Когда образы в голове начали расплываться, смешиваясь друг с другом в какой-то сиреневой дымке, а веки стали тяжелеть и медленно смыкаться, в углу кто-то приглушенно, видимо, зажимая ладонью рот, чихнул.
— Савоська, ты, что ли? — еле шевеля губами, погружаясь в мягкий, как вата, тягучий сон, произнес Васятка. Спросил, твердо зная, что ответа не услышит. И вдруг в ушах то ли послышался, то ли почудился вроде бы совершенно незнакомый, но какой-то удивительно родной шепот:
— Я это, я… Почивай покойно…
25
Засыпая в этот день поздно вечером, я слышал, как после традиционного чаепития в столовой бабушка распекала деда:
— Ну что ты мальцу своим Савоськой голову морочишь. Уж просила тебя я, уж молила, а ты… Дети наши Савоськой оболваненные росли, теперь внука этой глупой байкой дуришь.
Как отвечал на эти упреки дед, я не слышал. Или говорил он, как всегда, тихо, или вовсе молчал, что бывало еще чаще.
Ночью ко мне явился Савоська. И не мог взять я в толк, то ли сон это был, то ли полуночная явь, но ясно при свете полной луны я видел, что стоит в углу комнаты, прислонившись спиной к печи, светловолосый мальчик в военной форме и смотрит на меня лучистым взором своих голубых бездонных глаз. Пораженный этим чудным видением, я слегка приподнялся в постели и приветливо махнул ему рукой, а он не ответил, вместо этого вдруг мгновенно потускнел на глазах и превратился в дедову шинельку, висящую на одиноком гвоздике у печки.
Разбудил меня звонкий звук остро наточенного топора, со свистом рубающего сухие березовые поленья. Я бодро вскочил с кровати и, почувствовав всем телом приятный утренний холодок еще не топленной комнатушки, очень быстро, отработанными движениями закутался в мое любимое, пахнущее дедом одеяло. Я безумно любил запах деда, эту приятно щекочущую нос гремучую, но удивительно ароматную помесь тройного одеколона, которым он обильно пришлепывал щеки после утреннего бритья, ядреного домашнего табака-самосада, или махры, как называл дед свое любимое курево, и антоновских яблок из нашего сада, независимо от времени года. Я сохранил в памяти этот не передаваемый словами чудный пьянящий аромат и пронес его в себе через всю жизнь в каждой клеточке кожи, в пазухах носа, в верхушках легких и где-то глубоко у самого сердца.
Так, закутанный в одеяло, словно большая тряпичная кукла, я крохотными шажочками подковылял к окну и прижался носом к холодному синеватому стеклу. Дед, умело сжимая в крепких мужицких руках большущий колун, волшебно разрубал толстенные белокожие чурбаки на несколько аккуратных поленушек и бросал их в большую кучу дров у забора. Я знал, что без меня он не будет укладывать их в дровяник, ведь это была моя прямая обязанность и одно из любимейших занятий.
— Дед, а дед! — крикнул я в открытую форточку, кряхтя, взобравшись на узкий подоконник. — А мне Савоська ночью явился.
Дед, заслышав мой голосок, глухо, с легким металлическим звоном вонзает тяжелый колун острющим топорищем в толстый чурбак и, приветливо улыбаясь мне, отвечает:
— Савоська, говоришь? Ну и ладно. К добру это, внучок. Он всегда к добру является, — и снова берется за колун.
А я соскальзываю с подоконника, подхожу к висящей у печи дедовой шинельке, темно-серой, с двумя рядами золоченых пуговиц, и глажу ладошкой приятное на ощупь, мягкое и немного шершавое сукно.
Позднее этот то ли сон, то ли видение с Савоськой у печи раз от разу являлся ко мне, где бы я ни был — в минской квартире или в казенном жилье на чужбине. Долго после таких свиданий вспоминается дед и думается о Савоське. Кем он был, этот парнишка, — с виду вполне обычный, но, как сейчас принято говорить, «с некоторыми особенностями развития»? Действительно ли он обладал таким чудесным даром, или это все придумано людьми? И, наконец, зачем надо было моему деду, человеку исключительно материалистических воззрений, кроме того члену партии и офицеру-политработнику, долгое время хранить эту легенду и погружать в нее меня, своего любимого внука?
А выход Савоськи с иконой? Конечно же, знал малец, долгое время живший в поповской семье, что на древней иконе был изображен святой лик Николая-угодника, еще именуемого в народе миротворцем. Наверняка хотел подсказать недругам шаг к примирению, но не понял или не желал понять его молодой подхорунжий. Я часто спрашивал и деда, и себя: почему паренек не затаился в церкви, не спрятался в подпол или еще в какое-либо укромное местечко? Остался бы жить и попивал бы сейчас у печки чаек с внуками.
Этот вопрос, как и многие другие вопросы о Савоське, раз от разу будоражат мою и без того суетную душу на протяжении всего жизненного пути, будоражат и не находят ответов. Одно ясно и понятно без объяснений: Савоська — это светлое воплощение извечной людской веры в Божье чудо, в то, чего нам не хватает в повседневной жизни — волшебного избавления от неожиданных и роковых напастей. И, несмотря на часто самый обыденный облик этого избавления, все равно верится в его чудесное, дарованное нам высшими силами содержание.
