Эластичная резина наглазника мягко и при этом плотно прилегала к глазной впадине, параллакс был идеально настроен, и сетка прицела как паутина стала вовлекать в свою вязкость все захваченные обзором предметы: зеленую колючую хвою, многочисленные плотно растущие ели, их бурые стволы, украшенные сизой благородной порослью мха, бескрайний палац лишайника и редкие сочно-зеленые островки папоротника. Он не водил прицелом в поисках оппонента, как в первый раз, так как точно знал его местоположение — вон там, в ложбинке под большим умело срезанным лоскутом мха, одним краем как козырьком приподнятым над землей с опорой на крепкие деревянные сошки. [41]
За эту неделю Иваныч хорошо изучил повадки коллеги. Утренний гость приходил еще затемно и вел себя по-хозяйски как дома на кухне — плотно завтракал банкой тушенки с рисом или гречкой, пил горячий черный кофе и на десерт выкуривал сигарету. Глядя в прицел, он даже определил ее марку, «молокосос» курил только «Carnei». Как только немного светало, стрелок уверенно без суеты приступал к своей безжалостной охоте, бесполезных выстрелов не допускал, бил всегда наверняка: выстрел — попадание. И каждый раз, как только он мягко, еле заметным движением пальца нажимал спусковой крючок, Иваныч закрывал глаза, живо представляя, как в этот момент, кто-то из его товарищей падает, захлебываясь кровью. А через час-другой он понуро стоял у свежевырытой могилы и ловил на себе укоризненные взгляды однополчан.
Оппонент тоже умел ждать, иногда, не обнаружив добычу, он не позже 8.00 сворачивал охоту, и ни одна пуля не вылетала из его новенькой британской винтовки. Почуяв опасность, он немедленно вне графика растворялся в утренней дымке среди густой еловой хвои.
Сетка прицела наконец замерла, поймав в центр делений открытое волевое лицо черноволосого смуглого парня с первой сединой на висках, красными от хронического недосыпания глазами и впалыми, заросшими черной с легкой проседью бородой, щеками. Он никогда не маскировал голову, что можно было назвать непрофессионализмом или обычным ребячеством еще совсем молодого человека. Всегда в это время снайпер с той стороны водил прицелом по равнине и, сам того не зная, ловил первые лучи восходящего солнца, отражая их яркими хорошо заметными издалека бликами. Ничего не стоило пустить пулю на этот радушно предлагаемый ориентир еще от оврага — и таким макаром завершить эти надоевшие всем утренние визиты, но Иваныч к всеобщему недоумению не делал этого. А чтобы хоть как-то оправдаться, угрюмо говорил, что от оврага до ельника не добьет, а крикунам грубо бросал в руки винтовку со словами: «На, стреляй!», и пыл горлодеров угасал на глазах.
Сегодня он снова, так же как и вчера, как и каждое раннее утро прошедшей недели, наблюдал из своего укрытия за утренним гостем через линзы прицела. За все прошедшее время его указательный палец лишь раз коснулся спускового крючка и мгновенно, как от неожиданного удара электрическим током, распрямился. Сейчас мозолистая подушечка пальца была плотно прижата к скобке, а сетка прицела своей серединой упиралась парню точно в переносицу. Казалось, что карие глаза с паутиной алых прожилок на белках также внимательно в упор смотрят на Черепанова. В очередной раз посетило необъяснимое ощущение, что снайпер в ельнике давно знает о его существовании, чувствует, но, к счастью, не видит. При этом он понимал, что если даже малейшим намеком выдаст себя, горячего свинца между глаз не избежать.
Черепанов взглянул на командирские часы, подаренные ему в прошлом году на юбилей родным взводом. В это утро казалось, что стрелки на циферблате движутся как никогда быстро, а ему так хотелось, что бы они замерли на месте и время остановилось. Там, в ельнике, отчетливо слышалась ранняя песнь жаворонка. Часы показывали «6.55». Он снова приложился к окуляру и бесконечно долго смотрел на стрелка, затаившегося в синей еловой роще, потом нехотя оторвался от наблюдения и смахнул ладонью набежавшую слезу, через секунду поднял сетку прицела выше обычного и будто погладил делениями, как гребенкой с мелкими зубчиками, густую давно не чесаную шевелюру утреннего гостя. Циферблат показывал «6.59».
«Наблюдение за оппонентом закончено», — мысленно доложил старый снайпер, а вслух вполголоса, еле размыкая сухие потрескавшиеся губы, произнес:
— Как же ты повзрослел, сынок…
Он отложил винтовку в сторону, медленно, еще по привычке сутулясь, поднялся, неспешно стряхнул ладонями прилипшие к коленям травинки и, уже не таясь, расправил плечи и в полный рост вышел на середину большой, густо заросшей свежей весенней травой, поляны.
Еще минута, и они снова будут вместе — Иваныч, Татьяна и Колька.
Минск, 2023 г.
ГрушаРассказ
Памяти мамы
Боровляны. Это название небольшого лесистого поселка рядом с Минском известно каждому среднестатистическому минчанину. Не успеешь на автомобиле или рейсовом автобусе покинуть белорусскую столицу, как через несколько километров по витебской трассе окажешься в этом уютном, до неба пропахшем ароматной сосновой хвоей местечке. Почему называется Боровлянами? Не знаю. Как по мне, лучше бы назвали Сосновым бором или Лесным. Впрочем, Лесное там рядышком действительно имеется. Но речь не о том. Известность поселок получил благодаря испокон веков расположенному там Республиканскому научно-практическому центру онкологии и медицинской радиологии. Название этой большой многокорпусной больницы периодически меняется, но суть остается прежней — здесь лечат людей, по воле рока пополнивших многочисленный отряд страдающих онкологическими недугами. Грустное, я вам скажу, место. Даже кратковременное пребывание там настраивает на мрачные мысли о бренности человеческого бытия.
