– Как же нам поступить? Мне, что ли, сесть рукописи править с нею да полуночничать в поисках сюжета? – пожал плечами Савва Нилович.
Самобичевание Иноземцева не могло не впечатлить эмоциональную натуру зятя. Соломон Евсеевич, имея сущность гибкую и артистическую, прекрасно понимал, что в данный момент можно пожертвовать гордостью, не убудет, посыпать седую голову пеплом, приняв роль непутевого отца. И тогда спектакль для одного зрителя возымеет успех!
– Зачем вам литературная поденщина? – подивился Соломон Евсеевич. – У нас для этого господин Перфильев имеется.
– А, опять этот фигляр Эмиль Эмильевич! – ужаснулся Крупенин.
– А вы глядите на него просто, без нервов, как на средство для написания вашей женой очередного шедевра, и не более того, – предложил с мягкой улыбкой Соломон Евсеевич. – Вроде как перо, или чернильница.
– Говорящая чернильница… – оживилась Юлия и стала выбираться из постели. Гроза, кажется, миновала, и впереди глядел солнечный просвет.
Крупенин понял, что проиграл битву. Теперь Содом и Гоморра будут и в его доме.
Юлия, Юлия! Ты так и не стала Крупениной, ты осталась Иноземцевой! Что ж поделаешь, от осинки не родятся апельсинки!
Савва Нилович безнадежно махнул рукой и вышел вон. А Иноземцев, подобрав с полу пустой листок, стал быстро черкать на нем распоряжение для посыльного.
Глава двадцать втораяЛето 1911 года
Как зверь чует опасность, нюхает воздух, бегает кругами, ищет, где бы укрыться, так иной человек предчувствует беду, да не знает, что произойдет, откуда грянет. Вот только болит и тянет внутри, мается душа, тревожится. Взор блуждает, ищет ответа, ухо ловит каждое слово. Вокруг мерещится невесть что, угроза таится везде, за всяким пустяком, каждый день. А ответа нет! Сердце болит и стонет. Хочется плакать, но о чем?
Фаина Эмильевна уже который раз ловила свои мрачные мысли, как рыбак в сети, не давая им простору в сознании. Оп, схватила и прочь, прочь! Слеза набежала, быстро смахни, не дай бог, Соломон увидит. Чего воду льешь? Раздражается, не любит!
Вот и теперь они ехали на извозчике по Каменному острову, мимо нарядных домов, витрин магазинов. Она отвернулась ненароком, чтобы, не дай бог, любимый не приметил тревоги и тоски на ее лице. Остановились около чугунной затейливой решетки. Лошадь переминалась с ноги на ногу. Соломон Евсеевич подал руку Фаине, предлагая выйти. Она удивилась.
– Сюрприз, сюрприз, моя птичка! – заворковал издатель и увлек спутницу под своды богатого парадного подъезда.
Важный швейцар встретил их поклоном и, к удивлению Фаины, не спросил, к кому господа пожаловали. Нарядная лестница, отделанная мрамором и покрытая ковром. Чудо техники – лифт, который вознес их на третий этаж. Соломон с заговорщическим видом вдруг полез в карман пальто и извлек из его недр ключ, коим и отпер массивную дверь одной из квартир. Фаина не решалась переступить порог квартиры, из которой пахнуло новой мебелью, натертым паркетным полом, свежими цветами. Запахом дома, в котором еще никто не жил.
– Ну что же ты стоишь? Входи, входи поскорее! – Соломон вошел решительно сам и буквально потащил за руку Фаину.
Почему ноги не идут, а сердце чует беду? Фаина озиралась вокруг. Квартира оказалась чудной, удобной, теплой. Мебель подобрана со вкусом и знанием дела. И портьеры, и зеркала. Уютная спальня. Занавеси, ковры. Она ходила, трогала мебель, гладила поверхность столов и комодов, присаживалась на кресла и диван, и все не могла понять, к чему они тут? Соломон Евсеевич с самодовольным видом хозяина прохаживался вслед за Фаиной, упиваясь ее впечатлением. Весь его вид говорил, что это еще не весь сюрприз, это только полсюрприза.
– Что, нравится, нравится, спрашиваю?
– Квартира прелестная. И по всему видно, что удобная. Да только к чему это все, Соломон Евсеевич? Кто тут живет, кто хозяин?
– А! – Иноземцев расплылся в улыбке, подошел кошачьей походкой к возлюбленной и ласково ее обнял. – Ты, ты хозяйка этой красоты! Дарю! Живи и радуйся! – торжественно провозгласил Иноземцев и эффектно повел широко руками в обе стороны.
– Как – я? – опешила Фаина. – К чему мне? Мне довольно любого угла подле тебя, хоть в темном чулане! Зачем это все?
– Ох-ох-ох! – Иноземцев покачал головой. – Какими иногда странными бывают женщины. Одним подавай дорогие подарки, а им все мало, другие, наоборот, бери – не хочу! Тебе не понравилась квартира, так и скажи, подыщем другую!
– Соломон, зачем мне квартира? На тот случай, когда является Раиса Федоровна? Так она уже есть много лет, снимаешь одну и ту же. Чего еще надобно? – Фаина озиралась с растущим недоумением и подозрением. Темное предчувствие беды, с которым она жила в последние месяцы стало особенно острым, осязаемым.
– Вот-вот, именно что! Мне претит, что для тебя, моего дорогого друга, есть какая-то съемная квартира, чтобы укрыться от неприятных событий. Присядь, моя дорогая, – голос его зазвучал чарующе мягко. Она опять вздрогнула. Так он говорил очень редко, в минуты особенной важности или трепетности.
