Как только почувствовал, что вот-вот она, сославшись на дела, удалится восвояси, выпалил первое, что пришло на ум:
— А меня в Общество рыболовов и охотников приняли!
— Поздравляю, — восторженно воскликнула она и протянула свою узкую ладошку. Я притронулся к ней осторожно, чуть дыша, как к хрупкому раритету, и почувствовал каждой подушечкой пальцев нежное тепло.
И снова неловкая пауза. Стоим, смотрим друг на друга.
— А у меня в кабинете на подоконнике цветок разросся, даже и не знаю, что с ним делать, — зачем я это ляпнул — сам не понял.
А она неожиданно ухватилась за эту мою фразу, как за спасительную палочку над омутом, и стала рассказывать, как следует ухаживать за вазонными цветами. Говорила, что цветы, как и люди, любят ласку, что их следует холить и лелеять, говорить с ними нежно, лепесточки поглаживать.
Слушал я завороженно эту увлекательную лекцию, внимал каждому слову и бессовестно пользовался подаренными мне минутами — наслаждался ее голосом, любовался ее каждым, даже мимолетным, движением, нежным девичьим лицом с легким румянцем, бездонными глазами, чувственными губами; и мечтал хоть на мгновение стать вазонным цветком в ее крохотном уютном кабинетике.
Лекция быстро закончилась — и снова пауза. Стоим друг против дружки, молчим. Мне неимоверно приятно, что она рядом, и я не один из снующих мимо людей, а по каким-то неведомым мне причинам выделен ею из общей массы. И вот — стою в шаге от нее и наслаждаюсь этим предоставленным мне правом, как величайшим соизволением.
Только почему-то становится неуютно в душе при мысли, что меня уличат в чувствах — и волшебство вдруг закончится. А чтобы хоть как-то замаскировать эти самые раздирающие сердце и душу чувства, снова сморозил:
— Что-то чашка моя кофейная совсем не отмывается, хоть наждачкой ее дери, — и глупо, как мне показалось, улыбнулся.
— Наждачкой не надо, лучше содой потрите, она как новенькая станет, — улыбнулась она в ответ, а я чуть не утонул в этой улыбке.
Потом долго ей вослед глядел, словно обнимал взглядом, а она это, видать, почувствовала, оглянулась, блеснула глазами и упорхнула по своим делам, словно птаха суетливая в облаках.
Зацепила меня она, ох, как зацепила. Зацепила и не отпускает никак. Думал, пройдет, как часто бывало. Но здесь, как оказалось, не тот случай. Здесь что-то серьезное. Признаюсь, что пробовал подальше от нее держаться, но выдержал лишь два денечка. Так она в эти самые денечки во сне мне являлась, ей-богу, не вру. Чуть с ума не сошел, сердце болеть стало, тахикардия моя проснулась. Бросил этот бойкот дурацкий, на третий день с самого утра притащился к ней, как пес побитый, и сразу же на душе полегчало, будто обруч железный с нее сняли. А она отсутствие мое заметила, вопросы задавала: «Где был? Почему не появлялся? Болел или ездил куда?» Сказал, что шибко занят был. Не поверила она, в глазищах ее я это неверие прочитал и устыдился. И в этот же миг решил: будь что будет, но никогда ее не брошу, всегда рядом буду, только бы глазищи эти серо-зеленые видеть да улыбку неземную.
Зацепила, ох, как она меня зацепила! Но я понимаю, что между нами ничего и быть не может. Ничего, кроме добрых отношений уважающих друг друга коллег, которые по стечению обстоятельств перерастут в дружбу. Хотя я и при таком раскладе был бы безгранично счастлив, хотя в дружбу мужчины и женщина не верю. Посудите сами, как же можно дружить с умной красивой девушкой? Каким бы она верным другом ни была, все равно для нормального здравомыслящего мужика она при любой погоде останется объектом обожания, а там уже и до любви недалеко. Ежели друг этот самый посмелее будет, то очень скоро ручонки к ней свои потянет, как говорится — на удачу. И все — конец дружбе! А ежели чувства свои упрячет куда подальше и будет с ней по дружбе телепаться рядом, то рано или поздно по-дружески напьется вдрызг с горя на ее свадебке с каким-нибудь счастливчиком из соседнего двора. И снова — конец дружбе. Иль я не прав?
Понимаю, что лукавлю таким образом, но готов я к такой дружбе! Только бы чаще с ней рядом быть, чтобы не только в конторе голос ее лилейный слышать, окунаться в эти серо-зеленые глазищи, чувствовать лицом ее дыхание и прикасаться к ней будто бы по-приятельски.
Ох, зацепила, не отпускает меня ее золотой крючочек. «Что, собственно говоря, происходит? — говорю я себе. — Вы же, милейший, каждый Божий день лицезрите перед собой в зеркале самого обычного стареющего мужчину. И этот самый почти старик каждое утро совершает гигиенические процедуры, плотно завтракает, надевает деловой костюм с галстуком цвета настроения и следует на нелюбимую работу. По дороге, чертыхаясь в ненавистных автомобильных пробках, в мыслях, насколько возможно, настраивается на эту самую работу, выстраивает в очередь неотложные дела, ставит себе задачи по их выполнению. Но как только мелькнет мысль о ней, сразу же вся эта система рушится как карточный домик и летит в тартарары. И нет уже в голове рабочих дел (хотя я себя считаю ответственным работником), только она там безраздельно властвует. Потому как мысли о ней не нуждаются в пропуске и каком-либо упорядочении, они поселились во мне с того самого момента, как я увидел ее: с первого ее взгляда, слова, движения. Поселилась надолго, думаю, навсегда. И я счастлив от этого! Ей-богу!»
