м.
До завершения выставочного дня оставалось десять минут, когда я оказался в вестибюле дворца, где при свете софитов Сашка позировал для щуплого длинноволосого фотографа на фоне собственного автопортрета. Цель моего визита я узрел сразу, ее трудно было не заметить в новой вычурной раме под неоновым светильником.
Воспользовавшись благоприятным моментом, пока фотограф деловито прикручивал сменный объектив к корпусу фотоаппарата, я подскочил к Сашке:
— Продай мне «Песню дождя».
Он в изумлении выпучил глаза, а потом громко раскатисто рассмеялся.
— «Безликую Еву»?
— Нет, «Песню дождя», у нее наконец будет лицо. Такое же красивое как в жизни…
— Да ты в своем уме? — как всегда, театрально вскрикнул мой друг и покосился на фотографа (тот активно щелкал затвором), — ты хоть представляешь, сколько она стоит?
К нам стали подходить поздние посетители вернисажа, а я был готов у всех на виду сорвать со стены, выломать из этой дурацкой рамы портрет Евы и скрыться с ним в неизвестном направлении. Видать, Макушин, как старый друг, почувствовал мое настроение, и бросил в бой еще один аргумент:
— Ты хочешь запороть мое лучшее полотно?!
Фотовспышка, как яркая молния, раз за разом ослепляла нас.
— Я смогу! — иступлено заорал я и до хруста в пальцах сжал кулаки.
Похоже, что пронзительная искренность моего возгласа, отражающая неподдельное благородство намерений, все же задела Сашкину еще окончательно не очерствевшую в лучах славы душу, и он «исключительно по дружбе» уступил мне «Песню дождя» за стоимость моего наследства — отцовского гаража в комплекте с раритетным «москвичом».
Ближе к ночи популярные сайты московских творческих тусовок разместили наше с Сашкой «лайфовое» фото с подписью примерно такого содержания: «Александр Макушин подарил свою лучшую работу начинающему художнику». Но мне уже было все равно. Портрет в тот же вечер уютно разместился в моей крохотной мастерской на летней веранде колледжа.
16
«Неделюшка» косметического ремонта в Анжелкиной питерской квартире на деле вылилась в бесконечный кошмар убежденного холостяка. Как только не измывались надо мной! И самыми жестокими пытками, рожденными в Анжелкином изощренном мозгу, являлись ежедневный завтрак овсяной кашей на молоке и тщательное мытье ног перед сном. Это было похлеще, чем отказ от вечерней порции виски и переход на «фужерчик вроде бы французского «сухача»«за ужином. Короче, Анжелка с легкой руки Макушина, и благодаря моей вечной наивности, филигранно втерлась в доверие и правила балом в моей «скромной холостяцкой хижине» на правах хозяйки семейного очага.
— Главное, Ракитин, в твоей безалаберной жизни, — любила она повторять, — это быть своевременно накормленным и перманентно обстиранным. Ей нравилось слово «перманентно», и она применяла его чаще всего не к месту в каждом, как ей казалось, «крылатом выражении». А я не возражал и влачил бесцельное существование жалкого безвольного существа из многочисленного отряда подкаблучников.
— И когда ты, Ракитин, вышвырнешь на свалку эту бесстыжую деваху?
Анжелка в стотысячный раз рассматривала «Песню дождя», одновременно орудуя феном над своим свежевымытым ореолом. Я давился овсяной кашей и делал вид, что все, что происходит в этой квартире, меня совершенно не касается. Моя, как я надеялся, временная сожительница, уже привыкшая к отсутствию какой-либо заметной реакции с моей стороны на «перманентно исходящие из марианских глубин ее души» откровения, скинула к ногам свой японский в желтые драконы халатик и, блеснув великолепной спортивной фигурой, облачилась в вечернее платье для коктейлей, черные под цвет ему чулки и лаковые туфли на высоченных шпильках. Не скрою, выглядела Анжелка в этот момент сногсшибательно!
— Надо бы успеть к открытию, — она неудовлетворенно посмотрела на мой заношенный бесцветный свитерок, — светлейший князь Макушин обещался быть собственной персоной.
Мы собирались на выставку внезапно обретшей мировую известность австрийской художницы Ксении Клауснер. Анжелка грациозно крутанулась у зеркала, обласкав себя самовлюбленным взглядом, и снова уставилась из прихожей на портрет Евы.
— Она перманентно подсматривает за нами, — наглющая квартирантка капризно надула губки, — прогони ее, Ракитин.
Потом она, вульгарно качая бедрами, вернулась к картине и, изображая томным взглядом глубокомысленность, задумчиво произнесла:
— А все же талантливый мужик наш Макушин. Вот что значит гениальность творца!
Я не стал уточнять, кого она подразумевала под словом «наш». Анжелка считала себя знатоком живописи, так как постоянно таскалась по всевозможным творческим тусовкам, и кое-где ее даже принимали за свою.
— И все же почему он не написал ей лицо?
Не дождавшись ответа, она повернулась ко мне, с воодушевлением натягивающего на ноги любимые «саламандры», окинула мою чахлую ссутуленную фигуру взглядом умудренного служебным опытом следователя и неожиданно как на очной ставке задала очередной вопрос:
— Ты знал ее, Ракитин?
