вручили винтовку, шашку и закрепили за новым красногвардейцем неказистую смирную кобылку.
14
На другой день после этого разговора шел я со школы мимо церквушки нашей и заприметил, что Савоська сидел на церковном крылечке и, щурясь на солнышко, нежился под его первыми теплыми лучами. Малец, как и прежде, был в буденновской гимнастерке и шароварах. Вот только замест хромовых сапожек был обут он в новые лыковые лапти с чистыми онучами. На худых коленях его клубком свернулся рыжий пушистый котенок. Меня почему-то потянуло к этой доброй компании. По-свойски присев рядышком, я постарался как можно приветливее взглянуть на мальчишку и обратился к нему с вопросом, который давно обсуждала вся школьная ребятня:
— А ты почему, Савелий, в школу не ходишь? — и все же не утерпел, чтоб не съязвить: — Ученый, что ли?
В ответ не услышал ни звука. Савоська глядел куда-то вдаль своими голубыми бездонными глазами и гладил котенка. Будто бы меня и не было рядом. Обида сразу же взяла за живое.
— Чего молчишь-то? Аль язык проглотил?
Я легонько ладошкой толкнул его в плечо. Котенок тоненько мяукнул и исчез под крыльцом. А Савоська повернул ко мне свое светлое лицо и улыбнулся. Да так по-доброму он улыбнулся, что мигом обида моя растаяла, как залежалый лед под весенним солнышком. И была эта улыбка такой лучезарной, чистой и светлой, что никак не вязалась она со всем, что нас окружало: серый мартовский снег, дорожная грязь, унылые дома, да и самое главное — горе вселенское, война кругом, кровь и муки человеческие.
Я глянул в эти бездонные, сияющие дивным светом очи и сам дар речи потерял. Да такая благодать в меня в эту минуту вошла, так тепло и радостно на душе стало, что словами не описать. Все беды мои детские, даже думы грустные в миг один растворились, и уходить никуда не хотелось, будто прирос я к крыльцу церковному.
Вывел меня из этого наваждения басистый голос отца Никодима:
— Ну что, отроки, подружилися? А ты, Василий, почему в церковь не ходишь, аль дорогу к храму забыл?
Я, словно только что разбуженный, вскочил на ноги и бодро, как на уроке, ответил попу:
— Как же с ним подружиться, коли он не говорит ничего, будто немой.
— А он, Васятка, и есть немой. Не дал Бог его устам умения говорить, а ушам слышать так, как мы с тобой говорим да слышим. Зато другим даром наделил, простым людям не доступным и не ведомым.
— Что за дар такой? — спросил я.
А священник не ответил мне, лишь глянул куда-то поверх церковного купола, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца, перекрестился и побрел в задумчивости на задний двор.
Я так и не понял, что имел в виду отец Никодим. Но шибко захотелось снова взглянуть в Савоськины глаза, только не смог преодолеть неизвестно откуда поселившуюся во мне робость. Вскинул торбу с тетрадками на плечо и побежал стремглав по весенней грязи напрямик через пустырь к мельнице. Ворвавшись в дневную мельничную полутьму, прям с порога выпалил поразившую меня новость:
— Батя! Слышь, батя! А Савоська-то наш — глухонемой!
15
— Ох, не приживется у нас этот немой.
— Чужак, он и есть чужак. Иноземец, не наших кровей.
— К большевикам прибился — значит, безбожник, а безбожнику не место у нас.
— Да, да сама видела, вот те крест, как стрельнет очами синими, так лампады в церкви гаснут.
— Никодим-то наш давно бы его прогнал, да уж больно красных боится. Застращал его комиссар ихний.
Чего только не мололи злые бабьи языки у колодца. Наполнялись ведра колодезной водой и разносились по домам разом с бабскими сплетнями. Хоть и далеки были эти кривотолки от правды непомерно, но верил в них люд дремучий, неграмотный. Дошло до того, что явилась к отцу Никодиму на утро апосля Ивана Купалы сельская делегация: старуха Никипелиха с косоглазой сутулой дочкой, одноногий георгиевский кавалер, сизоносый пьяница Семен Бучилов, две рябые толстенные тетки с дальнего хутора (запамятовал, как их звали) да придурковатый переросток Митька — сынок хозяина рыбной артели Демьяна Кобылина. Вокруг делегации быстро собралась толпа зевак.
— Гони мальца, Никодим! От лукавого он, — хрипло, с надрывом орал под окном поповского дома пьяница Бучилов.
— Гони его, демона! Скверна черная по селу от него расползается, — вторила ему старуха Никипелиха.
— Ату его! Ату! — чему-то радовался и ржал, как жеребец, придурок Митька.
Отец Никодим в старенькой застиранной рясе стоял на крыльце и хмуро из-под лохматых смолянистых бровей глядел на эту безумную вакханалию.
Только он разомкнул свои уста, чтобы что-то сказать в ответ безумцам, как, распихивая толпу к церквушке, подбежал и замер у крыльца кузнец дядька Матвей. Его густая черная борода была всколочена, глаза горели безумным горем, босые ноги кровянились свежими ссадинами.
— Помогите, люди добрые, Христом Богом молю! Ой, беда-то какая! Ой, беда!
Матвей закрыл лицо своими широкими заскорузлыми ладонями и забился в рыданиях. Уж два годочка минуло, как он овдовел и растил в одиночку двух дочек пяти и восьми лет от роду. И растил исправно, содержал семью, работая не покладая рук, пил только по праздникам и то в меру. Девчушки его гляделись здоровенькими, ухоженными да мордатенькими.
Толпа расступилась, образовав окрест рыдальца неровный круг. Отец Никодим спустился к нему по ступеням и легонько приобнял за могучие плечи.
— Чего ревешь, как баба. Поведай людям, что за беда в твой дом пришла. Чай не чужие, поможем.
Кузнец открыл опухшее от слез, почерневшее от горя лицо и дрожащим голосом сипло проблеял:
— Машутка моя младшенькая в лесу затерялася… Пошла поутру с детворой в лес по ягоды… Старшая Грунька проворонила, дура… Обыскались мы, все силы порастратили… Стемнеет — задерут ее звери дикие…
— Чую я! — истошно заорала Никипелиха. — Чую! От ирода этого лучезарного беда пришла! Он наворожил!
— Заткнись ты, скудоумка старая, — осадил старуху отец Никодим и, уже обращаясь к окружающим, громко, словно командуя полком, зычно прокричал: — Бегите по хатам, собирайте мужиков! А ты, Митька, лети во всю прыть к пожарным, зови их! Да факела! Факела пусть вяжут! Бочка дегтя у Пантелея-лодочника на пристани имеется!
16
Машутку искали три дня. К поиску подключился народ из соседних сел. На второй день с самого утра полил ливень, да такой, что не видно ни зги. Людишек в поиске поубавилось, а те, кто остался, нашли в самых дебрях белую косыночку, которую Матвей опознал как дочкину. Еле успокоили его, несчастного. Исхудал да почернел кузнец пуще прежнего. К исходу третьего дня дождь закончился, а на смену ему примчался лютый ветер, который буйствовал всю ночь, рвал в мелкие клочья тяжелые тучи, прижимал к земле бескрайние пшеничные поля, ломал старый ветвистый тополь, что одиноко возвышался у выезда на большой тракт. А поутру лето, словно купаясь в утренней безмятежности, вновь заиграло своими яркими красками: трава, умытая небесной водою, украсилась блестящими на солнце большими каплями и зазеленела заново, грязно-лиловые тучи испарились,