Узревшая нас Натаха радостно махала длинными руками и нетерпеливо подпрыгивала на месте. Мне даже показалось, что Микки в состоянии этой безудержной радости издает тонюсенький, на грани ультразвука, мышиный писк. Танька же повернулась к нам вполоборота и приняла позу одинокой девушки, скучающей на обочине пустынного шоссе в ожидании попутки.
На этот раз ее, некогда любимый мною, томный с легкой поволокой взгляд показался неимоверно глупым, пустым и бессмысленным, а загадочная улыбка — искусственной маской бездушного, холодного, каменного идола.
— Я лечу к тебе, моя малышка, — вдруг как-то неестественно взвизгнул Серега. Он спешно нахватал в гуще высокой травы каких-то цветущих сорняков, всунул в этот безобразный букет сворованную ветку сирени и бросился в направлении крыльца общежития с выплясывающей на нем дикий туземный танец долговязой Натахой.
Танька томно, вальяжно и откровенно зовуще сменила позу, вернее, повернулась ко мне другим боком. Икота, словно разведчик из вражеского стана, подло подкрадывалась к моему иссушенному огнем сражения горлу. «И вовсе она не красивая», — пронзила мою вдруг прояснившуюся голову колючая, но правдивая мысль.
Громадный многопудовый колокол раскатисто и больно ударил точно под дых. Сражение подходило к концу — и явно не в пользу светлых сил, их белые пораженческие флаги уже готовы были подняться над разгромленными в пух и прах оборонительными рубежами.
Успешно приземлившаяся на крыльцо и нелепо повисшая на моем друге Микки, и застывшая рядом с ними в нелепой позе, уже люто ненавидимая мною Танька, вся эта многофигурная композиция перед моим взглядом смешалась в один мерцающий множеством ярких слепящих искринок сгусток многоцветного тумана.
Со вторым еще более мощным чугунным ударом колокола неожиданно для всех, в том числе и для меня, мои ступни, внезапно обретшие силу, развернулись от крыльца, а мышцы ног, мгновенно наполненные каким-то живительным стероидом, оттолкнули от земли все мое жалкое, истерзанное внутренней беспощадной баталией тело, и бросили в безудержном рывке в обратном направлении.
Сочная майская трава шуршала под кроссовками, тело, словно тончайший сатин, разрывал в клочья теплый весенний воздух, легкий ветерок приветливо ласкал мое разгоряченное лицо. «Свобода!», — радостно кричало все мое естество. «Свобода!» — выстукивало в ритм шагам полное сил молодое сердце. Нет, я не бежал! Я парил над землей, словно раненая птица, жаждущая затаиться в прибрежных камышах, замереть, притихнуть, чтобы выжить! Перед мгновенно прояснившимся взором проносились дома, палисады, лавочки и калитки. На горизонте в лучах алого закатного солнца мило плескался мой родной пятиэтажный дом.
Серега был легок на помине. Не прошло и получаса, как я, напоенный маминой микстурой, отходил от перенесенных мук и без интереса слушал его рассказ, конечно же, с сильно приукрашенными подробностями, о реакции обитателей общаговского крыльца на мое необъяснимое исчезновение. Закончил свою очередную фантазию мой верный друг неожиданным сообщением:
— С Натахой мы расстались. Наблюдая за твоими мелькающими в траве-мураве подошвами, я понял, что мы с ней совершенно разные, — и грустно добавил: — Эх, любовь-любовь, как же ты непостоянна.
И я догадался, что все эти любовные дела с Микки Серега затеял исключительно ради меня, чтобы через лучшую подругу сблизить нас с красавицей Танькой. Когда же эта нехитрая интрига так неожиданно завершилась, и он, и по-прежнему влюбленная в меня Натаха Гусева вздохнули с облегчением.
С момента того позорного бегства моя «ничтожная личность» для Таньки Бурцевой перестала существовать, и я сразу же полюбил Валюху Павлухину, носатенькую невзрачную отличницу из параллельного потока. Мы вместе с ней ходили в одну районную библиотеку.
Кому рассказать, так не поверит, что эти кардинальные изменения в моей судьбе произошли благодаря какой-то трехлитровой банке сливового компота. Даже трудно представить, что бы произошло, если бы мой щедрый друг Серега приберег тот злополучный компот, скажем, для новогоднего праздничного стола или своего дня рождения. Может быть, в этом случае то свидание состоялось и прошло бы на высоком эмоциональном подъеме в атмосфере, так сказать, полного взаимопонимания. Не исключаю, что Танькина беспросветная глупость могла быть обычной защитной ширмой от навязчивого любопытства подобных мне особ мужского пола, и в таком случае моя слепая влюбленность могла бы перерасти в истинное сильное и стойкое чувство, так сказать, — настоящую страсть. Мы бы с Танькой, конечно, поженились, нарожали детей — красивых как она и умных как я. И все, что происходило и происходит в моей жизни после того решительного и бесповоротного бегства от таких счастливых перспектив, могло просто не случиться. Вот вам и сливовый компот!
Хотя, я ни о чем не жалею. Но сливы с тех пор не люблю.
Минск, Бобруйск, 2023 г.
ЗацепилаРассказ
Зацепила. Зацепила меня она. Ох, как зацепила! Словно забросила в мое спокойное болотце удочку и зацепила золоченым крючочком за самое сердце. Вроде бы пустяк этот крючочек, уколет чуток, а потом сразу же отпустит. Но лишь самую малость отпустит, стоит подумать о ней, как сердце застучит крепко-крепко, и сразу же крючочек золоченый напомнит о себе: уколом своим наполнит сладостной болью всю мою необъятную страдающую душу.