Мне довелось побывать здесь не один раз и, конечно же, не по радостному поводу. В больницу со страшным диагнозом угодила мама. Ей по моей настоятельной просьбе не сказали о заболевании, завуалировав его чем-то не слишком ужасающим, хотя она, безусловно, об этом догадывалась. С трудом оправившись от оглушительного стресса после ознакомления с результатами ее углубленного медицинского исследования, я прибыл на эту забытую Богом территорию. Впрочем, я не прав: Божье око изредка поглядывало сюда из-за облаков, но только для того чтобы продлить господним велением жизненный путь избранному счастливчику или забрать в райские кущи неприкаянную душу отмучившегося бедолаги.
Несмотря на ясный солнечный день, настроение мое было как никогда хмурым и, вопреки привычке, я не скрывал этого за натянутой, искусственно улыбающейся миной. Выражение моего небритого лица было на редкость мрачным, наверное, не лучше, чем у встречных посетителей клиники и ее обитателей. Люди в больничных пижамах, халатах и спортивных костюмах, в большинстве своем с потухшими взорами, болезненно-бледными или желтыми лицами, шаркая больничными шлепанцами, неспешно бродили по бетонным дорожкам между аккуратных многоэтажных корпусов. По этим же маршрутам, но гораздо энергичней, в белых медицинских одеждах, словно ангелы во плоти, парили озабоченные чем-то служители культа великого Авиценны. В глаза бросился большой серый кот, вольготно развалившийся посреди зеленой подстриженной лужайки под жаркими лучами августовского солнца. Он сладко дремал, плотно зажмурив глазищи, совершенно не реагируя на шумную стайку воробьев, неподалеку поклевывающих большой кусок белого батона, наверное, пожертвованного им сердобольной бабушкой-посудомойкой из больничной столовки.
— Хацу малозынава! Хацу малозынава! — послышалось позади звучное хныканье какого-то малыша, и через мгновение меня обогнала длинноволосая девушка в светлых укороченных джинсах. Она тащила за руку упитанного розовощекого карапуза в коричневом вельветовом комбинезоне и оранжевой бейсболке с козырьком на ухе.
Перехватив мой хмурый, но заинтересованный взгляд, молоденькая мама замедлила движение и спросила:
— Вы не знаете, здесь продается мороженое? — и кивнула милой белобрысой головкой в сторону стеклянных дверей центрального корпуса.
Я подумал: «Странный для этого места вопрос», но выдавив из себя подобие улыбки, немного растерянно ответил:
— Не знаю. Я здесь первый раз.
— Хацу малозынова! Хацу малозынова! — снова взвыл карапуз, и озабоченная мамаша заволокла его внутрь здания, не удосужив меня благодарностью за любезно распахнутую пред нею стеклянную створку. Голос в репродукторе на всю больничную территорию громко вещал о фатальном вреде курения. На этом профилактическом фоне вызывающе странно выглядела компания больных мужского пола в большой восьмиугольной беседке дружно и с наслаждением испускающих в стоячий теплый воздух сизые клубы сигаретного дыма. Не успел я перешагнуть порог, как от курилки, скользя по бетонной плитке шлепанцами на больших босых ступнях, отделился один из ее посетителей, — рослый, худощавый, с узким прыщавым лицом и длинными неопределенного цвета волосами, — приблизившись ко мне вплотную, он с заискивающей улыбкой тонких бескровных губ спросил:
— Сигаретки не найдется?
— Нет, — безапелляционно ответил я с невольно вылетевшей шуткой, — к сожалению, не курю.
— Жаль, — расстроился длинноволосый. Улыбка вмиг сошла с его узкого прыщавого лица. Парень уныло, чуть прихрамывая, побрел к беседке.
А навстречу уже ковылял сухой седовласый дедушка, умело управляющий парой новеньких костылей, пришлось еще немного задержаться у приоткрытой створки двери. Старик улыбнулся мне как-то вымученно и обреченно, затем еле слышно произнес старомодное «благодарствую».
— Хацу малозынова! Хацу малозынова! — раздавалось в большом светлом вестибюле центрального корпуса. Я быстро, стараясь не задерживаться, преодолевал пространство от входа до лифта (мама лежала на седьмом этаже), но взгляд невольно скользил по людям, густо заполнявшим это просторное помещение. У окна на небольшом диванчике, вплотную друг к дружке, уткнувшись в экраны мобильных телефонов, уютно устроились крепкий черноволосый парень в белой майке с надписью «Таэквондо» и стройная девушка в розовом спортивном костюмчике и домашних тапочках поверх белых носочков. Под ее глубоко запавшими глазами просматривалась легкая синева, голова же была повязана черной банданой с белыми черепами (невольно подумалось о своеобразном чувстве юмора у владелицы косынки). Чуть левее у колонны рядом с маленьким худосочным мужичком с реденькой бесцветной шевелюрой и в мятом сером костюмчике на таком же диване восседала пышногрудая краснолицая женщина лет сорока в цветастом халате.