Но истинное восхищение вызывала не груша и даже не ее милая обладательница. Все без исключения временные обитатели лифта были очарованы (я читал это по их взглядам) именно девушкой, держащей в руке грушу, на эти две, несомненно красивые, составляющие нарисованного случайностью мимолетного этюда по отдельности можно было бы не обратить внимания. Боюсь, не хватит слов, чтобы выразить очарование этого момента. Гармония заключалась не только в тактильном контакте девушки с грушей, но и в их незримой, какой-то тонкой духовной, именно духовной, связи — совершенных творений природы — девушки и фрукта. Как она смотрела на плод! Сомневаюсь, что даже общепризнанный гений кисти смог бы безукоризненно, без погрешностей и изъянов запечатлеть этот взгляд на холсте.
Ее изумрудные глаза мельком, словно извиняясь, раз за разом озаряли попутчиков мимолетным блеском и снова возвращались своим нежным взором к груше. С таким искренним восторгом лицезреть самые банальные вещи способен только ребенок, поскольку младенческая душа еще не умеет относиться к окружающему быту исключительно потребительски, как к нему относится взрослый состоявшийся человек. К примеру, как бы я оценил эту волшебную грушу? Вот груша, она спелая или недозревшая, сладкая или кислая, мягкая или твердая, сочная или сухая и, наконец, самое примитивное — съедобная или негодная к употреблению. Во взгляде зеленоглазки даже намека не было на такой чудовищный примитив. Она глядела на этот идеальный плод, как на прекрасное Божье творение, по счастливой случайности оказавшееся в ее ладони. Так может смотреть на окружающий мир абсолютно безгрешный человек, безраздельно влюбленный в него и еще по неопытности не замечающий червоточинок на его теле.
Вероятно, грушей внучку угостила находящаяся здесь на лечении бабушка. Я был уверен в этом. Поэтому фрукт имел для нее особую ценность. Я даже живо представил тот момент, когда, прикованная тяжелой болезнью к больничной постели, старушка с улыбкой близкого и безгранично любящего человека протягивает девочке свежевымытый плод. А девчушка и не отказывается, как сделал бы на ее месте я, впрочем, как и любой взрослый. Она принимает этот чистосердечный дар, потому что осознает, насколько это важно сейчас для «прихворавшей» бабушки: не сунуть незаметно для окружающих в ладошку внученьке мелкую засаленную купюру, а одарить ее спелым летним фруктом, как будто не в больнице она вовсе, а в своем родном саду, и не с тумбочки взята эта груша, а осторожно сорвана с ветки прекрасного плодоносного дерева.
Лифт медленно покидал верхние этажи. Казалось, что время в его полутемной кабине с одиноким светильником под потолком остановилось, чтобы дать возможность каждому из нас, терзаемых проблемами взрослых, вечно занятых людей, насладиться этой лелеющей душу жизнеутверждающей картиной.
Наша счастливая попутчица то и дело прижимала грушу к пухлым, играющим молодой кровью, губам и элегантному веснушчатому носику, и легонько с завидным удовольствием вдыхала в себя ее свежесть. Казалось, еще мгновение — и ее белоснежные ровные зубки вонзятся в сочную мякоть спелого фрукта, а на алых губах янтарными капельками проявится благоухающий ароматом летнего сада сок. Но в моем присутствии это ожидаемое чудо так и не свершилось. И я мысленно поблагодарил ее за эту сдержанность. Я был признателен ей за то, что эта идеальная гармония не исчезла и осталась для всех ее случайных свидетелей неповторимым примером восторженного восприятия жизни, бескорыстной любви к ней, врожденного умения радоваться каждому, казалось бы, даже самому незначительному, жизненному эпизоду, своей искренностью превращать этот момент в вечность и вдыхать-вдыхать полными легкими и каждой клеточкой кожи неповторимый аромат счастья.
Лифт плавно опустился на грешную землю, и наша рыжеволосая попутчица легкокрылым воробушком выпорхнула из его кабины, одарив на прощание уже бывших попутчиков своей очаровательной улыбкой и добрыми искорками удивительных изумрудных глаз. Невероятно, но ощущение счастья и осознание радости жизни поселились в каждом из нас. Я читал это на лицах покидающих лифт пассажиров, улыбка и взгляд, наполненный верой, значились на лике каждого: красивой, но смертельно уставшей завотделением, мужественного, но озабоченного болезнью близкого человека «Брюсса Уиллиса», тяжелобольного, но не утратившего надежды старика.
Я даже не узнал себя в зеркале у лифта: на меня смотрел вполне еще молодой со счастливой улыбкой на устах мужчина. «Она обязательно выздоровеет», — уверенно подумал я про маму и еще шире растянул к ушам губы. Здесь все это, конечно, выглядело странным, и в глазах окружающих я больше походил на блаженного, чем временно осчастливленного человека. Но на этот раз я совершенно не обращал внимания на обитателей вестибюля, лишь успел заметить того самого, недавно орущего, а сейчас светящегося счастьем малыша с вафельным стаканчиком уже подтаявшего мороженого в пухлой ладошке.