Конечно, за управление автомобилем с такими думами я бы лишал водительского удостоверения! Это же как пьяный за рулем! Вот, к примеру, вчера утром. Обуянный теми самыми приятными мыслями, пролетел я на красный свет под возмущенную какофонию многочисленных автомобильных гудков, словно злостный нарушитель правил дорожного движения, и сам себе удивился.
Итак, добирается до работы таким рискованным способом этот стареющий мужчина и зарывается в горы бумаги с высочайшими повелениями, погружается с головой в компьютерные бдения, напрягает все свои трудоспособные извилины. Готов он горы свернуть даже за эту смешную мизерную зарплатку! Но как только послышится ему за тонкой дверью в коридоре звук ее каблучков или милый голосочек, все, что до этого было самым важным, уходит на последний план, а впереди на самом что ни на есть первом месте — снова она.
Зацепила так зацепила. Вот только не надо мне городить чушь о служебном романе! Нет никакого романа и быть не может! Я вам отвечаю! Хотя, стоп-стоп, на этом остановлюсь.
Может, она и догадывается о моих чувствах, наверняка догадывается. Но в этом я ей никогда не признаюсь! Хоть пытайте, хоть казните меня! Кое-кто скажет: «Зря». Может быть, и зря, но, сами посудите, что ей с моим признанием делать? Она — верная жена, любящая мать, заботливая дочь. И все это в ней гармонично сочетается, это и есть ее счастье. И тут вдруг я со своей любовью: встречайте с оркестром! Нет, никогда я ей ни словечка об этом не вымолвлю, не выдам даже малейшим намеком. Иначе порвется наша незримая связующая нить, и ничего между нами не останется, кроме недоумения с ее стороны и стыда за эту нелепость — с моей. А может, мне это только кажется?
Зацепила меня она, ох, как зацепила. Вот возьму как-нибудь, извлеку тайно из конторской «пожарной» шкатулки ключ от ее кабинетика и оставлю на столе большой букет роз или пионов. Нет, лучше роз, они ей больше подходят. Пусть радуется. Нет, так не пойдет, она ж сразу догадается, кто это «преступление» совершил. Конечно, догадается. Кому еще из нашей низкобюджетной конторы взбредет в голову дарить цветы коллеге, пусть даже такой милой?
Пристыдил я себя за это малодушие — и вот уже букет на ее столе! Будь что будет! Пусть догадывается, все равно не признаюсь…
Минск, 2023 г.
Дальше без меняРассказ
Памяти неизвестного мне человека
Что он нес в этот мрак,
Одолев и себя, и усталость?
Для чего подставлял
леденящим порывам лицо?
Просто шел человек…
А потом и следа не осталось,
И неровную стежку совсем до утра замело…
Анатолий Аврутин
Он едва успел спуститься с высокого крыльца проходной и, словно сраженный шальной пулей, упал как подкошенный на мерзлый асфальт, широко раскинув в стороны ноги с большими ступнями, заботливо обутыми в новенькие зимние полусапоги. Совсем еще не старый широкоплечий мужик, совершенно лысый с высоким лбом без видимых морщин и узкими бескровными губами. Сильные руки с крупными бугристыми ладонями покоились рядом с коренастой почти квадратной фигурой. Скромная, но чистая аккуратная одежда без присущего многим минчанам столичного лоска выдавала в нем человека простого, среднего достатка, скорее всего, провинциала.
Казалось, он только что досадно поскользнулся и сейчас обопрется на свои крепкие руки, откроет глаза и встанет перед нами во весь свой немалый рост. «Ну, вставай же!» — хотелось крикнуть ему, но голос не слушался, замер где-то у самого кадыка и не вырывался наружу.
Красивая новенькая клиника блистала на солнце своими чистенькими окнами, легкий осенний ветерок кружил под ногами пестрой опавшей листвой, рощица по обе стороны от неширокой асфальтированной дороги весело гомонила птичьим многоголосьем, стеклянный куб проходной раз за разом выпускал к автобусной остановке разноликие группки завершивших смену медработников, они спешили к пыхтевшему выхлопами длинному рейсовому автобусу с «гармошкой» посередке, и лишь немногие, случайно заметив лежащего, задерживались на мгновение и снова спешили к автобусу или к расположенной неподалеку автомобильной стоянке.
А он смиренно лежал в сторонке, никому не мешая, никого из суетливо мельтешащих рядом не задерживая. Его умиротворенное уже покрытое мертвенной бледностью лицо с крупными волевым чертами и еле заметной улыбкой на узких посиневших губах выражало недоумение. Как будто, падая, он так и не понял, что случилось, как будто ему стало стыдно за свое нелепое падение, и, казалось, что эти безжизненные губы вот-вот разомкнутся и тихо произнесут: «Простите, ради Бога, что так получилось».