— Витька с Аленкой пока пусть у мамы поживут, ты ж все равно целыми днями в поле, — услышал я, как она наставляла мужа. Тот подобострастно смотрел жене в рот и лишь потряхивал в ответ жиденьким чубчиком.
В углу у самого выхода к лифтам на широкой скамье, обитой коричневым дерматином, разместилась высокая худощавая женщина лет семидесяти с прямой спиной, крупными жилистыми рабочими ладонями. Белый платочек на ее голове был аккуратно повязан узелком на затылке, коричневая старомодная кофта, надетая поверх больничного халата неопределенного цвета, мешковато обвисала на плоской груди.
— Вязi мяне дадому, Нiнка, — обращалась она к полной толстоногой женщине лет тридцати пяти, наверное, дочке, — дома буду памiраць.
Та глубоко вздохнула, так что кофта, такая же как у матери, опасно натянулась на громадном бюсте и, торопливо поправив упавший на глаза белокурый локон, ответила:
— Падлячыцicя яшчэ, мама. Тут жа дактара, лекi, да i кормюць добра.
Продолжение разговора моим ушам было уже недоступно, перед самым носом неожиданно распахнулась дверь грузового лифта, и я по инерции шагнул внутрь. Но, не успев осмотреться, вынужден был вернуться, чтобы пропустить медицинскую тележку с лежащим на ней, желтым, как лимон, пожилым человеком. Молоденький санитар (по виду практикант) поправил сползшую белоснежную простыню с чрезмерно худого неподвижного тела и, не глядя на него, покатил по длинному полутемному коридору. Я проводил невеселую процессию взглядом и, уже смелее, снова шагнул в лифт, но там неожиданно натолкнулся на «мощную позиционную оборону».
— Грузовой лифт для лежачих! — низенькая коренастая женщина в синем рабочем халате уверенно встала на моем пути, — вы разве лежачий?
— Нет, как видите, — ответил я.
— Для ходячих — пассажирский лифт! — не оценила мою мрачную иронию лифтерша и звучно захлопнула перед моим изумленным лицом металлические складные створки.
Маминым лечащим врачом оказалась совсем молодая женщина, вернее, еще девушка, по виду недавняя выпускница медуниверситета. Она вышла ко мне из ординаторской и, прислонившись спиной к покрашенной зеленым стене, плохо скрывая волнение, растерянно произнесла:
— У вашей мамы четвертая стадия. Мы постараемся сделать все возможное, но вы же сами понимаете… Главное, угадать с лечением, ну и чтобы сердце выдержало…
Я не знал, что ответить. Постарался приободрить молодого специалиста улыбкой (получилось, конечно же, безобразно), произнес невнятное «спасибо» и двинулся к маминой палате в указанном врачом направлении.
Мама дремала, лежа на слишком большой для нее кровати, прислоненной к стене у окна. Над ней возвышалась капельница с каким-то бесцветным препаратом в перевернутом вниз горлышком сосуде. Бледное лицо, синева под глазами, прикрытые веки слегка подрагивали в глубоких глазных впадинах. Но губы! Губы были филигранно выкрашены светло-розовой перламутровой помадой, а густые белые волосы уложены в аккуратную прическу. Она ждала меня! Счастливая улыбка мгновенно расслабила все, еще секунду назад напряженные, мышцы моей физиономии. А мама, видать, почувствовала мое присутствие, тяжело открыла глаза и еще затуманенным, но теплым взглядом ласково коснулась меня. И на душе самую малость полегчало.
— Ой, сыночек, зачем столько приволок? — она посмотрела на большой, заполненный продуктами, пакет в моих руках, попыталась привстать, но лишь слегка приподняла голову и сразу же опустила ее на подушку, — я же не съем столько.
Глубоко в ее серых глазах затаилась нестерпимая боль. Она перевела взгляд на соседку по палате (та сидела на расправленной койке у стены напротив и что-то «строчила» в «мобильнике») и хорошо знакомым мне учительским тоном произнесла:
— Лиза будет помогать.
Лиза, полноватая шатенка средних лет с круглым курносым лицом и короткой стрижкой «под мальчика» отвлеклась от своего занятия, оценивающе прошлась беглым взглядом по моей нескладной фигуре, удовлетворенно хмыкнула и неожиданно звонким «сопрано» произнесла:
— Все съест, я проконтролирую.
Я сразу же поверил этой незнакомой, но вызывающей доверие особе.
— Вы скажите, чтобы не старалась вставать, ей же нельзя, — Лиза, наверное, еще не знала, как зовут мою маму. — Ночью она умудрилась каким-то образом доползти до туалета, вовремя я проснулась…
Мама с укоризной посмотрела на соседку, ничего не ответила и озарила меня вымученной улыбкой и любящим взглядом.
В палату принесли обед: борщ со сметаной, рис с довольно аппетитной котлетой и компот из сухофруктов. Мама попросила попоить ее компотом, от остального отказалась. Она не стала, как я ожидал, расспрашивать о моих делах (видно, здорово измотала ее болезнь), лишь обратилась с просьбой принести в следующий раз книгу потолще и попрощалась. Она всегда такая, моя мама — что бы ни случилось, старается не раскисать и не позволяет даже самой трудной ситуации брать над собой верх. Еще она не любит всяческих сюсюканий, в смысле — излишних бессмысленных нежностей, поэтому сразу же убрала свою узкую холодную ладошку, когда я в порыве сострадания попытался согреть ее в своей руке.
