зад:
«1. Для чего мы жЫвем?
2. Почему небо гАлубое?
3. Почему Аблака не падают на землю?
4. Что такое время?
5. Почему чИловек умирает?
б. Зачем мама и папа ссорЮтЦа?»
Напротив каждой неровной строчки, когда-то старательно выведенной корявым округлым почерком первоклашки, по правому краешку листочка наслюнявленным химическим карандашом был проставлен аккуратный крестик, как отметка о выполнении. Только пятый пункт почему-то остался не отмеченным.
Сердце снова захлестнуло теплой волной воспоминаний: утерянная Лешина ручка, откровенное послание Савоське, дедовы необычные ответы, спящее облако, большая и красивая птица в вышине, голубое безоблачное небо на альбомном листочке…
Вернув тетрадную страничку в прежнее состояние, я бережно, как хрупкий антикварный манускрипт, положил ее поверх «Красной Звезды». Эти бумажные свидетельства моего безмятежного детского счастья я буду хранить всю оставшуюся жизнь.
Не надеясь на результат, но изображая уверенность в успехе, сунул зажженную спичку между поленьев, и — о чудо (!) — огонь мгновенно занялся и быстро объял сухое дерево множеством горячих оранжевых лепестков. Дрова радостно трещали в ответ на жаркие пламенные объятия. Я скинул на стул одежду, залез на кровать, по привычке взбил ладонями большую пуховую подушку и забрался под теплое ватное одеяло, сразу же подарившее мне до боли родной дедов одеколонно-махорочно-яблочный запах.
— Эх, дед, — произнес я чуть слышно и тяжело вздохнул, — вот зачем человек умирает, ты мне так и не сказал. Знал ли ты ответ на этот непростой вопрос? Может быть, и знал. Наверняка была у тебя на этот счет своя история, но решил ты с ней повременить, обождать, когда я чуток подрасту, чтобы смог осознать и понять эту истину. А потом, видать, передумал, поняв в один момент, что я способен сам когда-нибудь дойти до ответа, если, конечно же, он останется таким важным для меня по прошествии времени. А может, и не стоит искать ответы на этот вечный вопрос? И вправду, зачем? Чтобы придать смерти смысл?
Вот в писании как-то прочел: «Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал все для бытия». Нестыковочка какая-то получается. Помню, Сашка при мне умничал, говорил, мол, если люди будут жить вечно, то на планете наступит перенаселение, которое приведет к глобальному голоду, войнам и гибели человечества. Не согласен я с ним. Совсем не согласен, так как считаю, что если бы человеку была дарована вечная жизнь, то земляне уже бы давно освоили инопланетные миры. Посуди сам: великие изобретатели Коперник, Галилей, Ньютон, Циолковский, Королев и другие ученые мужи, вместо того чтобы покинуть этот свет в расцвете сил и творческой энергии, вечно здравствуя, дарили бы нам свои новые открытия в сфере покорения космоса. А гениальные светила медицины, такие как Гиппократ, Авиценна, Парацельс, Боткин, Пирогов, в состоянии вечности давно бы избавили жителей Вселенной от всевозможных болезней.
Я еще в седьмом классе пришел к мысли, что, если хотя бы небольшой части человечества — всем общепризнанным гениям, было даровано физическое бессмертие, в школе бы исчезли двоечники. Это же очевидно, все, даже самые ленивые, стремились бы стать великими.
По мне, так смерть, какой бы она ни была, по сути своей, в отличие от жизни, бессмысленна. Или я не прав? Ну что же ты молчишь?
Гибель Савоськи с иконой в руках, уход из жизни бабушки, такой же уверенный, как сама ее жизнь, и, наконец, твоя, дед, неожиданная для всех смертушка? В один день с закадычным дружком. Два вовсе не дряхлых, даже для своих лет достаточно крепких мужика взяли и ушли навсегда. Зачем? Почему? Для чего?
Никогда мне не понять этого! Потому что все это полная бессмыслица… А может, просто не дано мне этого познать, как и любому другому смертному. А может, в этой с виду бессмысленной философии человеческого ухода из жизни, что ни говори, всегда неожиданного, внезапного и трагического, и содержится высший смысл человеческого бытия.
Одно мне теперь ясно: жизнь ради жизни, без целей, желаний и стремлений — скучна и бессмысленна. Жизнь, облаченная в бесцельное времяпрепровождение, становится бесполезным существованием паразитирующего на теле планеты существа. Эко я загнул, надо бы записать.
Вот взять хотя бы тебя, дед. Ты ведь для меня, для мамы, даже для глупышки Светки всегда был примером того, как надо жить. Я ведь и в военные пошел, дабы походить на тебя, как ты говорил: «Сполна хлебнуть из полевого котелка горечи, радости и чести офицерской службы». А твои умелые работящие руки? Дорого я бы отдал, чтобы научиться так же, как ты владеть плотницким инструментом и так же с добром в сердце и сноровкой в руках строить хаты, сараи, веранды да заборы для людей. Эх, дед…
А твой, вернее наш, Савоська. Ведь правда же, он не твоя придумка? Ты ведь подарил мне светлый образ этого в чем-то похожего на меня мальчишки как пример доброты, сопереживания и великодушия. А еще, я это точно знаю, Савоська по твоей воле появился рядом со мной не просто так, а для того, чтобы твой внук поверил в то, что чудеса случаются. Для того, чтобы он знал, что человек в самой лютой беде не остается один и что, даже если вдруг все близкие покинут его, те, кому он верил, равнодушно отвернутся, за его спиной, что бы ни случилось, будет тот, кто не предаст и не бросит, тот, кто подсобит в несчастье, а если понадобится — спасет в лихую годину.
