— Вы — Антон Ракитин? — раздался за моей спиной уже знакомый мне красивый женский голос.
Художница стояла, грациозно прислонившись спиной к колонне, и элегантно держала в красивых длинных пальцах дымящуюся тонкую сигарету.
От волнения я не нашелся, что ответить, а она достала из белого лакового ридикюля сложенный вдвое бумажный листок и протянула мне.
— Ничего не спрашивайте. Я ничего не знаю, — упредила она все мои вопросы, и через мгновение ее снова поглотила пестрая, разномастная, вальяжная, галдящая, благоухающая дорогим парфюмом толпа.
Я сжимал в дрожащей от волнения руке врученный мне листок и, с трудом сдерживая бешеное биение сердца, с первыми каплями теплого майского дождя в ожидании чуда развернул его. И на дорогой текстурной бумаге прочитал три слова, старательно выведенных убористым и до боли знакомым мне подчерком: «Мечты обязаны сбываться». С первого прочтения этой простой и в то же время загадочной фразы я ничего не понял. И после второго и третьего. Как зачарованный бегал глазами по этой чернильной строке и пытался понять ее потаенный смысл. Даже не заметив, как оказался в родном дворе, у самого подъезда я столкнулся с хмурым густобровым мужичонкой, сутуло несущим пухлую почтальонскую сумку на плече. Ни от кого письма я не ждал, к тому же сто лет не пользовался услугами почтовой связи, поэтому прошествовал мимо, из приличия невыразительно кивнув ему головой. Но у самого входа меня остановил хрипловатый прокуренный тенорок:
— Вы из шестнадцатой?
После утвердительного ответа мне вручили заказное письмо в казенном конверте. Наш дом давно стоял в очереди на снос, поэтому я был уверен, что мне всучили очередное, пятое по счету, уведомление о выселении с предложениями жилья в новостройке у черта на куличках.
Оставшись нераспечатанным, конверт сиротливо лежал на кухонном столе рядом с Анжелкиной громадной чашкой с остатками утреннего кофе, а я в сотый раз пялился на текстурную бумагу с тремя изрядно размытыми дождем словами.
«Мечты обязаны сбываться». Обязаны, Ева? Это ты хорошо придумала! Да вот что-то не сбываются! Что не задумаешь, все летит в тартарары. Зарплата — копейки! Картины — не продаются! Жилье отбирают! Впереди одна безысходность — и ничего больше. Даже любимая девушка, с которой я наивно связывал надежды на простое человеческое счастье, смылась как акварельный этюд под дождем. Где ты, Ева?! С кем ты сейчас?! К чему эти тайны?!
Для временного наведения порядка в голове я без удовольствия опорожнил давно ждущую своего часа бутылку «Арарата» и до утра впал в посталкогольное безвременье. Мне снилась Ева, босиком танцующая под проливным дождем при свете яркого весеннего солнца. Я любовался этим чудесным танцем, и сердце мое заходилось от любви к этой удивительной девушке. А она вдруг остановила свое стремительное фуэте и пушинкой повисла у меня на шее. Ее мягкие, пахнущие мятой, губы лаская свежим дыханием ухо, нежно прошептали:
— Дурачок, неужели ты забыл свою мечту?
19
Первое, что я достаточно ясно увидел следующим утром, это была записка от Анжелки: «Переехала к А. Макушину. У него теплее».
«Утро начинается удачно. Мне не придется давиться ненавистной овсяной кашей. Надеюсь, дальнейшие события будут не хуже», — подумал я и поплелся просить у Светки Мигулиной таблетку от головной боли.
Вернувшись с бутылкой холодного пива, я приложил ее ледяным запотевшим бочком к саднящему тупой болью виску и вскрыл вчерашний конверт. Несколько раз пробежавшись по извлеченному из него документу, сначала решил, что или почтальон, или почтовое отделение, или отправитель ошиблись адресом. Однако «наведя резкость» в туманном после вчерашнего взоре, обнаружил на красивом бланке с шестизначным номером, водяными знаками и гербовой печатью свою фамилию. Документ назывался «Свидетельством о регистрации недвижимого имущества» и гласил, что я со вчерашнего дня являюсь владельцем «помещения мансардного типа общей площадью 210 квадратных метров под производственные нужды, расположенного по адресу: г. Москва, Большой Златоустинский переулок, дом 7, строение 1».
Вот она сбывшаяся мечта! «Ты не дурачок, а полный дурак», — сказал я сам себе и в окончательно прояснившейся голове мгновенно как на магнитной ленте воспроизвелся давний разговор с Евой, по обыкновению (она так любила), неспешно смакующийся между поцелуями в утренней сладостной неге в одно из наших счастливых майских воскресений. В этот серый пасмурный день нам не хотелось покидать теплую, согретую горячими телами, пастель. Ежеминутно соприкасаясь носами и губами, глубоко буравя пытливым взглядом глаза напротив, мы задавали друг к другу «неудобные вопросы». Полушутя, полусерьезно оговорили все на свете, даже толстоногую девочку Наташу, мою незабвенную любовь в старшей группе детского сада № 196 города Москвы, и первого полового партнера Евы, женатого учителя классического танца в хореографическом лицее.