У Фаины зашлось сердце. Она присела на краешек роскошного плюшевого дивана, не зная, что и предполагать.
– Позволь мне, Фаинушка, любимая, сделать тебе этот подарок! Ей-богу, ты достойна самых роскошных подарков. Ты – подлинное чудо в моей жизни, и я ценю все то, что ты сделала для нашей любви и для меня.
– Постой, постой, Соломон Евсеевич, – она перебила его, – отчего ты говоришь так странно, словно… словно хоронишь… словно всему конец…
Голос Перфильевой предательски задрожал.
– Фаина, погоди расстраиваться! – Иноземцев взял ее за руку и приложил к своей груди. – Я в долгу перед тобой! Ты все сложила на алтарь нашей любви. Я не могу быть неблагодарным! Жизнь проходит, и иногда совсем не так, как ты замышляешь. Ничего не поделаешь. Моя бесценная, ничего не поделаешь с тем пренеприятным обстоятельством, что процветание моего издательства, дела всей моей жизни, целиком и полностью, как и в далекие годы, теперь снова зависит от благодеяния моей супруги, Раисы Федоровны. Ты же сама знаешь, что дела наши очень плохи. Тиражи упали, читатель нас покидает. Крупенин, на которого я уповал, обманул меня в моих ожиданиях. Юлия пишет мало и плохо! Так-то!
Соломон Евсеевич тихонько положил руку Фаины на свое колено, лицо же его приняло сокрушенное и расстроенное выражение. Фаина пыталась сосредоточиться, но плохо понимала, о чем толкует возлюбленный. Нет, то, что дела издательства катятся под откос, она уже знала давно. Все, о чем сокрушался Иноземцев, было ей известно, однако что-то было еще, иное, чего она не могла уловить, но тонко чувствовала. Что-то во взгляде, в зрачках, неуловимое движение глаз, тембр голоса, все это… лживое! Да, да, именно ложь проскользнула неуловимым шлейфом. Но где, в чем? Ведь все сказанное – правда!
– К тому же, я думаю, ты и сама обратила внимание, что в последнее время наша досточтимая супруга в силу прибывающих годов и убывающей привлекательности стала наезжать домой из своих вояжей все чаще и визиты сии стали все продолжительней. Толпа воздыхателей поредела, должно быть. К тому же с рождением внуков в ней проснулось пещерное, инстинктивное чувство рода. Она вдруг пожелала почувствовать себя бабушкой. Словом, любимая, с унынием я предполагаю, что она вскоре возвратится и более не станет нас покидать. О разводе при сложившихся неблагоприятных обстоятельствах пока вопрос лучше и не подымать… Ох, душа моя, как тяжки мои раздумья… – Иноземцев замотал головой и стал выглядеть еще более печальным.
Фаина задрожала и протянула к нему руку. Он взял ее ладонь и приложил к своему лицу, чувствуя, как ее дрожь проникает и в его тело.
– В последние месяцы меня мучает мысль, что я заел твою жизнь, я неблагодарная старая свинья, у меня впереди только старость, болезни, заботы о внуках, нелюбимая жена, поработившая меня своим тягостным благородством. Я в путах, но я не имею никакого права и дальше тебя держать в них. Ты должна подумать о себе, ты прекрасна, у тебя все еще впереди.
– Что впереди? Что у меня впереди может быть без тебя?! – закричала Фаина.
– Нет, нет, я не могу больше пользоваться твоим благородством! Я принял мучительное решение освободить тебя, выпустить на волю!
Она охнула и теперь уже сама прикрыла ему рот своей белой ладонью.
– Мне не нужна свобода от любви! Я готова умереть ее рабой, твоей рабой! Я Раисе Федоровне в ноги брошусь, пусть оставит меня в доме, хоть прислугой! Я ее ноги буду мыть, но только рядом с тобой! – Фаина попыталась пасть в ноги Иноземцеву, он сморщился от невыносимого страдания.
– Господи, прошу тебя, не надо усугублять наш мучительный разговор экзальтическими, новомодными глупостями! Прошу, не плачь, это невыносимо! Не рви мне сердце! Послушай, послушай, – он поднял ее, прижал к себе и услышал, как бешено колотится ее несчастное сердце. – Ты будешь жить в этой чудной квартирке, я положил деньги на твое имя в банке. Ты ни в чем не будешь нуждаться, я обо всем позабочусь. Я буду приходить сюда, клянусь, каждый день! Но я уверен, что ты очень скоро почувствуешь прелесть нового состояния, безграничное ощущение свободы от прежних, мнимых обязательств, и сама, повторяю, сама предпочтешь устроить жизнь по своему выбору.
– Мнимых обязательств, – слабым эхом отозвалась Фаина. Слезы и белые локоны перепутались на ее прекрасном лице.
Соломон Евсеевич откинул волосы с заплаканного лица Фаины, провел пальцем по ее губам и поцеловал. Она сразу же смиренно затихла и обмякла в его руках.
– Когда мне уходить? – едва прошептали эти губы. – Теперь, завтра?
– Погоди, к чему спешка, у нас еще есть немного времени, – и Иноземцев привычным движением опустил безвольное тело Фаины на подушки дивана…
Эмиль Эмильевич кашлянул и склонился в изящном поклоне. Соломон Евсеевич поднял глаза от бумаг, громоздившихся на бескрайнем столе его издательского кабинета.
– А, господин Перфильев! Отрадно, что за то время, пока мы не виделись, вы не утратили замечательной привычки являться удивительно быстро, будто вас ветер носит! И так же точно и безукоризненно выполнять все поручения! – Соломон Евсеевич благосклонно улыбнулся.