30
Открытый настежь топливник уже не бушует пламенем, березовые поленья постепенно превращаются в большие, неровно мерцающие огоньками и источающие сухой жар угли. Комната от пола до потолка наполняется безгранично приятным убаюкивающим теплом. Глубокие переживания, терзающие душу последние двое суток, и дальняя дорога вкупе с этой уютной теплынью делают свое дело — постепенно расслабляют и погружают мое безмерно уставшее тело в лилейную мягкость сна, и вот уже кажется, что, как в детстве, мои непослушные вихры нежно оглаживает широкая шершавая ладонь.
Рот сам собой расползается в довольной улыбке, и вдруг слышится мне где-то глубоко во сне или где-то рядышком в комнате от висящей на гвоздике дедовой шинели робкий всхлип, потом еще и еще. Сон ли это, или явь? Убаюканный домашним теплом и неимоверной усталостью, мозг отказывается подчиняться, я лишь лениво размыкаю губы и медленно, почти бесшумно произношу:
— Савоська, это ты?
В ответ сквозь тягучую дремоту отчетливо слышу еще один всхлип и за ним — мягкий, удивительно родной шепот:
— Я это, я. Почивай покойно…
* * *
Довелось мне в прошлом году участвовать в двухдневной научной конференции, которая проходила в Самаре. Бессовестно нарушив планы организаторов, в первый же день выступил на «пленарке», пообщался в кулуарах с коллегами, а во второй — маханул на рейсовом автобусе в то самое село, где родился и провел детство мой дед. Побродил там по улочкам, «поспрашал» местных о Макуловых. Оказалось, что жителей с такой фамилией здесь много, но, которые из них потомки мельника Федора Макулова, никто, даже в администрации, не знал, так же как и о том, что где-то на окраине села стояла водяная мельница. Зато первый же встретившийся мне мальчишка на стареньком велосипеде — белобрысый, веснушчатый, в застиранных шортах — показал мне, где возвышается Савоськина горка, и уже через четверть часа я стоял на вершине большого величественного холма на окраине села, словно диковинной короной увенчанного белыми стволами высоких ветвистых берез, упирающихся в небо своими густыми нежно-зелеными кронами.
Внизу, как за легкой женской шалью, в голубой дымке простиралось большое село, дома и извилистые улочки утопали в цветении садов и богатой сочной зелени лип и тополей. Золотая маковка церкви возвышалась над кленовым сквером со свежевыкрашенными в белое скамейками. Живости картине добавляло неспешное движение по улицам и переулкам многих людей и редких автомобилей. Справа от холма, в пологой низине, блестя золотом вод под ярким июньским солнцем, раскинулась красавица Волга. Своим крутым изгибом она, как счастливой подковой, огибала село и несла свои глубокие воды в недоступную взгляду даль, сливаясь своей синевой в одно целое с бездонным аквамарином неба за далеким туманным горизонтом.
Ни креста, ни могильного холмика на Савоськиной горке я не обнаружил и не удивился этому — ведь более ста лет с тех пор минуло. Более поразило то, что никто из встреченных мною местных не знал, почему Савоськина гора так называется. Изображая из себя любознательного туриста, я упорно задавал этот вопрос многим селянам среднего и старшего возраста, надеясь хоть от кого-то услышать историю о Савоське, а вместо этого люди пожимали плечами или несли какую-то нелепицу. Одна сухонькая старушка, перекрестившись с поклоном на холм, уверенно сказала, что гору так назвали в честь местного кооператора Савелия Эдуардовича Кузнецова, который в 1986 году отстроил за свои деньги новое белокаменное здание храма, вместо сгоревшего за год до этого древнего деревянного строения. «Видно, здорово нагрешил этот меценат», — подумалось мне тогда, но в церковь я все же зашел, так как других достопримечательностей, кроме Савоськиной горки, в селе просто не было. Там, под светлыми сводами, в церковной звенящей тишине размышлялось очень ясно, как после хорошего выходного. Легкая прохлада небольшого круглого зала с квадратными каменными колоннами ненавязчиво бодрила тело и мысли.
«Неужели права была бабушка, не было никакого Савоськи и дед все это нафантазировал?» — забрался к самому сердцу предательский, очень неприятный мне вопрос, от которого становилось холодно и по спине ползли колючие мурашки. «Нет, не может быть, он не мог так поступить, я ведь верил ему, верил, как никому на этом свете», — отталкивал я подальше от себя это жуткое подозрение. Кроме меня в зале никого не было, отчетливо слышалось, как шипит мягкий воск в догорающих после утренней службы свечах и где-то за царскими воротами в какую-то металлическую емкость размеренно и звонко капает вода. Стук моих нескладных шагов поднимался к высокому церковному своду и, словно отражаясь от него, звучно падал на серые каменные плиты. Я неспешно прохаживался по кругу вдоль белых церковных стен и без интереса водил взглядом по простеньким незамысловатым фрескам и застекленным полиграфическим копиям ликов святых. Неожиданно, когда я поравнялся с темной стенной нишей, рядом как из-под земли возник длиннющий долговязый дьячок — совсем молодой, безбородый, с редкими светлыми волосами и куцыми усиками под большим горбатым носом.