Наконец, окончательно измучившись в этой душекопательной викторине, я предложил позавтракать омлетом из всего, что хранил наш вечно дребезжащий холодильник, а именно из трех куриных яиц и крохотного кусочка вареной колбасы. Но Ева пресекла на взлете мой искренний порыв и задала еще один «неудобный вопрос», который меня вначале смутил, но после все же настроил на нужную волну.
— У тебя есть заветная мечта? — она как наивный любопытный ребенок заглянула мне в глаза и в ожидании ответа широко распахнула свои длинные золоченые ресницы.
— Имеется одна давняя мечта, — я снова прилег и заключил ее в свои объятия, — она самая обыкновенная, но, как мне кажется, несбыточная. Может, она покажется тебе банальной, но я мечтаю о собственной мастерской под небом, просторной с высоким потолком и большими окнами, чтобы днем не надо было зажигать свет.
Она, затаив дыхание, не отрывая от меня глаз, внимательно слушала.
— И еще… — я запнулся.
— Говори же, — она постаралась приободрить меня.
— Даже если у меня никогда не будет это мастерской, ни холстов, ни красок, ни кистей, даже если у меня ничего не будет, я хочу чтобы мы с тобой всегда были вместе.
После этих слов ее лицо сразу же стало серьезным, его тонкие нежные черты стали жестче, а глаза потускнели, потеряв удивительный, так обожаемый мной неземной блеск.
Она медленно соскользнула с меня, накинула на плечи легкий шелковый халатик и подошла к открытому настежь окну.
— Мечты обязаны сбываться, а иначе зачем мечтать…
Тогда я не придал этим словам никакого значения, как оказалось — зря.
20
Еще не веря в свершившееся, на следующее утро я перевез из колледжа в чудесным образом обретенное помещение все содержимое моей, уже бывшей, мастерской заодно с любимой рабочей раскладушкой и дежурной зубной щеткой и в собственной квартире уже не появлялся.
Это глобальное переселение словно вселило в меня давно забытое чувство ослепительного творческого озарения. С безумным упоением сутками напролет я трудился над бумагой и холстами — и на свет появлялись новые карандашные наброски, масляные и акварельные этюдные портреты Евы, бесспорно поражающие своим многообразием. Я сам удивлялся неожиданно проснувшейся работоспособности, при том, что моим основным энергетиком служила заказная пицца между обедом и ужином и стакан крепчайшего приторного чая ночью. Мне казалось, что таким самоубийственным образом я добиваюсь исполнения второй половины моей давней мечты — наполняю ее присутствием мое волшебно возникшее творческое обиталище. При этом я понимал, что все это не то, все это самообман, не присутствие, а зыбкая иллюзия присутствия, и от этого горчило на душе, но руки снова и снова сжимали кисть, и мастерская заполнялась ее образами — разными, не похожими друг на друга, но все их объединяло одно — моя любовь. Она смотрела на меня изумрудным взором с каждой стены, из каждого уголка, каждого простенка этого просторного помещения — и от этого на душе немного, самую малость, становилось легче.
Наконец в один из многих дождливых и унылых дней, когда вода с небес пела особенно красиво, забираясь своей печальной мелодией в самую глубину души, кисть в моей руке робко коснулась «Песни дождя». От волнения пересохло в горле, но в предвкушении творческого наслаждения сердце зашлось томительной сладостной болью. Окинув взором все, что было создано за прошедшие недели, я громко выдохнул и углубился в работу, всем телом и душой впитавшись в этот удивительный холст.
21
Первым посетителем новой мастерской, конечно же, стал Сашка Макушин. Не дождавшись моего «любезного приглашения», он притащился ко мне с бутылкой «Вольфберн морвен» и, окинув оценивающим взором мастерскую, сразу же принялся за изучение моих многочисленных работ. Внимательно осмотрев, все, что я приволок из колледжа, заглянул в папку с графическими набросками, провел пальцем по еще влажному акварельному этюду на мольберте и остановился напротив «Песни дождя». Я был уверен, что портрет он заметил сразу, но умышленно бродил вокруг да около, накапливая нужные слова. Я был готов с пониманием отнестись ко всему, что он скажет, ведь это была его картина… Его, да уже не его…
— Однако, — многозначительно произнес мой друг, — узнаю отличника Антошу Ракитина.
Он приблизил лицо к холсту и близоруко сощурился:
— Лессировочка на пять балов. Глазищи как живые, это всегда был твой конек.
Мне сразу же подумалось: «Неужели в эту приторную патоку он не плеснет капельку дегтя?» И он плеснул, иначе это не был бы Сашка Макушин:
— С зеленью, ты, старик, конечно же, переборщил.
Он отошел от холста на пару шагов, склонил голову на бок и огласил окончательный вердикт:
— Ты прости, старик, получилось, несомненно, прекрасно, но на себя она здесь не похожа.
— Она похожа на ту, которую знаю я, — ответив таким образом на «конструктивную дружескую критику», я завесил портрет плотной материей.