Взгляд уткнулся в белый большой прямоугольник нашей печки-грубки, щедро согревающей в холода одновременно три жилых помещения: Лехину комнатушку, крохотную спальню деда и бабушки, где я частенько ночевал, и просторную гостиную. Зимой к печи перемещался любимый дедов кривоногий стул, причем пристраивался он к грубке непременно боком, чтобы его «седоку» было удобно прислонять к горячей поверхности свою спину. Я сразу же представил восседающего у печи деда в клетчатой рубахе и душегрейке, в роговых очках на носу и с разворотом «Красной Звезды» в руках.
Стоп! Глазами не нашел что-то очень важное. Для полной, с детства полюбившейся мне картины домашнего уюта чего-то недостает. Снова пробегаюсь взглядом по комнате — от высокой двустворчатой двери и обратно, потом еще и еще — по этому же маршруту. Ну вот! Конечно же! Гвоздик в дверном косяке у печи со стороны топливника сиротливо выделяется на белом фоне.
Вдруг глухо хлопает входная дверь и из прихожей раздается громкий мамин голос:
— Вот раззява, ключи-то от квартиры забыла! — Я слышу, как торопливо и нестройно стучат по полу каблучки маминых туфель, через минуту она, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, заглядывает в гостиную.
— Мама, а куда подевалась дедова шинель? — опережаю я ее слова.
— В дровянике она, — сразу же отвечает мама, — папа ж в ней в последнее время дрова к печи носил. А недавно, как сезонную топку завершил, так в дровянике ее и оставил. — Она еле слышно всхлипывает и, чуть помедлив, добавляет: — Словно знал, что шинель ему уже никогда не понадобится.
Она тоже смотрит на одинокий гвоздик у печи и произносит то, что я ожидал услышать:
— Может, домой пойдешь? Скоро стемнеет.
— Я останусь, мама, завтра приду, — я почему-то именно в эту минуту решаю остаться, просто чувствую, что должен побыть здесь не час и не два. — Ты иди, пока светло на дворе.
Мама понимающе кивает, снова смотрит на гвоздь, нежно целует меня в макушку, и через мгновение я слышу, как ее каблучки цокают по цементной дорожке двора.
28
Словно купаясь в густом закатном багрянце, высоко в небе кружила большая вольная птица. В небольшой низинке, там, где вольготно разместилась хорошо знакомая мне троица цветущих ветвистых антоновок, зацепившись за их слегка изогнутые, словно застывшие в немом танце стволы, устроилось на ночлег пушистое полупрозрачное облачко. Нет, это был не туман, это был уставший за день небольшой, но довольно упитанный небесный странник. Я-то уж могу отличить от ползучего ленивого тумана упавшее с неба и в данную минуту сладко спящее облако.
Дверь дровяника, сильно тронутая временем, блекло-серая, иссохшая, местами надтреснутая, была распахнута настежь, будто кто-то покинул сарайчик только что и ненадолго. Сердце сладостно заныло, когда я через долгое время снова погрузился в неповторимую, до боли родную атмосферу, густо сдобренную запахом сосновой смолы и добротным березовым духом.
Дедова шинель висела на гвозде справа у входа, я погладил ее ладонью, пробежавшись подушечками пальцев по блестящим в мягкой полутьме пуговицам, и почувствовал, что ткань стала более жесткой, более суровой, чем много лет назад — время безжалостно и к людям, и к вещам.
Повинуясь какому-то внутреннему позыву, накинув шинель на плечи (наконец она пришлась мне впору и в плечах, и по росту), я устремил взгляд в дальний темный угол дровяника и произнес неожиданное для самого себя приветствие:
— Привет, Савоська! Рад встрече. Небось, затосковал тут без деда?
Мне вдруг захотелось пообщаться с невидимым, но близким мне собеседником. Наверное, просто назрела необходимость высказаться о самом сокровенном, о том, что болело внутри, будоражило душу, о чем не мог поведать никому на этом свете — никому, кроме деда и Савоськи.
Не снимая шинели, я присел на толстый чурбак для колки дров, укутался поудобнее в теплое и сухое сукно и начал свой монолог:
— Смотри тут за Лехой, чтобы он по холостому делу на бутыль не посматривал. Да и к маме заглядывай, они ж с отцом так и не смогли осилить «душа в душу», эх, так и не смогли… или не захотели. Отец-то — мужик крепкий, он сам выдюжит, а ей Светку на ноги поднимать. Она же, чтобы дочке сапожки моднячие справить да шубку мутоновую к Новому году, в две смены в школе корячится да еще контрольные студентам по ночам пишет.
Из темного угла послышался легкий шорох.
— Ты не перебивай, выслушай уж до конца, — я бесцеремонно осадил воображаемого собеседника. — Я-то что, я на полном государственном обеспечении. За мной-то незачем приглядывать. Еще два года — и офицер. Мы с Володькой Черепниным решили по выпуску на Дальний Восток попроситься, туда, где дед служил, только не в танкисты, как он, а в войска спецсвязи.
Дальний угол молчал.