Зацепила так зацепила. Если бы мне кто-либо вчера такое сказал, мол, влюбишься, ты, дорогой товарищ, как мальчишка шестнадцатилетний, рассмеялся бы в ответ. Действительно, смех да и только, пятый десяток уж разменял, а тут нахлынуло нежданно-негаданно. Да так сильно нахлынуло, что нет мочи терпеть. Не планировал я это событие, ей-богу, и в мыслях даже такого не держал, хотя жизнь научила о любом деле на шаг вперед думать. Да и не до этого мне сейчас — дел, как говорится, по горло, даже не по горло — по самую макушку. А она разрешения не спросила, взяла и зацепила. Что теперь мне с этим делать, ума не приложу.
Стройная, улыбчивая, сероглазая блондиночка. Новая сотрудница в соседнем с нами отделе. Как увидел ее в нашей конторе, в полутемном коридорчике между кабинетами, светленькую как лучик солнечный в утро майское, так сам на ее крючочек сердцем и насадился. Давно мне так больно и так благостно не было. Впрочем, внешность ее, бесспорно прекрасная, здесь совсем ни при чем. Есть в ней что-то такое, чего раньше я и в помине нигде ни у кого не встречал. Да и слов к этому никаких не подберешь. Искренность, что ли? Да нет же, это — само собой. Доброжелательность? Опять не то. Этого у нас, славян, воз до неба да с верхушечкой. Жизнелюбие? Сердечность? Милосердие? Чувственность? Вот-вот, уже ближе. Это, конечно же, все в ней имеется, но не такое оно, как у всех, — привычное для восприятия.
Вот, к примеру, посмотришь на нее со стороны и увидишь, как она вся светится и сияет, словно все ее в жизни радует, и нет у нее никаких трудностей, и люди ее исключительно добрые и отзывчивые окружают. Скажешь ей слово ласковое, а она в сию минуту отзовется благодарностью втройне. А вот если историю ей какую занимательную накоротке поведаешь, будет слушать с неподдельным интересом, внимательно так, вслушиваясь в каждое слово, будто девчушка маленькая. А глянешь в эти громадные глазищи, так даже на самую малость слукавить не сможешь. И смотришь, смотришь на красоту эту — и взгляда отвести не в силах. А она лишь мило улыбается и солнечными искорками в зеленых зрачках играет. Зеленых? Ну да — зеленых. Я не ошибся совсем. Потому как когда в лучах солнечных она у окошка присядет, вмиг глазищи ее из бархатного серого в зелень весеннюю окрашиваются. Вот чудо-то какое! И рассмотрел я даже в этих удивительных очах, где-то глубоко-глубоко, грустинку затаенную. Подумал сначала, почудилось, после пригляделся — нет, не почудилось вовсе, имеется у нее грусть, которую она на поверхность не выносит. Не утерпел, сказал ей об этом, а она лишь краешками губ улыбнулась в ответ и снова грустинкой своей блеснула. Спрашивать бесполезно, не признается ни за что, откуда кручинка эта.
Ей-богу, нигде такой душевности не встречал. Думал, что о таких только в книгах пишут. Считал, на то они и писатели, чтобы выдумками всякими людям головы морочить. А тут такая неожиданность вышла. Зацепила меня она, ох, как зацепила. Даже по шагам ее отличаю от других, когда у моей двери она каблучками цокает. Как услышу, что мимо идет, бросаю любое дело, даже самое важное, и выскакиваю ей навстречу с улыбкой от уха до уха, будто у меня плановый перерыв, и она здесь совсем ни при чем. При этом выражаю «искренне удивление» от нашей неожиданной встречи, и начинаю чепуху всякую молоть экспромтом, только бы ее хоть на чуток задержать, рядом с ней хоть минутку-другую побыть, в глаза ее расчудесные заглянуть. По взгляду вижу — раскусила она меня, но обидеть не хочет, стоит рядышком, чепуху мою слушает и мило улыбается. В какой-то момент мне даже стыдно стало, что отвлекаю ценного сотрудника от важных дел, почувствовал, как уши мои жарким огнем зарделись, но не реагирую на этот явный сигнал. Уж и слова у меня заканчиваются, как только не изворачиваюсь, чтобы еще хоть на чуток ее задержать. Стою, не в силах от нее оторваться, и дыхание ее лицом чувствую: молодое, свежее, пьянящее.
Наконец выпалил одной длинной очередью всю свою галиматью и замер в растерянности. Надо бы в этот момент пожелать доброго дня и вежливо откланяться, так нет же — стою молча с горящими устами, и взгляда от нее отвести не могу. И она стоит молча, как будто ждет еще чего-то. Коллеги мимо снуют туда-сюда, здороваются, мы им отвечаем. Один из соседствующего с нами управления ехидно мне улыбнулся, мол, понимаю вас, коллега, и юркнул за угол. В другой раз ответил бы ему позаковыристей, а сейчас сделал вид, что ехидство его меня совсем не тронуло. Боялся, что одними неосторожным движением нарушу эту чудную тишину между нами, в которой каждый из нас думал о чем-то своем, а может быть, об одном и том же, во всяком случае, мне так хотелось.