будто и не были, и небо от края до края окрасилось чистейшей невесомой лазурью. Солнышко тонким оранжевым краем робко выглядывало из-за синего леса, словно боялось загрязниться случайными нерадостными красками. Пропели первые петухи, и село неспешно, с легкой ленцой стало пробуждаться. Сонные бабы выгоняли мычащий и блеющий скот на выпас, мужики с острыми косами и тряпичными котомками неспешно выходили со дворов и кучковались у большой продуктовой лавки в центре села, чтобы одним большим гуртом двинуться на покос. Работники с рыбной артели Демьяна Кобылина грузили на подводы большие тяжелые неводы. И вдруг будто замерла вся эта привычная для всех утренняя картинка, застыла в миг один, словно по чьей-то высокой указке. Взоры людей устремились к зеленому пригорку, что возвышался между лесом и селом. С него по узкой извилистой тропинке, помеж кустов шиповника и краснотала, от леса спиною к солнцу спускался к селу поповский квартирант Савоська. Мальчонка был одет в свою неизменную буденновскую гимнастерку с синими «разговорами», подпоясанную кожаным солдатским ремнем, широкие военные галифе и лыковые лапти. Его отросшие белые волосы, не покрытые головным убором, развевались от легкого дуновения теплого ветерка. Левой рукой он придерживал на плече серую холщовую котомку, а за его правую руку доверчиво держалась идущая рядом маленькая простоволосая белесая девчушка в лаптиках и синем, до пят сарафане.
Солнце за спинами путников чуть смелее поднялось над лесом и будто обняло верхушки густых высоких елей. Его яркие стронциановые лучи словно подталкивали идущих детей в спину и создавали над ними диковинный сияющий ореол. Кое-кто из селян стал осенять себя крестным знамением. Запряженная в подводу рыбартели молодая кобылица мягко, заливисто заржала. Как только дети спустились с пригорка, в девчушке все опознали Машутку, пропавшую намедни дочку Матвея-кузнеца. Она как ни в чем не бывало, словно только-только, на утренней зорьке, сносилась в лес по ягоды, бережно несла полное лукошко земляники.
— Прям светятся оба, — во всеобщей тишине завороженно прозвучал чей-то бабий голос.
И вправду — и Савелий, и Машутка светились двумя парами большущих голубых глаз и радостно улыбались всему завороженному сим зрелищем окружению. И сияло в этих очах и загадочных улыбках такое неземное счастье, что никакими, даже самыми мудреными словами это передать невозможно.
А навстречу им уже бежал по пыльному, поросшему чередой да бурьяном большаку громадный дядька Матвей. Еле поспевала за отцом старшая дочка Груня. Подбежал, тяжело и сипло дыша, подхватил, как пушинку, Машутку на руки, прижал ее крепко к груди и навзрыд заплакал. Лукошко беззвучно упало в пыль, опрокинулось, рассыпались под босые ноги кузнеца алые ягоды. Народ вокруг счастливо улыбался.
— Где ж ты была, красуня моя? Тятька твой чуть ума не лишился, — малехо успокоившись, промолвил Матвей и крепче прижал к себе розовощекую любимицу.
— Заплутала я, тятя. Аукала, аукала, да не откликнулся никто. Забрела на полянку у болотца и хоронилася там в шалашике. А он, — Машутка указала пальчиком на скромно стоявшего поодаль Савоську, — меня отыскал, хлебцом подкормил да на руках по бурелому нес.
Тут только Матвей глянул на мальчишку. Внимательно так посмотрел, будто оценивал, правду ли дочка сказала. Потом тепло улыбнулся, бережно опустил Машутку на землю, подошел к Савоське и обнял его своими большими крепкими руками.
— Как же ты? Откуда бор наш знаешь? Как сам не заплутал?…
Потом, кажись, понял, что не то говорит. Рыкнул про себя, встряхнул кудлатой головой и, глядя в лазурные глаза мальчишки, промолвил:
— Благодарствую тебе, парень! Счастье ты в мой дом вернул, — он оторвался от мальчишки, вытер заскорузлыми узловатыми ладонями слезы с глаз и, громко всхлипнув, добавил: — Сердешный ты мой человек, душу ты мою, горем истерзанную, добром исцелил.
Он встряхнул за плечи Савоську и снова крепко обнял.
А Савоська, как всегда, молчал и только улыбался своей удивительной лучезарной улыбкой.
Так никто из селян и не понял, как Савоська, вроде бы чужой в этих местах, смог отыскать Машутку в дремучем, без конца и краю лесу, среди непролазного бурелома и топких болот.
Зато каждый, кто в тот день стал свидетелем чудесного возвращения младшей дочурки кузнеца, уразумел, что теперича у Савелия появился могущественный покровитель и что супротив мальчонки рыпаться стало шибко опасно. Что и подтвердил словами прилюдно могучий дядька Матвей.
17
Злые языки разом прикусились, а когда Савоська уберег село от коварного ночного пожара — и вовсе умолкли. А случилось это в канун Ильина дня, что в начале августа. Пробудился среди ночи южный хутор от известного каждому пожарного сигнала. Колотил кто-то часто и неистово по пожарной рынде — обрезку рельсы, подвешенному на цепи. Высыпал сонный народ из домов. Люди, привычные к пожарам, часто случавшимся в селе, сплошь состоящем из деревянных строений, тушили огонь уверенно и слаженно. Бабы и мужики быстро соорудили два живых коридора от колодцев до горящего хлева. Кадушки и ведра прям летали в натруженных руках. Только и слышалось кипение воды в огне да редкие бодрые голоса:
— Шибче, шибче подавай!