Казалось бы, можно забыть эту историю, как старую наивную сказку для детей. Но является ко мне то и дело то ли в полусне, то ли в полуяви Савоська, точь-в-точь такой, как в дедовых рассказах: светловолосый, голубоглазый, в буденновской не подпоясанной гимнастерке с синими «разговорами» и в простых крестьянских лаптях. И невольно верится в него.
Не перечесть на пальцах, сколько раз моя жизнь подвергалась смертельной опасности, чего только не случалось: и шальные пули свистели над головой, и машина на бешеной скорости норовила врезаться в препятствие или улететь в кювет, и с крыш высоток не раз прямо на голову (или случайно, или по чьей-то злой воле) летели тяжелые предметы. А чего только стоит головокружительный полет с пятого этажа недостроя с точным приземлением на высоченную стопку утеплителя?!
Вот это были «казаки-разбойники»! Да лучше всего и не перечислять, дабы, как говорится, не сглазить. Главное, конечно же, во всех этих опасных моментах для меня и близких мне людей было и остается одно: вот он я, любуйтесь, общайтесь, пользуйтесь (!) — живехонький и даже неплохо выгляжу! Обычно после таких утверждений сплевывают три раза через левое плечо, что незамедлительно, дописав эту строку, я и совершил.
При всем моем осторожном отношении к общепринятым идеалистическим канонам, в том числе религиозным, всегда благодарю Бога за спасение и с еще большим воодушевлением продолжаю незавершенные дела и приступаю к новым, осознавая, что жизнь мне в который раз дарована свыше для этих земных свершений и, наверное, — для будущих. И в тот самый, знакомый многим миг, когда осознаешь, что, несмотря на то, что все было против тебя, ты выжил и продолжаешь жить, чудится, будто бы кто-то вполне осязаемый, самый надежный и верный тебе, стоит за твоей спиной, стоит и лучезарно глядит на тебя, глядит и доверчиво улыбается…
26
Дед пережил ушедшую от нас после тяжелой болезни бабушку на два года. Его не стало в середине мая. Он любил это время года, нет, не весну, а именно май месяц, любил всей душой по двум вроде бы простым причинам. И первая причина — 9 мая он отмечал свой главный праздник — День Великой Победы. Ничего с виду необычного в этом не было — светлое торжество, почитаемое всеми и всенародно празднуемое. Но для деда этот майский день был сплошным отработанным годами ритуалом. И нам, сторонним наблюдателям, за исключением, наверное, бабушки, было трудно проникнуться глубинным, очень личным смыслом этого повторяющегося из года в год действа.
На рассвете, когда все еще спали, дед осторожно, стараясь излишне не шуметь, вынимал из кладовой и освобождал от брезентового чехла большой красный флаг с серпом и молотом яркого стронцианового колера. Неспешно забравшись по деревянной садовой лестнице под самую крышу со стороны фасада, он водружал там алое полотнище, вставляя длинное древко в незамысловатое самодельное крепление, изготовленное рукастым Лешей по дедову личному чертежу. Я хорошо помню, как большой алый стяг, словно вырвавшись на свободу из темного чулана, красовался, играя серпом и молотом на майском солнышке, и гордо реял от легких дуновений весеннего ветерка. Спустившись вниз, дед неизменно закуривал и, смачно пыхтя папиросой, довольный таким началом праздника, щурясь от яркого солнца, долго любовался флагом.
Потом он тщательно умывал лицо под рукомойником, громко и смешно фыркая и разбрызгивая во все стороны воду мелкими, искрящимися на солнце каплями так, что казалось, будто множество огненных искорок летает вразлет вокруг деда. Особенно мне нравилось наблюдать за тем, как дед густо смазывал зеленой пастой натянутый на небольшую деревянную раму толстый кожаный ремень и правил на этом диковинном станке стальное лезвие опасной бритвы, которое через несколько минут с шершавым звуком скользило по намыленным щекам, сражаясь с жесткой упрямой щетиной.
Перед тем как приступить после завтрака к обязательному утреннему чаепитию, наш ветеран надевал свой парадный костюм с наградами, но прежде пиджак навешивался на спинку стула, на котором дед чинно восседал за столом и степенно прихлебывал сладкий, крепко заваренный чай.
Красиво звенящий медалями пиджак на плечи мужа старательно набрасывала бабушка. Это был обязательный элемент праздничного ритуала. Бабуля оглаживала влажными ладонями и без того тщательно отутюженный еще с вечера костюм. Потом делала пару шагов назад, удовлетворенно осматривала сияющего улыбкой деда и снова приближалась, чтобы смахнуть с лацкана несуществующую соринку. Она оставалась на кухне, чтобы приступить к праздничным хлопотам у печи, а дед степенно следовал через двор на спящий еще переулок и усаживался на лавку у калитки. Там он и проведет время до обеда, раз от разу раскуривая очередную папиросу (по праздникам дед вместо любимого самосада курил более дорогой «Беломорканал»), отвечая на поздравления соседей и прохожих, беседуя о том о сем с теми, кто находил время посидеть с ним рядышком. И первым таким собеседником всегда был сосед дед Павел, тоже неизменно в парадном облачении. Правда, тот, с утра разгоряченный «фронтовой стограммовкой», в таких душевных диалогах был более разговорчив и каждый раз с новыми подробностями описывал свое боевое прошлое. Дед все больше молчал и лишь время от времени кивал, поддерживая товарища. Он не любил