Груша волшебно исчезла в изящной сумочке, и ее милая хозяйка парящей непринужденной походкой, элегантно играя складками легкого летнего платьица, последовала к выходу. Ее стройные ножки едва касались мраморного, отшлифованного до блеска пола. Встречные заинтересованно смотрели ей в лицо и провожали добрыми взглядами.
В этой грустной обители, где многие обезображенные горем человеческие судьбы сплелись в один саднящий вселенской болью клубок, эта милая девочка была сама жизнь, такая, о которой мечтает каждый из нас: наполненная молодостью, красотой и негасимым светом надежды в завтрашний день. Я словно завороженный шел за ней по невидимому коридору счастья, каким-то чудом образовавшемуся в этой толще человеческих страстей, шел и мечтал, чтобы этот путь продолжался как можно дольше.
Кто-то услужливо распахнул перед ней дверь, и тонкая почти прозрачная фигурка моей недавней спутницы слилась воедино с нежной августовской синевой. Когда я был уже готов навсегда проститься с этим нежданно-негаданно встреченным чудом, девушка снова возникла передо мною как будто из ниоткуда и протянула свою красивую ладошку с уже запомнившимся до мелочей большим сочным фруктом.
— Хотите грушу? — на ее губах снова мелькнула та ангельская улыбка. Голосок был под стать хозяйке — еще совсем детский, чистый и звонкий.
От неожиданности я смутился, а она, словно почувствовав это, добавила:
— Возьмите, пожалуйста, у меня есть еще, — и кивнула на сумочку.
Хочу ли я грушу? Этот невинный детский вопрос эхом отозвался в моей затуманенной заботами голове и мгновенно прорвался к самому сердцу.
— Грушу? — не веря в происходящее, переспросил я, и, будто испугавшись, что чудо сейчас же исчезнет, поспешно ответил. — Конечно, хочу! — и уже смелее добавил: — Очень хочу…
Минск, Боровляны, 2023 г.
СливыРассказ
Моему другу Сергею Долгому
Будьте благодарны закрытым дверям, опозданию на автобус, пробкам, окончившимся отношениям и разрушенным планам. Это защищает вас от того, что для вас не предназначено.
Из Мировой паутины
Все началось с того, что я влюбился в Таньку. Дабы у читателя не возникло нежелательное для меня чувство недоверия к описываемым здесь сейчас и испытываемым мною тогда возвышенным чувствам, подчеркну, что все это случилось в далеком 1981 году, когда автору этих строк только-только исполнилось шестнадцать. Итак, я влюбился в Таньку Бурцеву. Танька слыла первой красавицей на всем нашем компактном, но безмерно талантливом, потоке. Она была так же невероятно красива, как и невероятно глупа. Преподаватели ставили ей слабенькие «тройки» за растерянное молчание у доски, украшенное томным с поволокой взглядом громадных голубых глаз и загадочной инопланетной улыбкой полных, бурлящих молодой кровью, губ. Только излишне принципиальная учительница математики Полина Наумовна Апельсин после изощренной Танькиной пытки у доски с неподдельным возмущением оглашала объективную оценку, с которой поспорить было трудно:
— Двойка, Бурцева! — и задавала нерадивой ученице очередной завершающий пытку уничижительный вопрос, — и откуда у вас, Бурцева, такая вопиющая нелюбовь к математике?
Я знал решение этой задачки. Нелюбовь была обычным состоянием Таньки. Она не любила учиться, и потому не могла любить ни один из предметов нашей учебной программы, за исключением живописи и рисунка (там она была всегда на высоте). И вообще, она не любила ничего и никого, кроме себя. Не подумайте, что я так меркантильно и жестоко мщу строптивой Таньке за безразличное отношение ко мне.
Очередную неудержимую волну моей слепой любви к этой холодной и глупой красавице вызвал вердикт закадычного дружка Сереги, сформулированный по итогам скрупулезного осмотра предмета этой самой любви с пункта наблюдения за низеньким кованым заборчиком, опоясывающим по периметру нашу художественную «хабзу». Серега учился в лесотехникуме на технолога мебельного производства и частенько заглядывал ко мне в «художку», чтобы после занятий вместе вкусить сливочного мороженого (в то счастливое время мы еще не употребляли коньяк), заглянув в кафе «Айсберг», «смотаться» в киношку на очередной авральный показ штатовского или французского бестселлера, послушать рок или при отсутствии ясных планов бесцельно пошляться по городу.
Танька в плотно обтягивающей ее высокую грудь белой футболке и синих спортивных штанах, также плотно прилегающих к длинным стройным ногам и широким округлым бедрам, лениво тащилась за наяривающей круги по стадиону нашей учебной группой.
— Классная чувиха (это обозначение особы женского пола было жутко популярным и общеупотребимым среди молодежи в те годы), — Серега звучно проглотил внезапно набежавшую слюну и произнес довольно обидную для меня фразу: — Но ты же понимаешь, что эта красотулька не для тебя? — обида захлестнула мою и без того израненную любовными муками душу. — Лучше обрати внимание на ту кривоногую худышку, довольно занятный экземпляр, — и ткнул пальцем на ковыляющую мимо ленинградку Людку Гребешкову.