17
Выставка прославленного мастера женского портрета размещалась в Пушкинском художественном музее. Преодолев толпу страждущих, мы — счастливые обладатели дефицитных контрамарок, каким-то чудесным образом добытых Анжелкой у всемогущего Сашки Макушина, ворвались в так ненавидимую мною и так любимую моей сегодняшней спутницей, пропитанную дорогим парфюмом и кричащей безвкусицей в моде и воззрениях на искусство, атмосферу столичного творческого бомонда. Я никогда не понимал и, наверное, уже не пойму, почему во время открытия художественной выставки любого содержания — от авантюрно-примитивного до возвышенного и гениального — в одном месте собирается столько называющих себя «богемой» маргинальных личностей, безнадежно далеких от искусства? Почему произведения высокого искусства руки талантливого автора, выставленные по воле их создателя, невольно становятся предметом обсуждения тех, кто не вправе их обсуждать, по причине собственного невежества и беспросветного ханжества в отношении ко всему материальному и духовному? Почему гениальные полотна служат ярким фоном для многочисленных селфи и гламурных инстаграмных фото губастых девиц и бесполых мажоров? Эти и другие подобные вопросы широким пестрым занавесом заслоняли от меня то, что достойно пристального изучения, созерцания и восхищения. Сегодняшний «вертеп» я воспринимал в этих же тонах, хотя считал себя поклонником творчества Ксении Клауснер, ее легкой руки и незаурядного взгляда на действительность, порой серую, неинтересную и часто порочную. Опытным взглядом я замечал тех, кто пришел сюда не из праздного интереса, их было немного, но они, слава Богу, здесь были. Жались в своих заношенных свитерках и потертых пиджачках к картинам, вполголоса, как принято в храмах искусства, переговаривались между собой, невыразительно, как бы извиняясь перед почтенной публикой, посматривали по сторонам и скромно отказывались от шампанского. Но стоило внимательней присмотреться к ним, как замечалось, что когда их взоры устремлялись на холсты, лица их светились особым благостным сиянием. Я знал всех этих талантливых незаурядных людей, со многими учился в «репинке», кое с кем познакомился на пленэрах и выставках, и по-своему ценил каждого из них.
Хозяйка вернисажа, пожилая седовласая дама в туфлях-лодочках и сером брючном костюме, подчеркивающем все линии ее хорошо сохранившейся фигуры, грациозно похаживала по залам с фужером искрящегося под ярким светом шампанского, охотно откликалась на просьбы сфотографироваться и с явным удовольствием раздавала размашистые автографы. Мы случайно зацепились друг за друга взглядами, и мне показалось, что она посмотрела на меня чуть внимательней, чем на обычного человека из толпы. Не отводя лица, художница доброжелательно улыбнулась, блеснув ровным рядом ослепительно белых зубов. Проходя мимо, я снова ощутил на себе ее пристальный изучающий взгляд.
За мной увязался давний однокашник и приятель Миша Осипов, почитатель и проповедник всех без исключения течений современного авангарда. Он и привел меня к этой незаметной из центра зала работе, скромно покоящейся в самом дальнем его закутке.
— Посмотри-ка, Ракитин, какая прелесть! Такое сотворить в аля-приме… — наслаждаясь увиденным, он звучно зацокал языком. — Эта девочка будто сошла к нам с небес.[12]
А я не верил своим глазам. С большущего без рамы холста на меня смотрела моя Ева, в синем под горло свитере, рыжеволосая, с так любимым мною ясным изумрудным взглядом. За ее спиной, красиво вплетаясь в ультрамариновое пространство, ровными серебряными струями лил дождь.
— Эта моя любимая работа — прозвучал за спиною приятный женский голос, в ее прекрасном английском проскальзывал гортанный немецкий акцент, — я назвала ее с подачи героини «Учитесь слушать дождь».
Я словно прирос к паркету возле этой удивительной картины. Ксения Клауснер встала рядом и влюбленно, словно лаская взглядом, всматривалась в свое произведение. Я же, с усилием сбросив с себя тяжелое оглушающее оцепенение, спросил:
— Когда был написан этот портрет?
— Не помню, — сразу же ответила она, — может быть, очень давно, а может быть, вчера.
Я подошел вплотную к картине и с удовольствием вдохнул пьянящий запах свежих масляных красок, потом, не стесняясь, хоть так на выставках и не принято, осторожно коснулся полотна и снова обомлел: на кончиках пальцев отпечатался густой сочный ультрамарин.
Картина была написана вчера. А ее автор вдруг волшебно исчезла, словно растворилась в пространстве.
18
Осипов, конечно же, не понял, что произошло, а я и не думал что-либо ему разъяснять, а просто рванул с места как молодая борзая и помчался в поисках госпожи Клауснер сквозь многолюдные гудящие московской богемой залы. В одном из них меня окликнула Анжелка, но я даже не посмотрел в ее сторону. Безрезультатно покружив по всем, выделенным под вернисаж помещениям, я выскочил на крыльцо музея и стал бешено озираться по сторонам.