— Ближей подсунься, не дотянусь никак!
— Ровней держи, не плескай!
— Чего в исподнем приперся, хоть бы портки прикрыл!
И всем хорошо знакомым голосом бабки Никипелихи — визгливое и скрипучее бабье причитание:
— Ой, спасайте, люди добрые! Ой, не дайте добру загинуть!
С огнем всем миром управились скоро. Когда примчался пожарный экипаж на двух взмыленных худющих клячах, бабы уже разбрелись по домам, а мужики еще дымили самосадом, вели усталые разговоры и удовлетворенно лицезрели результат своего труда: спасенную черную громадину хлева на подворье бабки Никипелихи. Вовремя спохватились: уцелел хлев, лишь бревно малехо обуглилось. Да и хутор сберегли. Большая беда случилась бы, ежели б огонь на дома перекинулся.
Пожарные, завидев, что за них работа уже сделана, не спешили возвращаться к себе в депо и, устроившись среди селян, угощались табачком, вступали в неспешные беседы. Занималась румянцем утренняя зорька.
И тут снова раздался скрипучий голос Никипелихи:
— Ой, люди добрые! Пропала скотина!
Завыла, как по покойнику, старая Никипелиха, стоя враскоряку у распахнутых ворот обугленного хлева, и картинно заламывала руки.
— Телок да козочка в полыме пропали! За что ж мне горе такое!
Командир пожарных животастый Фрол Иванович степенно, руки за спину, зашел в хлев и вскоре показался из его темени, покручивая длинный седой ус:
— Ты что, старая, ополоумела? Тама даже сено не сгорело, а телка с козой и в помине нету!
И тут только кто-то из мужиков приметил, что вблизи подворья Никипелихи пасутся мирно на зеленом лужке пегий телок и белявая козочка. А рядышком дремлет, прислонившись спиной к березке, поповский квартирант Савоська.
— Так это ж тот паря, что сигнал о пожаре подал. Своими глазами видел, как он в рынду колотил, — пробасил молодой высокий пожарный, что стоял под большим кленом у покосившегося плетня.
— Он зэ и целка с козацкай из хлева вытасцыл, а потом пазар со всеми тусыл, — сказал старый татарин, сапожник Ильвер Кудымов.
Никипелиха недоверчиво зыркнула подслеповатыми глазами на спящего Савоську, но, к всеобщему удивлению, ничего не промолвила.
Судачили потом бабы у колодца, что вечером того же дня отнесла она отцу Никодиму гостинец для Савоськи — глиняный горшочек с липовым медом.
18
Прошло чуть боле двух недель, аккурат в полдень на Медовый Спас привел из лесу Савоська, а ежели точнее, то приволок на себе, угодившего в ловчую яму егеря Петра Мигулина со сломанной ногой и шибко ушибленной спиной. Как сам потом рассказывал егерь, пролежал он в самим же сооруженной яме два дня и две ночи. Выпалил из ружья в небо весь запас патронов, в первую же ночь спалил весь валежник, что был под рукой, к утру вторых суток стряхнул в рот из фляги последнюю каплю воды и уже готовился отдать Богу душу. Понимал, что хватятся его не скоро, он ведь частенько в чащу уходил надолго, и в этих непролазных местах даже случайный путник не появится, ежели только не свершится чудо Господне. А чудо-то и свершилось.
На зорьке третьего дня увидал он, как на краю ямы показалась белобрысая кудлатая голова, зыркнули на него ясные лазурные очи, и даже тепло стало на самом дне от доброй улыбки. Через короткое время спустилась к страдальцу длинная сучковатая жердь, ухватился за нее Петр Анисимович, успел только удивиться, что тащили его наверх будто бы совсем без усилий. Еще больше поразился, когда узнал в спасителе своем Савоську, мальца с виду крепкого, но все ж не такого могучего, чтобы легко вытянуть из глубокой ямы здорового семипудового мужика.
С видом заправского лекаря осмотрел Савелий раны да ушибы на теле егеря, натер посиневшую спину соком из травяного сбора — хмеля, полыни горькой, подорожника, сабельника болотного, собранных прям на глазах у Петра, умело наложил на сломанную ногу шину из двух сосновых веточек и плотно стянул своим кожаным ремнем. Напоил больного свежей водицей из своей фляжки и тащил на спине без малого девять верст до ближайшего хутора, а там уже мужики приняли и на телеге доставили к доктору Афанасию Мефодьевичу. И вечером того же дня восседал подлеченный егерь на лавке у своего двора, выставляя всем напоказ загипсованную ногу и новые деревянные костыли, да рассказывал соседям, конечно, малехо приукрашивая, эту удивительную историю.
19
Быстро разлетелась молва о Савоськиных подвигах. Стали поговаривать, что вовсе не чужак Савоська, а наш, местный, будто бы подкидыш он и рос без родительской ласки под опекой старого знахаря деда Радима, что промышлял лёкарством да целебными травами. Жили старик с мальчонкой в лесной сторожке у дикого озера, а как началась великая смута, что после Гражданской войной прозвали, исчезли они незаметно и след их простыл.