Выйдя из палаты в коридор, я услышал нестройный звон посуды, доносившийся из столовой. В опустевшем нешироком проходе не было ни больных, ни посетителей, лишь маленькая сгорбленная старушка, в длинном не по росту больничном халате, держась за стену белой сухонькой ручкой, черепашьими шажками следовала в неизвестном мне направлении.
— Вам помочь? — спросил я, стараясь ободрить ее сочувствующим взглядом.
— Не мешайте! Я тренируюсь! — неожиданно резко ответила бабушка.
Тогда я еще не мог знать, что через две недели моя мама также изо дня в день с удивительным упорством будет семенить крохотными нестройными шажками вдоль стенки, и я буду внимательно придерживать ее под локоток, трепетно и осторожно, словно бесценный хрустальный кувшин за хрупкую ручку. А еще через две недели она пойдет, пойдет уверенно без тросточки, чем повергнет в состояние восхищения весь медицинский персонал отделения и, прежде всего, оперировавшего ее нейрохирурга — светилу медицины, доктора наук. И еще семь лет упорно, то в изнеможении падая, то, собирая волю и последние силы в кулак и снова поднимаясь, мама будет сражаться с коварной болезнью, пока не исчерпает последние крохи жизненной энергии, и тихо уйдет с прощальной улыбкой на филигранно выкрашенных розовой помадой губах.
Но это будет позже. А пока я, оставив «тренирующуюся» старушку у бескрайней коридорной стены, шагнул в мягкую полутьму просторной кабины лифта «для ходячих». Там уже находились два пассажира. Ближе к входу с пухлой папкой под мышкой стояла стройная миловидная женщина, кареглазая и черноволосая. Прочитав на бейдже: «Фридман Фаина Наумовна, завотделением», непроизвольно задержался на ее узком, немного скуластом лице: интересно, что таится за этим отрешенным усталым выражением карих глаз? Мысли о безнадежном больном? «Подвисшая» кандидатская? Сын двоечник? Или просто желание недельку отоспаться, отдохнуть от непрерывных дежурств и, наконец, сходить с семьей в зоопарк? Я никогда не узнаю об этом. А женщина, видно, почувствовав мои взгляд, пристально в упор посмотрела мне в лицо, потом оценила всего с ног до макушки и снова вернулась к своим невеселым размышлениям. Все ясно: как мужчина я ей неинтересен, а до уровня пациента, слава Богу, не дотягиваю. Второй пассажир лифта, по виду из числа посетителей, с первого «прочтения» чем-то смахивал на американского киноактера Брюса Уиллиса. Даже не формой лица, не высоким лбом и волевым подбородком. Он походил на «крепкого орешка» уверенным, спокойным и одновременно внимательным ко всему взглядом. И в этом взгляде читались, терзающие душу страдания и глубокая забота, вероятно, о ком-то близком, оставленном на том самом седьмом этаже. Кто там у него? Жена? Любимая девушка? Мама? Для меня это не столь важно, а для него… Я почему-то кивнул «Брюсу Уиллису» и он ответил тем же.
Створки лифта начали движение к центру, когда в кабину тяжелой неспешной поступью вошел пожилой, но крепкий еще мужчина с густой шевелюрой прилежно расчесанных седых волос. Обесцвеченные временем глаза в обрамлении паутинок морщин выдавали в нем часто смеющегося человека. Простенький спортивный костюм не делал его моложе, а деревянная тросточка, на которую он тяжело опирался, совсем не сочеталась с этим, почему-то привычным для больничных пациентов, одеянием. Его тусклый уходящий взгляд был одновременно наполнен радостью прошлой жизни, нынешней мукой заболевшего и робкой надеждой на выздоровление.
Лифт мучительно медленно, как будто устало, преодолел один этаж и мягко замер, когда на электронном табло красным огоньком вспыхнула цифра «6». Тяжелые створки с усилием раздвинулись, и через секунду наша разношерстная компания пополнилась еще одним попутчиком. Небольшого росточка, рыжеволосая худенькая девушка лет пятнадцати-шестнадцати заняла место у задней стены кабины, так что каждому из нас было нетрудно рассмотреть ее. Большие зеленые глаза под такими же, как волосы, длинными рыжими ресницами, чуть-чуть тронутое летним загаром, нежное, совсем еще детское, личико с легкой позолотой веснушек на носу и щеках. Гармонично дополняла портрет этого милого создания удивительно жизнерадостная улыбка на полных бледно-розовых губах.
Светлое в мелкий бирюзовый цветочек ситцевое платьице едва прикрывало загорелые колени. Белые с ремешками босоножки на низеньких еле заметных каблучках были со вкусом подобраны в цвет платья и небольшой кожаной сумочки, накинутой на открытое блестящее в полутьме плечико.
Девушка была интересна не только своим контрастирующим с окружающей средой образом (безусловно, она стала светлым видением в этом сером безрадостном море человеческих страстей), даже в полутемной кабине невозможно было не заметить большую спелую грушу в ее ладошке, которую она бережно держала на уровне глаз. Только что вымытый плод с крохотными, искрящимися под светом лампы, бусинками воды на нежной желтой коже с румяным округлым бочком был идеально симметричен. Если бы мне представился случай отобразить эту грушу в карандаше, то в итоге на листе бумаге возникло бы безупречно пропорциональное изображение. Крепкий чуть загнутый кверху хвостик придавал этому восхитительному фрукту законченный вид, он как будто увеличивал его в размерах, и словно привязанный невидимой нитью к потолку легонько приподнимал грушу над маленькой ладонью с длинными музыкальными пальчиками.