— Вот-вот, благодарствую за внимание, — поощрил я молчаливого слушателя. — Помнишь небось, как я тебе еще пацаненком письмо писал с наивными вопросами? Это сейчас кажется, что с наивными, а ведь тогда на них у меня весь белый свет клином сошелся. Спасибо тебе, Савоська, я ведь сразу смикитил, что ты мне в этой «викторине» устами деда отвечаешь. Сколько всего у меня тогда в душе перевернулось, сколько понял всего, ранее моей детской башке недоступного. Самое главное в твоей вроде бы незамысловатой, но глубокомысленной морали уяснил, что время подобно птице, большой и красивой, и что время это вольнокрылое под нас подстраивается, под дела наши мирские, а не мы под него. Летит оно стремительно или парит в пространстве еле-еле — тут все от каждого из нас зависит. Ведь правда же?
Словно ожидая ответа, я всматривался в темный угол.
— А жизнь человека только тогда чего-то значит, если наполнена добрыми событиями для других людей, если дела его и помыслы не только для него одного, а для многих. Почему небо голубое? Вот это вопрос! На него не каждый взрослый ответит. Я-то после курса физики давно это уяснил: разная длина волн солнечного света, уникальный состав атмосферы, рассеивающей солнечный свет, и реакция человеческих глаз на различные цвета, ну и все такое. Но твой ответ, несмотря на простоту, мне больше по душе пришелся, так как смысл в нем глубокий содержится: голубое небо — это красиво, так же как зелень на деревьях и синева в реке, в общем — гармония природы, а если эта красота другим цветом красится, то к беде это. Не дай Бог нам увидеть черное небо, как говорил дед.
Было хорошо слышно, как шиферной крыши коснулись маленькие коготки и через мгновение звучно захлопали крылья какой-то птицы на взлете.
— И вот что еще, Савелий, — я привстал со своего неудобного «сидения», — про спящее облако… ты это здорово придумал. В моем взводе курсанты теперь кроме как «спящим облаком» туман не называют, а я, когда первый раз это сказал, думал, ей-богу, засмеют. А потом понял, почему все было воспринято как должное. Мы же постоянно грезим о чуде и это самое чудо вокруг нас в постоянной суете не замечаем, вернее, не желаем замечать. А ведь достаточно внимательней приглядеться, и вот вам, пожалуйста, — спящее облако под ногами.
Разговор о своей будущей семейной жизни я планировал завести с дедом во время летнего отпуска. Что ж, пусть теперь отдувается за него Савоська:
— Жениться я решил, когда лейтенантские погоны на плечи надену. И в жены возьму только ту, которая, не задумываясь, на Дальний Восток за мной поедет, и самое главное — «глаза в глаза» и «душа в душу» в семье жить научится, и… — добавил я после короткой паузы: — И верить в чудеса (наивный идеалист, как же я тогда заблуждался).
Дровяник погрузился в тягучую вечернюю тьму. Как будто кто-то стоящий у окошка задернул плотную партьеру.
— Я твою науку и детям, и внукам своим передам. Пусть им жить помогает. Ну, бывай, Савоська. Дай Бог, встретимся еще.
Я набрал в обе руки сухих колотых дров, вышел из сарайчика и, поднажав каблуком, плотно прикрыл дряблую дверку за спиной. Сделав несколько шагов мимо высокой, шумящей на ветру груши, услышал, как дверь дровяника с протяжным скрипом снова распахнулась.
29
В доме не было холодно, но и весенним теплом толстые бревенчатые стены еще не напитались. С моей военно-полевой закалкой можно было бы переночевать и без обогрева, но мне непременно хотелось затопить печь и сделать это так, как когда-то делал дед. Сухие поленья одно за другим в два ровных рядка уложились в топливник, задвижка дымохода под потолком выдвинута до упора, открыв в большую полость печи приток свежего воздуха, осталось только засунуть в дрова обрывок бумаги и чиркнуть спичкой, но, как назло, ни единого бумажного листка под рукой не оказалось. Порыскав глазами в полутьме комнаты, обнаружил на прикроватной тумбочке номер «Красной Звезды» за 15 мая 1987 года. Бегло прошелся взглядом по заголовкам статей: «Ратные будни кантемировцев», «Полигоны зовут», «Варшавский договор в действии», «Партийные установки в армейский строй» — и хотел было пустить газету на растопку, но глаз зацепился за разворот с программой телепередач, на котором дедовой рукой были обведены некоторые наиболее важные для него пункты: «Служу Советскому Союзу», «Утренняя почта», «Очевидное невероятное», «Клуб кинопутешественников», «В мире животных», субботние и воскресные фильмы «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень», кино-эпопея «Освобождение». Нет, эту газету я не смогу предать огню, ведь она сохранила добрую память о своем преданном читателе. «Звездочка» снова заняла свое законное место, я же с мыслью, что в удобно прилегающей ко мне старой шинели дед еще недавно забрасывал дрова в печь, стал исследовать ее карманы в надежде обнаружить, возможно, завалявшийся там клочок бумаги. К моей радости, поиск сразу же увенчался успехом: сложенный вчетверо пожелтевший тетрадный листочек, извлеченный из внутреннего кармана, вполне подходил на роль материала для растопки. Но, развернув его, чтобы через секунду засунуть под березовые поленья, я увидел в аккуратном столбике то, что было написано мною без малого полтора десятка лет на